МУЧА

 

Всем тридцатишестилетним мальчикам посвящается

 

1. ПОМНЮ – НЕ ПОМНЮ

            Я не из тех, кто помнит свое рождение в светлой палате роддома, первый крик, первый взгляд на мать, первый поцелуй. Я не помню ничего первого.

            Память хранит лишь крохи детских воспоминаний – желтые шторы на веранде, желтую же махровую футболку, полную руку бабушки и сразу то, какой худой и изможденной она лежала в гробу. Память забегает вперед, выхватывает какие-то картины и переносит их в детство. Наверное, так может представлять свою жизнь наркоман, в сознании которого образы возникают и сменяются без хронологии, полустертые новыми и новыми дозами. Моя же память расправилась с пережитым без помощи наркотиков.

            Как только умер дед, я сразу же забыл его. В памяти остался лишь теплый ноябрьский день, крыши домов, залитые солнцем, и бархатцы, буйно цветущие повсюду. Я не могу восстановить в памяти лицо деда, оно представляется мне хмурым пятном, которое сразу же засвечивает солнце ноябрьского дня. Лицо человека, воспитывавшего меня до девяти лет, в свое время репрессированного, реабилитированного, затаившего обиду на весь мир, не простившего, сломленного, помнится мне лишь секундной сменой тени и света. Дальше только одуревшие от собственного цветения бархатцы…

            Зато я помню, как во втором классе Андрюха Фютак взял с парты мою любимую линейку и переломил надвое. Я помню все так четко, словно только вчера широкая пластмассовая пластинка хрустнула в руках недоумка, как большая вафельная конфета. Зачем мне это? Неужели сломанная линейка отчеканилась в моей памяти глубже, чем похороны деда?

            Я практически не помню своего отца. Я рос с дедом и бабушкой, родители жили и работали в другом городе. Приезд матери воспринимался мною как праздник, приезд отца – как нечто странное, из ряда вон. Он числился мужем матери до моих двенадцати. Я помню нашу последнюю встречу в моем детстве. Тогда – не знаю, почему – он сказал вдруг, что я похож на девчонку. Мне было двенадцать лет, я повторяю. Я носил аккуратную одежду, короткую стрижку. Он сказал это без всякого повода, так вдруг, когда я просто подошел к нему в саду. Потом он помолчал и добавил: «Тебе не следует быть таким. Это не соответствует твоему полу». Я очень хорошо помню, что почувствовал тогда – жгучую обиду и восторг. Пожалуй, никогда с тех пор я не испытывал подобного сочетания эмоций. Мой рот мгновенно наполнился слюной, а губы задрожали. Я не смог спросить, почему он так решил и что имеет в виду. Я отвернулся, сглотнул, встряхнул головой и ушел (совершенно по-девчачьи, как я сейчас понимаю).

            Они все умерли. Но смерти эти случились в пространстве, параллельном тому, в которое я сбежал, едва окончив школу. Я именно сбежал и был чрезвычайно доволен своим бегством. Но если сейчас я пытаюсь припомнить, чем именно, кем конкретно, я был доволен, лишь сияющий калейдоскоп лиц мелькает перед глазами, и я не могу узнать ни одного. Я не помню своих однокурсников, не помню первых коллег, не помню первых неловких любовников. Не помню ничего первого.

            Только крошки – конверты писем, которые мама отправляла мне за границу, крупно надписывая адрес английскими буквами, попойки с сербскими художниками, разрисованные граффити стены общежития. Знания? Пожалуй, даже из знаний моя память плетет замысловатую паутину, в которой одна нить ныряет под другую, а тянет третью. Многие иностранные кандидатские диссертации начинаются словами «Благодарю Бога и мою жену за то, что дали мне силы написать эту работу». Вот что хранит моя память с ироничной усмешкой.

            Она избирательная, но не светлая – она извращенно-избирательная. Например, я помню детально, почти поминутно свадьбу Исланды. Я узнал о ней по пути к одному из моих тамошних любовников – Гурами, грузину, жившему со всеми родственниками за границей, оставившему на родине только старую жену. Он совершенно не скрывал меня от родни. Его странный, огромный дом был открыт на все четыре стороны света, всегда полон приезжих, которым негде остановиться, и детей друзей, которые куда-то поступают. На кухне всегда кто-то готовил хинкали, всегда кто-то сидел у постели престарелой матери Гурами и разговаривал с ней на ее наречии, потому что других языков, живя вдали от родины, она так и не выучила. Поначалу я пасовал в такой толпе, старался уединиться с Гурами или исчезнуть. Но никто мне не удивлялся, не выспрашивал ничего особенного. Если девчонки стряпали на кухне, то усаживали за стол и меня. Если вечерами гадали на картах, то предлагали и мне предсказать будущую жизнь.

            Я рос одиночкой, и новая стихия общего, большого, шумного дома опьянила меня и очаровала совершенно. Никто не воспринимал меня чужаком, хотя я не знал их языка. Никто не смотрел на меня косо, когда я оставался на ночь в спальне Гурами. Меня усаживали завтракать по утрам, и даже его мать указывала на меня пальцем весьма доброжелательно.

            В тот день я вышел из автобуса и уже поворачивал от остановки к его улице, когда он вдруг позвонил.

– Приходи скорее. Сегодня свадьба Исланды, – сказал он.

            Исланда была одной из многочисленных племянниц Гурами, и я вспомнил, что совсем недавно она рассказывала о своем женихе. Свадьбу решили отмечать в доме Гурами, где всем было просторно, а потом в каком-то грузинском ресторане, на другом краю города. У меня не было подарка, я остановился, но потом решил, что можно отдариться и позже – так я хотел видеть Гурами.

Вскоре передо мной предстало невероятное зрелище – свадьба охватила весь эмигрантский квартал. Все многочисленные родственники и знакомые собрались поздравить Исланду и Зураби. Я вмиг оказался вовлечен в воронку свадьбы.

            Продолжение праздника было ужасно. После национальных танцев, выкриков шумной русской тамады, тостов, здравиц и неказистых речей все были пьяны настолько, что забыли о поводе, собравшем их в одном ресторане. И Гурами был пьянее всех. Я сидел далеко от него, ему было не до меня. Невесть откуда взялся у него в руках пистолет, он вскакивал на стул, угрожал убить всех, кто его не уважает, его выводили на воздух, но он отбивался, возвращался в зал, снова порывался стрелять. Совсем близко мелькнули его глаза, налитые кровью. Он вряд ли узнал меня.

            Я вышел из ресторана и сел на автобус. Района этого я не знал, оказалось, что автобус шел за город, я перепутал направления. В каком-то пригородном поселке до шести утра я ждал первого рейса в город. Ближе к рассвету позвонил Гурами и спросил, где я.

            Вот! Наконец-то! Я помню первый автобус, в котором понял, что эта жизнь так же неестественна для меня, как и длительное одиночество взросления. Больше я никогда не видел Гурами. Он звонил и угрожал убить меня. Потом звонил и угрожал убить себя. Но перед моими глазами возникала Исланда в белом платье рядом с пьяным Зуриком – квочка, пытающаяся утихомирить подпившего муженька…

            Из материных писем ни одно не сохранилось, как не сохранилось ни одно из моих первых электронных писем виртуальным друзьям. Я вернулся на родину, сменил несколько городов, несколько работ. Когда я приехал в этот город, никто не говорил «понаехали», «медом вам тут намазано», «не резиновый» – не было желающих, кроме меня, записаться в ряды горожан, налогоплательщиков, квартиросъемщиков.

            Осталось сожаление о найденном и утраченном тут чувстве, но оно покрыло город легким флером несбывшегося, словно серебряная пыль припорошила улицы и центральные площади. Я был тут разочарован, но храню свое разочарование, как талисман. И живу с ним. И живу здесь. И никуда не бегу больше.

 

2. ПРЕДСТАВЛЯЮ – НЕ ПРЕДСТАВЛЯЮ

            Его прозвали Муча в первый же день на новой работе. Может, эта кличка переехала вместе с ним из холдинговой компании, но в нашем городе, в нашем офисе, в своем кабинете он появился уже Мучей.

            Началось с того, что высокое столичное руководство решило разделить наше информагентство на две газеты и журнал о городской жизни – все в электронных и печатных версиях. Штат рассадили по разным кабинетам, редактуру перегруппировали, дизайнеров добрали, а шеф-редактора журнала спустили сверху – это и был Муча.

            До этого мы работали без Мучи. Я бегал за новостями, сидел на прессухах, потом перешел в редактуру, потом стал выпускающим редактором – лично я собой был вполне доволен.

– Ты знаешь, что планерку в понедельник уже Муча проводит? – просила редактор Вера.

            Мы еще не видели его, зато уже знали его кличку. Конечно, Валентин Иванович Молчалин, конечно. Валентин Иванович великодушно согласился приехать из столицы и поднимать журнал в тяжелое пост-кризисное время.

            Мучу сослали! Мы решили это единогласно. Я представил его активным, молодым, жестким, требовательным, попавшим в немилость к руководству, например, за свою несдержанность, но креативным, вертким, ловким, пробивным малым. Я дал волю своей фантазии!

            В понедельник на планерке – общей с репортерами, редакторами, дизайнерами, корректорами, рекламистами и внештатниками – мы увидели его. Мои прогнозы не сбылись, ни один. Молодой? Ну… Активный? Ну…

            Тогда мне показалось, что утром кто-то взял за руку дворового мальчишку и сказал: «Тебе уже тридцать шесть. Нужно причесать волосы, надеть дорогой костюм и провести эту чертову планерку».

            Мне хочется описать вам Мучу, чтобы вы поняли, почему все женщины, присутствующие на той планерке, одновременно пожали плечами и выдохнули: «Тю. Ни рыба, ни мясо».

            Он был невысокого роста. Не выше меня, точно. Не мощного телосложения. Узкий в плечах. Худощавый. Со смуглым лицом, карими глазами и приплюснутым носом. Коротко стриженый. Одетый в хороший, дорогой черный костюм с белой рубашкой без галстука.  В черных, немного пыльных туфлях. Но по мере его сбивчивой речи, призванной ввести нас в курс дела, его облик начал неуловимо меняться. Отглаженные рукава пиджака стали ломаться резкими жестами. Муча вдруг выкидывал руки вперед, пытаясь изобразить в воздухе объемы работы и рост продаж, то есть то, что не требовало визуализации «вручную». Волосы его, поначалу тщательно приглаженные, растрепались, челка упала на лоб и закрыла глаза, а коротко стриженые пряди на макушке встали дыбом. Взгляд неуверенно перебегал с одного лица на другое, он искал в нас поддержки, но не находил ее ни в ком.

            Наверное, чтобы познакомиться с коллективом и произнести эту речь, ему не нужно было рядиться в итальянские бренды и напомаживаться. Он мог прийти на планерку в старом свитере и сказать: «Ребята, теперь нам работать вместе. Задачи у нас следующие…» Но он предстал перед нами в белом гипсе, как статуя, а потом гипс стал трещать и осыпаться.

            Эффект был прямо противоположный сближению с коллективом – Мучу никто не понял. Не поняли даже, свой он или чужой. Простой он парень или сложный. Умный или глупый. Знающий свое дело или профан. Он сказал самые общие фразы – в самых общих чертах, но с уродской, неестественной жестикуляцией.

            Все вышли в растерянности. В тот же день редакторши стали звонить знакомым в холдинг с единственным вопросом: «Кто сослал сюда своего непутевого сына?» Но и это единственное предположение оказалось ошибочным – родственников у Мучи в холдинге не было.

            После планерки Муча удалился в свой кабинет и тихо сидел там до самого вечера, не требуя у офис-менеджера Танюши ни чая, ни кофе, и только вечером зашел ко мне. Волосы снова были тщательно приглажены.

– Олег… вы… у меня есть некоторые сомнения.

– В чем?

            Муча снова сделал странный жест, раскинув руки в стороны.

– В организации. Я не знаю пока этих людей, и если бы вы… или литредактор…

– Я вас понял, Валентин Иванович. Не беспокойтесь – рабочий процесс уже идет, в корне ничего не поменялось. Материал набирается, вычитывается, номер составляется, рекламные площади продаются. Я об этом забочусь.

            На миг лицо Мучи расслабилось, и губы растянулись в улыбку.

– Вы не на пустое место приехали, – продолжил я. – Мы работали вполне успешно, просто нас немного реорганизовали. Но механизм уже сложился, он действует. Вы просто придадите ему форму, будете подкидывать основные идеи номера – на худой конец, какие-то годовщины или даты.

            Муча сел на мой стол, прямо на стопку бумаг, сложенную на краю.

– Вы правду говорите? Все уже работает?

– Разве вам не объяснили на месте?

– Да-да, но... – он немного смешался. – Я не знал, как это представить…

– А вы давно в холдинге? – решился я.

– Не очень. И я работал немного в другой сфере.

– А я тут четвертый год.

– Вы очень хороший специалист, – заверил меня Муча.

            Именно в тот момент родилась моя безграничная симпатия к Муче – родилась из воздуха между нами, из угасшей фразы, из стопки бумаг, придавленных его задницей, из пыли на его туфлях…

            Я ловлю такие косяки. Я подмечаю такие увечья. Тогда я нашел точное определение для Мучи. Не растерянным, не неуверенным в себе он был, а именно увечным. И потом он ежедневно подтверждал эту мою догадку. Наденет новый костюм – обязательно пятно на колене. Обует дорогие туфли – обязательно испачкает по дороге. Прилижет волосы – обязательно торчат. Надушится – обязательно отдает бензином. Возьмет в руки карандаш – обязательно свалит на пол статьи и флешки. Пытается общаться по-деловому – обязательно глаза бегают.

            Вскоре все поняли, что Муча – номинальный руководитель, вроде начальницы-блондинки, которой хочется поуправлять людишками. Но Муче даже управлять особенно не хотелось. Планерки стал вести за него я, Муча только кивал выразительно из угла, подтверждая свое полное и безоговорочное согласие.  Не видя в Муче особой угрозы нашему привычному укладу, девчонки прекратили звонить в холдинг в поисках истины, а, наоборот, мне позвонили оттуда с вопросом, как Муча справляется, нет ли жалоб у коллектива. Я сказал, что Валентин Иванович нашел со всеми общий язык, активно продвигает новый проект в жизнь, держит под своим контролем все секторы работы издательства, а коллектив рад стараться для такого умелого руководителя. В трубку помолчали, потом поблагодарили.

            Первый номер журнала вышел в тираж и был успешно реализован, стал работать новый сайт, и все шло не лучше и не хуже, чем было до Мучи.

 

3. ВРУ – НЕ ВРУ

            Нет, вру. Мне стало лучше. Во-первых, народ понял, что кто-то должен нести ответственность за проект и возложил ее на меня вместе с неограниченными полномочиями. Меня стали слушаться даже самые ленивые репортеры, даже офис-менеджер Танюша. Я почувствовал, что судьба журнала полностью в моих руках, и мне совсем не хотелось загубить свое дело.

            Во-вторых, симпатия к Муче придала мне бешеных сил. Что журнал? Я мог сдвинуть все издательство на Северный полюс – только пожелай этого Муча. Я просыпался с мыслью, что вот сейчас, на работе, увижу его, неловко опоздавшего на час-полтора, в очередном сногсшибательном костюме с пятном от кетчупа, с очередной растерянной гримасой на лице. Муча не менялся! Не прижился в коллективе, ни с кем не сблизился, не перешел на «ты», не завел любовницу.

Придя на работу, он подолгу сидел в своем кабинете. Я приносил ему на проверку статьи, он смотрел в них, но никогда не оставлял на полях никаких пометок, не вносил никаких правок, не задавал вопросов. Я даже не знал, читает ли он их вообще. Иногда он интересовался только, проданы ли рекламные площади, видимо, на этом делали акцент в холдинге, и он это запомнил.

Когда я заходил забрать проверенные материалы, он спрашивал только «Как все идет?», и, получив ответ «Идет отлично», сразу же отворачивался от меня. Он казался мне чрезвычайно милым в своем искреннем равнодушии к журнальным делам. Мне хотелось поговорить с ним о чем-то помимо работы, которая его не интересовала, но Муча отвечал односложно, и разговора не выходило.

– А где вы живете в городе? – спросил я как-то.

– В центре, – ответил он.

– И… что там? Квартира?

– Да, квартира.

– Вы арендуете?

– Нет, это моя квартира.

– Вы купили?

– Нет, – быстро ответил Муча.

            Нет. И все. Нет. Просто есть какая-то квартира, в которой он живет.

– А вы надолго к нам? – спросил я в следующий раз.

– К вам?

– В журнал.

– Не знаю. Теперь мне говорят, что нужно остаться, раз все идет хорошо.

            Ага, то есть были сомнения в том, что Муча справится. И не я ли их развеял?

– Хорошо, это хорошо, – сказал я. – А город вам нравится?

– Город?

            Он дернул плечами. Можно было понять как угодно. Но, скорее всего, «тоже мне город!»

– Мне очень понравилось, когда я впервые приехал, – сказал я.

            Муча промолчал.

            Да-да, моя память держит это цепко – фонтаны на площади перед железнодорожным вокзалом, мое первое свидание с Серегой, на которое он опоздал на двадцать минут, брызги, мой трепет, его ядовитая фиолетовая рубашка – и все это под жарким солнцем, словно мы приправа к горячему блюду.

             Чем этот город стал для Мучи? Каким он его увидел? Неинтересная работа? Экран компьютера? Пухлая папка очередного номера? И что вообще ему интересно? От него никогда не пахнет ни алкоголем, ни сигаретами. Он никогда никому не звонит при посторонних. А посторонние – мы все, мы повсюду, мы наступаем, мы окружаем…

Врал ли я ему, когда складывал стопки материалов на его стол? Врал. Тогда больше всего мне хотелось взять его за затылок, взъерошить его волосы, снять с него дурацкий узкий пиджак и поцеловать.

            В принципе, никогда ни к одному лицу мне не хотелось приникнуть губами, как к иконе. А к этому – смуглому, с мальчишеским носом – так хотелось.

            Для меня нет прелести в офисных историях, меня воротит от слова «корпоратив», к тому же Муча так мало годился на роль начальника, а я, надеюсь, на роль подчиненного, что офисный расклад превращался в абсурдный, кривой тетрис – ничего не стыковалось, но так нам выпало.

            Осень стояла теплая, сырая, туманная. Даже убежденных горожан тянуло в грибные места – на поиски поганок и мухоморов.

– Может, корпоративный пикничок? – предложил дизайнер Виталька на планерке и взглянул на меня.

            Все закивали и зашушукались. Почему-то я подумал, что эта идея способна оживить Мучу, вовлечь его в жизнь коллектива, и переадресовал вопрос ему. Муча потупился, потом, глядя в пол, пробормотал невнятно:

– Нет. Это… нужно сначала… давайте хорошо поработаем, потрудимся, а тогда…

– Это когда? – спросил Виталька с вызовом.

– Погоди, до выходных дожить надо, – вклинился я. – Там видно будет.

            Муча даже не кивнул. Я остался после того, как все разошлись, собрал бумаги.

– А чего вы запретили? Пусть бы потравились там все…

            Он даже не улыбнулся.

– Я не знаю, зачем это, – сказал вдруг.

– Они все равно поедут, если задумали.

– Ну, пусть едут, я тут при чем?

– При том, что это можно было сделать корпоративно, сообща, весело.

            Муча немного попятился от меня к окну.

– Но зачем?

            Я, наконец, понял его. Ему это зачем? Ведь он не собирается ни с кем заводить здесь никаких отношений.

– Вам не нужно. Я понимаю. Но коллективу…

– Ну, так коллектив пусть и едет.

– Так в этом случае вы должны были сказать «да», а не «нет».

            Лицо Мучи вдруг перекосилось и стало однозначно злым. Губы растянулись в длинную кривую линию.

– А вы, Олег, уже и это за меня решаете, что я должен отвечать, «да» или «нет»?

– Просто я люблю вас и хочу, чтобы вы хорошо, правильно выглядели…

            Хрен знает, что я имел в виду, но я сказал правду – в любом из смыслов.

            Больше в кабинете никого не было. Муча мог сделать вид, что не услышал меня или не понял. Но он поступил по-другому. Он подошел к окну, сел на подоконник и качнул ногой в отутюженной брючине.

– Любите меня? – спросил он.

– Да, – сказал я.

– Тогда вы мне, может, город покажете или что тут у вас есть? Я за эти два месяца ничего толком и не видел. Идите теперь. И говорите мне «вы» на работе.

– Я и говорю.

– Идите.

            Я ушел. Тогда мне показалось, что Муча принял мое признание как должное, влез на трон и оттуда немного покомандовал. Но это так шло ему, что до конца дня меня бросало в жар на рабочем месте.

 

4. ПОМНЮ – НЕ ПОМНЮ

            Помню, был такой длинный поц по прозвищу Лоб. Приезжал на лето к бабке, цеплял меня на улице, вечно клеился то в друзья, то в приятели. Я считал его тупым и избегал, как мог. Но как можно было избежать Лба, все лето жившего по соседству? Благо, вокруг него не собиралось никакой компании, которая терроризировала бы меня.

            Наконец, я уехал. Но пуповина, которой я был привязан к родному городу, порвалась не сразу. Следующее лето мне пришлось провести дома – болела моя бабушка. Тогда еще пространство только начало расслаиваться на мое и параллельное, и бабушка еще была частью моего, кровного пространства. С бабушкой я провел все детство, бабушка водила меня за руку в начальную школу, бабушка читала мне книжки, бабушка писала учителям кривые записки, когда я прогуливал уроки, бабушка хранила тот мир, который хранил меня.

            Мне исполнилось восемнадцать, я был студентом и приехал, чтобы побыть с ней последние месяцы ее жизни. Она умерла второго августа, в очень жаркий день, нельзя было медлить с похоронами. Мать бросилась по знакомым занимать деньги – ситуация была аховая. Я остался рядом с трупом.

            Я не плакал, все было обыденно. Девятилетним ребенком я оставил без внимания смерть деда, зато смерть бабушки в мои восемнадцать прочно впечаталась мне в память. Помню, как в тот день она металась в постели, как мы подумали, что это очередной болевой приступ, как она вдруг затихла и перестала дышать, как приехала скорая, как уехала, как исчезла в поисках денег мать, а я сел на кровать рядом с умершей. Все, что осталось от бабушки, лежало в постели, и мне не хотелось взять холодную худую руку в свои…

            Вдруг стали стучать в калитку, я подумал, что мать сообщила кому-то из соседей, и они пришли поддержать меня. Но это был Лоб. Он, к тому времени тоже студент, только военного училища, приехал на каникулы, стучал в калитку и орал, как и прежде:

– Олешка! Лешка! Лешка! Выходи!

            Я вышел к нему. Приблизился. Он протянул руку. Мы не виделись года два, точно. Я уткнулся ему в грудь.

– Бабушка умерла, – сказал я. – Сейчас.

            Лоб был выше меня. Он сразу же воспользовался ситуацией – прижал меня к себе, сгреб в охапку и стал целовать. К тому времени у меня еще не было ни одного любовника и я не понимал, нужно ли. Я оттолкнул Лба что было сил.

– Я же тебе сочувствую, – сказал Лоб.

            Так все совместилось. Смерть самого родного человека в мире и ласки самого отвратительного. Похороны доконали всех. Что-то пошло не так – изо рта покойницы стала течь кровь – то ли из-за жары, то ли из-за разъевшей внутренности опухоли. Мать все время бегала вокруг гроба с тряпкой, пытаясь спасти торжественный вид человека, уходящего в мир иной. Руки матери были полны густой, черной, мертвой, раковой крови, но она ничего не спасла – платье, подушка в изголовье, обивка гроба были испачканы. Соседи в ужасе отступали. Мне объясняли потом, что мертвое тело требовало какого-то особого заземления, но тогда ни я, ни мать не знали ничего подобного. Гроб решили поскорее заколачивать. С тех пор я ни разу не был в родном городе, не приходил на кладбище, а бабушку поминал только стопкой водки на дурных гулянках.

            Из тонких нитей плетется паутина памяти. Вот так вытягивается нить того Лба, который долгие годы пытался дописаться до меня в разных социальных сетях, а я бежал этого контакта. Может, он как-то совсем иначе запомнил тот август, когда прижимал меня к своим ребрам, но я запомнил только сгустки черной крови на руках моей матери.

            Я никогда не разыскивал своих одноклассников, и даже не помню их фамилий, кроме фамилии Андрюхи, сломавшего мою любимую линейку. Вряд ли мой первый поцелуй или первые крепкие объятия приходятся на детство или раннюю юность. Скорее, это было уже в более зрелый период, в тамбуре поезда или какой-то подворотне, потому что память подкидывает мне ночь, ветер и хлопающие двери. Я не помню точно квартир, которые снимал, скорее всего, они были так похожи, что обобщились в моем представлении до одной квартиры – на пятом, всегда раскаленном этаже пятиэтажки. Там меня обносили воры, там меня мяли какие-то парни, туда приходила милиция в поисках и тех, и других.

            Неожиданно помню комнату в заграничной общаге – на двоих с толстым аспирантом Сеней, теперь уже – моим удаленным, дистанционным другом. Нет никого в мире приятнее и спокойнее толстых людей! Их мысли отталкиваются не от гипер-планов на будущее, а от завтраков, обедов, полдников, ужинов и перекусов, потому что «питаться нужно часто, но понемногу». Тогда Сеня понять не мог, что влечет меня к пожилому грузину, а я не мог объяснить Сене, что Гурами трахает меня, как никто. У аспиранта Сени не было ни девушки, ни парня, нет и сейчас. В благодарственный пролог своей кандидатской Сеня впишет одного Бога.

            А подруги… Зацепилась ли за паутину моей памяти хоть одна женщина? Ведь были такие, с которыми я делил кров во времена студенчества и первых шатких заработков, но все они растворились в собственной научной, административной, семейной и прочей деятельности. Мариша, Ниночка… Где искать вас теперь и зачем? Уверен, что у каждой сложилось что-то свое – не идеальное, но то, к чему можно вполне привыкнуть до тридцати. А вот Сеня иногда пишет мне, и я иногда ему отвечаю. Он приезжал в гости – уже после моего окончательного разрыва с Серегой – и сказал, что в наших ресторанах неплохо кормят. Тогда я еще раз воздал хвалу полным людям.

            Память не щадит не только прежних – она безжалостно стирает и новых любовников. Я не часто могу узнать человека, с которым провел ночь. У меня никудышная память на лица. На сайте знакомств я много раз знакомился с теми, с кем уже встречался, им даже не нужно было менять фотографий. В итоге я так устал от этого калейдоскопа ников и профайлов, что покончил с сайтами, и память тут же услужливо стерла все ссылки. Я не пожалел ни разу – ни в одну ночь наедине с бутылкой вина, ни в один праздник наедине с телевизором.

            Осталась работа. «Невмешательство» Мучи предоставило мне огромный простор, если не для творчества, то для качественного выполнения своих обязанностей. И только после моего неожиданного признания закралась липкая, трусливая мысль – не изменится ли ситуация на работе? Предсказать поведение Мучи я по-прежнему не мог.

 

5. ВЕРЮ – НЕ ВЕРЮ

            В тот день мы встречались с Мучей после работы на площади Конституции. Я не уловил в этой сходке конспиративного духа, скорее всего, у него были какие-то дела между офисом и нашим свиданием на площади. Я узнал его Audi-А6 и вышел на проезжую часть – парковаться было негде. Муча быстро открыл мне дверцу. На миг сделалось неловко – сколько раз повторялась эта ситуация! Ряд дверей – в чужие машины – бесконечный коридор дверей, через которые я иду. Я сел, избегая взглянуть на Мучу.

– Куда рекомендуете? – спросил он.

– Мы же вне офиса на «ты».

            Он кивнул. Я все-таки посмотрел на него – оценил пиджак из такой мягкой кожи, что она просто струилась по плечам, и брюки с неизменными стрелками. Я – в джинсах, короткой куртке, много раз обмотанном вокруг шеи шарфе, захлебывающийся туманом даже в машине – каким я выглядел в глазах Мучи? Тем ли уверенным «специалистом», что и в стенах офиса?

            Сзади засигналили.

– Так куда ехать? – спросил он снова.

            Я уже понял, что идея сама по себе нехороша. Вечером все дороги забиты до предела.

– Не знаю, – сказал я. – Сейчас пробки. И темнеет.

– Тогда пешком?

            Он стал искать место для парковки. Недалеко же я уехал! Сзади напирали. Муча очень долго приноравливался, пока втиснулся в ряд машин, припаркованных перед «Сбербанком». Но когда мы вышли, он очень ловко перемахнул через ограду и ступил на тротуар. Я полез следом. Вечер явно не заладился. Зато его волосы подскочили и теперь торчали в разные стороны. Снова – на моих глазах – из пижона, который не умеет парковаться, он превратился в мальчишку, ряженого во взрослого денди, и у меня в груди начало предательски ухать.

– Куда пойдем? – обернулся он ко мне.

            Я бы и сам не отказался от такой роли – немного обиженного, требовательного ребенка.

– В кафе можно.

– В кафе? Что делать? Сидеть и на тебя смотреть?

            Вот и долгожданное «ты». Но какое оно едкое!

– А я тебе на работе успел надоесть?

            Я же не такой на самом деле – нет во мне этого раболепного самоуничижения, нет! Но Муча словно дергал в густеющих сумерках невидимые нити – я становился его рабом. Он сморщил пиджак гармошкой и сунул руки в карманы. Уличные манеры снесли мне половину мозга.

– Послушай, Муча, – начал я робко.

– Что? Что ты сказал? Муча?! Это вы меня так называете? Вы что, студенты? Вы клички выдумываете?

– Но… это же… по-дружески.

– По-дружески? У меня тут друзья, да? Я сюда дружить приехал?

– А для чего? Журналом руководить?

            Само сорвалось. Муча закусил нижнюю губу, потом половину выпустил, отчего рот перекосило.

– Ну, прости, – сказал я быстро. – Я просто нервничаю, оттого что вечер не получается. Хочешь, в кино сходим? На Джеймса Бонда? Он же такой секси.

– Кто?

– Дэниел Крейг.

            Разговор глухого со слепым.

– Я что-то, Олег, совсем тебя не понимаю, – сказал вдруг Муча спокойно. – Ты совсем не такой, как на работе. Ты давай все по порядку. Как-то систематизируй. Или город смотреть. Или в кафе сидеть. Или в кино идти. А то я как-то перестаю верить, что ты меня любишь.

            Наверное, я даже покраснел – настолько удивился, что Муча не стесняется моего признания, а на нем и строит вечер.

– А ты чего хочешь?

– Ну, город смотреть в темноте я точно не хочу. И беседы в кафе вести не хочу – не о чем мне беседовать. И Крейга я не люблю.

            «Так может, просто трахнемся?» – спросил я, не открывая рта.

Но догадывается ли Муча, что я имел в виду под своей любовью? Или предполагает за моим признанием проявление обычной человеческой симпатии? И Крейг ему вовсе не секси? Конечно, этого и следовало ожидать – по здравому-то уму, а вовсе не того, что Муча потащит меня в постель.

– Тогда давай молча кофе выпьем и по домам, – решил я.

            Он пожал плечами и пошел за мной в кафе. Поднялись на второй этаж. Муча расстегнул пиджак – под ним был тонкий белый свитер. Я размотал шарф и уставился на искусственные цветы в вазе, стоящие между нами.

– Но город ты мне все равно покажешь, – сказал Муча. – В субботу.

– В субботу пикник.

– Разве ты пойдешь?

– Я не буду есть грибов, обещаю.

– Что за ерунда? В каком-то лесу мерзнуть.

– Ты женат? – спросил вдруг я.

– А это при чем?

– Просто интересно.

– Был.

– И долго?

– Долго.

            Официантка принесла меню.

– Что тебе заказать? – спросил я из вежливости. – Тут пирожные обычно вкусные.

– Да, пирожное, – согласился Муча.

            Я снова посмотрел на него пристально. Так ли принимают ухаживания взрослые люди? Но дети… дети, пожалуй, принимают именно так.

– Ты с мамой живешь?

– С какой еще мамой? Ни с кем я не живу. Что ты пристал, я не понимаю. Мама в Италии живет, еще с девяносто девятого года.

– Это ее квартира здесь?

– Ее.

– Значит, ты из этого города? Ты тут родился? Поэтому тебя направили к нам?

– Значит, так.

– Но ты же сказал, что города не знаешь.

– Может, я забыл его. У тебя нет ничего такого, чего ты не хочешь помнить? – спросил Муча. – Иди за пирожными. Видишь, они спят там все. Сходи и принеси сюда наш заказ.

 

6. ИЩУ – НЕ ИЩУ

            Пока я шел по лестнице, все мысли в голове закрутились в спирали. Если он местный, зачем ухватился за мое предложение «показать город»? Что я могу показать ему? А если он просто хочет общения, тогда почему не общается – в прямом смысле этого слова – не говорит, молчит, ничего не рассказывает? Я принес пирожные и кофе и поставил перед Мучей.

– Вот, другое дело, – сказал он. – А то сидишь без дела.

            «Значит, вся одежда из Италии, – подумал я вдруг. – Но кем он работал в холдинге? Кто сослал его к нам и за что?»

– Тебе в Киеве больше нравится?

– Что больше нравится?

– Работать. Там легче? Ты там редактором был?

            Почему наши девчонки оставили расследование? Только потому, что я закрыл Мучу своим телом?

– Помощником директора по новой технике и технологиям.

– Это что за должность?

– Такая должность.

– А директор мужчина?

            Муча заулыбался.

– Твой родственник? Твоя бывшая жена? – продолжал я.

– Хватит выдумывать.

– Вы развелись, и она тебя сослала – на малую родину?

– Ты нарочно пытаешься меня обидеть?

            Муча не рассердился. Он доел пирожное и повеселел.

– Ты куда теперь? Домой? – спросил меня.

            Я вспомнил о доме – арендованной квартире в районе Холодной горы, на втором этаже пятиэтажки, но хотя бы с ремонтом.

– В субботу все равно приходи – город мне покажешь, – напомнил Муча.

– Но… пикник.

– Я тебе адрес запишу.

            Это резко изменило ход дела. Попасть к Муче домой! Чем не праздник? Чем не пикник моей души?

            Я снова посмотрел ему прямо в лицо – как мало мужского, как много пацанского, как тянет к нему, как стучит внутри, как колко…

            Он протянул бумажку с адресом. «Код домофона 0602», – успел прочесть я.

            Что меня так тянуло к его лицу? Мне даже показалось, что рука у меня дернулась, как у паралитика, в его сторону. Но Муча быстро поднялся, мы вышли из кафе и попрощались.

            Всю дорогу домой я думал о нем, думал и ничего не решил для себя. С одной стороны, он вроде бы эксплуатировал миланские шмотки и образ баловня судьбы, но, с другой стороны, делал это так неловко, что поневоле приходила мысль об увечье. В нем был вывих, в этом Муче, был!

 

            На следующий день на работе я не заметил, как он прошел в свой кабинет.

– На месте? – спросил я Танюшу.

– На месте, – был ответ.

            Мы и раньше не практиковали теплых рукопожатий, но меня почему-то задело. Несколько раз я заходил к нему со статьями, но Муча реагировал лишь кивком головы.

– Так где будем собираться в субботу?

            Это пришли Виталька и Женя договариваться о пикнике.

– В городе или прямо на месте?

– В городе, конечно. Я ваших мест вообще не знаю. Только, – вспомнил я, – не смогу с вами в субботу.

– Ты не пойдешь? А Муча?

– А он вроде бы вообще противник пикников.

– Ну, тогда я за старшего! – объявил Виталька и пошел давать указания.

            Мои жесты замедлились, словно внутри, не только от уха до уха, но и с головы до пят, кто-то растянул жевательную резинку – и сладко, и ментолово, и противно, и не рвется. Я снова направился к Муче.

– Вы мне теперь статьи по одной носить будете? – он нехотя оторвался от монитора. – Репортаж о выставках у меня уже в двойном экземпляре, учтите.

            Никакие оправдания не годились. Вдруг сам себе я напомнил Лба, который лезет с ласками в самый неподходящий момент. Но будет ли подходящий?

            Рукав черного костюма Мучи был испачкан чем-то коричневым, меня тянуло отряхнуть его. Но, скорее, просто влекло приблизиться и дотронуться. Я застыл у стола.

– Что это? – указал глазами на пятно.

            Муча перекрутил рукав и отряхнул его.

– Паприка, наверное. Спасибо.

– Паприка? Вы готовите?

– Нет, это в кафе.

– Вы в кафе завтракаете?

            Отвечать мне он не собирался и снова отвернулся к экрану. Я подошел ближе и нескромно заглянул в монитор – сразу же ряды цифр и символов сменились текстом без диалогов, изображений или подзаголовков.

 

            Так я вернулся в исходную точку – я пошел в отдел кадров.

– Наташа, скажи мне такой пассаж – в холдинге есть должность «Директор по новой технике и технологиям»?

            Наташа села за компьютер.

– Есть, – выдала, наконец. – Бондарчук Вадим Николаевич.

– И чем он занимается?

– Не знаю точно.

– Но это его помощником был наш Муча?

            Снова щелканье мыши.

– Да, последние два года.

– А до этого?

– Программист.

– Наш Муча?

            Почему никто не выяснил этого раньше? Муча – программист, он ничего не понимает в редактуре – разве что видел со стороны.

– А Бондарчуку этому сколько лет?

            Наташа перелистала файлы в обратном порядке.

– Сорок восемь лет. Женат. Двое детей. Тебе зачем?

– К сведению.

            Значит, Мучу не сослали, а наоборот – поощрили, повысили до шеф-редактора. Наверное, он очень хорошо зарекомендовал себя в своем деле, в своем – но не в нашем!

            В ночь с пятницы на субботу пошел дождь, враз ободрав деревья до голых веток.

 

7. ПОМНЮ – НЕ ПОМНЮ

            В какой-то период, еще до отъезда за границу, мне вдруг захотелось найти родных. Тогда уже не было в живых ни деда, ни бабушки, а отец жил со своей матерью – очень далеко и от того города, где я родился, и от того, в котором я работал. И вот тогда мне вспомнилось, что до моей матери у него была другая семья и сын. Этот сын был на четыре года старше меня – мой родной брат Женя.

            К тому времени мне уже исполнилось двадцать четыре года. Я уже практически чувствовал себя собой и для окончательной идентификации мне не хватало малого – знать своих родных, свою парадигму. Я нашел адрес той далекой бабушки, которую не видел ни разу в жизни, и напросился в гости. Она прислала ответ – благодушный, даже радостный.

            Тех писем тоже не сохранилось. Переезды отлично вымывают все шлюзы. Все лишнее выметается к чертям собачьим. Ты переезжаешь на новое место свободным от багажа прошлого. Но тогда они были, эти бумажные конверты. Я взял один из них в руки, сел на поезд и отправился точно по адресу – к незнакомой бабушке, малознакомому отцу и совершенно незнакомому брату Жене.

            Дальше память начинает свой монтаж. Дорога – наверняка долгая и утомительная – мне вообще не запомнилась. Помню, что на вокзале меня встречал отец – я узнал его тот час же, как увидел, он совсем не изменился за двенадцать лет. Это по-прежнему был невысокий, полноватый мужчина, с очень красивым, вытянутым лицом, ровным носом, высоким лбом, черными, слегка поредевшими волосами и большими темно-серыми, влажными глазами. Он обнял меня и похлопал по спине.

– Узнал меня? – спросил я запоздало.

– Нам еще на автобус нужно сесть, – сказал отец, – до нашего поселка.

            Мы пошли на автостанцию. В маленьком и тесном пригородном автобусе отец вдруг начал что-то громко рассказывать окружающим старушкам, будто был пьян. Ко мне он не обращался, речь шла о каких-то политических новостях. С детства я помнил отца молчаливым, стеснительным, пасующим перед хмурым, обиженным на весь мир дедом и невзлюбившей его бабушкой, поэтому определил его состояние как неестественное, нервное, как некий раж или бахвальство на публике. Я сидел молча.

            Дома нас ждал накрытый стол. Незнакомая бабушка – очень пожилая грузная женщина, какая-то домашняя помощница с видом алкоголички (как я понял, подруга отца, которую в доме держали за рабочую силу), его сестра, ее муж, их взрослая дочь – моя двоюродная сестра, и брат Женя – высоченный парень, мало похожий на отца, выпивоха и Свидетель Иеговы. Тогда в моей жизни еще не было «свадьбы Исланды», но это была генеральная репетиция.

            «Чужие, незнакомые люди!» – понял я.

– А ты похож на нас! У тебя наши глаза! – поняли они.

            Возможно, до самого моего приезда они сомневались, от отца ли родила меня моя мать. Впрочем, несмотря на обнаружение внешнего сходства, отец не перешел со мной на «ты». Он упорно говорил мне «вы» – как чужому человеку, которого априори уважает.

            Брат рассказал, что у него уже трое детей, жена тоже Свидетель Иеговы, а познакомились они в местном молельном доме.

            Фантасмагория! Я переспал одну ночь в гостях  и наутро уехал с тяжелым, похмельным осадком на душе.

            Но история на этом не закончилась. Вскоре пришло письмо от бабушки. Среди фраз о том, как все были рады меня видеть, как я вырос, как похож на них, была и такая: «Ты забыл у нас одну маленькую вещичку, и мы выслали ее тебе бандеролью».

            Я задумался. Что за вещь? Я мог бы голову дать на отсечение, что ничего не забыл в их доме, при мне вообще не было вещей.

            Что за вещь? Я мучился предположениями, пока не пришла квитанция на получение. На почте мне выдали небольшой пакет, я бросился распаковывать его тут же. Внутри были трусы.

            Трусы. К счастью, чистые. Но, конечно, чужие. Не знаю, чьи. Большого размера, типа семейных. Пытаясь понять, что это, я развернул их прямо перед стойкой. Оператор за окошком хихикнула. Мне вдогонку выслали трусы.

            Неужели они думали, что я вожу с собой кучу трусов? Посылка сначала удивила меня, потом обидела.

            «Надеюсь, ты станешь частым гостем. Если будешь и дальше приезжать раз в двенадцать лет, до следующего раза я могу и не дожить», – написал мне потом отец.

            Так и случилось. Письмо о его смерти нашло меня в чужой стране. Сначала я не понял, кем оно написано. Мне показалось, что отец сам пишет о своей смерти – так почерк брата был похож на почерк отца. После похорон бабушка была не в состоянии держать ручку.

            Я еле опомнился. Там у меня были совсем другие заботы – там я был совсем в другой парадигме. Память хранит его «ты похож на девчонку» в мои двенадцать и его чопорное «вы» в мои двадцать четыре. И, пожалуй, чужие трусы. Вот из чего плетет память мои отношения с отцом. Нет ничего другого.

            Потом, много лет спустя, снова на родине, я опять вспомнил о родственниках, когда увидел фотографию Женьки на сайте одноклассников. «Шахтер. Свидетель Иеговы. Отец четырех детей». Тогда мне пришлось признаться себе, что я не хочу и никогда не хотел такого брата – даже в память об отце. Я не написал ему, мы потерялись окончательно. Но понимание это было злым, немилосердным. Я долго думал…

            Вот у меня была возможность выбрать: «Есть у меня брат» – «Нет у меня брата». И я нажал кнопку «Нет у меня брата», а заодно и «Нет у меня родственников», потому что «такие» родственники мне не нужны. А какие нужны? Столичные? Богатые? Бездетные? Непьющие? Образованные? Какие?

Впрочем, я и не хочу рисовать себя светлыми красками. У меня нет такой цели. И я не хотел бы, чтобы Муча видел меня светлым. Пусть видел бы меня обычным, живым человеком – только видел бы!

Но Муча смотрел мимо – в окно, в экран компьютера, себе под ноги, но не на меня. А если и на меня, то с каким-то опасением. Возможно, опасение это относилось вовсе не к моему признанию и не к моей персоне, а ко внешнему миру в целом, но распространялось и на меня.

            Иногда во мне поднималась злость на Мучу. Мне казалось, что если бы передо мной возникли две кнопки «Есть у меня Муча» и «Нет у меня Мучи», я – практически без колебаний – избавился бы от него. Но у меня не было возможности избавиться, я чувствовал, как моя любовь распухает в груди, не находя выхода. Возможно, я влюбился, потому что не знал его и не мог понять. «Верую, ибо абсурдно» – именно так я относился к своему божеству.

            Не холодным, идеальным, далеким Богом был для меня Муча, а местным, языческим, увечным божеством, присыпанным паприкой. Я бы расколотил его на куски и съел до последней крошки, облизав пальцы.

            Единственное, что давало мне надежду, 0602 – код доступа к его телу.

 

8. ВХОЖУ – НЕ ВХОЖУ

            0602 набрал я на домофоне, поднялся на восьмой этаж и позвонил в дверь. Было одиннадцать часов утра. Муча открыл сразу же.

            На удивление, он был уже одет – в темно-серый костюм и белую рубашку, волосы были тщательно причесаны, двери в ванную и туалет закрыты. Нигде ни вещей, ни мокрого полотенца, ни грязных носков. Осталась одна надежда – я взглянул на его ноги, ожидая увидеть босые ступни или плюшевые тапки с ушами – что-то домашнее, уютное, но Муча был уже обут в туфли, которые полностью скрывали его стопы от посторонних глаз.

            Я растерянно прошел внутрь, за окнами лил дождь, у меня в руках болтался мокрый зонт.

– Интересно, как там на пикнике, – сказал Муча, взял у меня зонт, раскрыл его и вернул высыхать в прихожую. – Проходи. Или сразу поедем?

            Не понимает меня Муча? Или делает вид, что не понимает? Или играет со мной? Но во что? В неприступную крепость? В честного натурала? В принцессу? В ребенка? Все это ему совсем не по возрасту, не по внешности. Но – идет ему, идет безумно, идет так, что парализует мое дыхание.

– А кофейку? – спросил я неуверенно. – Я озяб.

– Ты без машины?

– Не заработал пока.

– Плохо, значит, работаешь, – заметил мне Муча и пошел на кухню.

            Я вошел следом, но и здесь все было мертво. На столе не стояло ни пачки чая, ни сахарницы, нигде не валялось ни грязной вилки, ни скомканной салфетки.

– Ты тут живешь вообще? – спросил я.

            Он оглянулся.

– А где же мне жить?

            Он включил кофеварку, захрустели кофейные зерна, стало шумно и ароматно. Муча протянул мне чашку кофе.

– А сахар? – спросил я только затем, чтобы он открыл шкаф.

– У меня нет сахара.

            Я сел на стул, придвинулся к столу. Уходить не хотелось, но Муча поглядывал с нетерпением. Но куда ему торопиться? Смотреть свой родной город, залитый дождем?

– А я звонил твоему Бондарчуку, – сказал я наугад.

            Взглядом вцепился в его лицо – ничего, никакой реакции.

– Зачем?

– Узнать.

– И что узнал?

– Ничего. Кроме того, что ты программер.

            Он кивнул.

– Да. Я и сейчас иногда пишу… удачные вещи.

– Игры?

– Нет, не игры, – он вдруг заулыбался. – Совсем не игры.

            Возможно, этот разговор мог бы увлечь Мучу, но я не был способен его поддержать. Ну, не игры. Какие-то, может, банковские программы, какой-то аудит, не знаю. Или даже какие-то программы безопасности.

– Мне жаль, что я не разбираюсь в этом, – сказал я честно.

– Зачем тебе? Ты свое дело делаешь.

            Да, резонно. Кофе в чашке закончился. Я поднялся. Код доступа не работал. Тело было близко, но недоступно. Тело не хотело даже откликаться на мои вопросы – оставалось в своей оболочке молчания и недоверия.

            Вне поля моего зрения Муча сменил пиджак на кожаный, мы вышли под дождь и сели в машину. Пробок в городе не намечалось.

– Отлично льет, – сказал он. – Что тебе тут нравится из достопримечательностей?

– Не знаю. Фонтаны перед ж/д вокзалом.

– Сейчас везде фонтаны – от неба до земли, – Муча пожал плечами. – А почему фонтаны?

            Ну, вот первый вопрос, который он задал по существу – мне и обо мне, о личном. Но разве можно на него ответить? Ответ на этот вопрос сейчас вышвырнет меня из машины Мучи и вернет в тот день, к тому фонтану, где я ждал Серегу, опаздывающего на двадцать минут из-за «дел по работе».

– Не знаю, – повторил я.

– Все ты знаешь. Все ты знаешь. Еще что?

            Дворники елозили по лобовому стеклу.

– Памятник влюбленным.

– Это где?

– На Бекетова.

– Не помню. Или он новый?

            Мы поехали на Бекетова. Но Муча не спешил к памятнику – он вел машину очень медленно, оглядывая улицы. Было заметно, что сам процесс передвижения в автомобиле доставляет ему удовольствие. Он водил совсем не так, как парковался, а очень плавно, тормозил мягко, как кошка, и я даже удивился, что его дерганая жестикуляция не рвет руль из стороны в сторону.

– А на планерках ты не плавный, – сказал я.

– Там люди, – ответил он.

– Где?

– На планерках. Чужие люди. Не дают сосредоточиться.

            Снова стала мерцать надежда: там чужие люди, а тут все свои, со мной он другой, мне он доверяет.

Памятник мы едва признали: под дождем вытянутые фигуры «влюбленных» совсем пожухли. Муча кивнул бесстрастно.

– Еще что?

            Я перечислил несколько.

– Мало же ты выучил, – усмехнулся он.

– Все работа – с утра до вечера.

– А почему переехал?

– Да… так просто. Взял и переехал.

– Я понял, что ты на вопросы не отвечаешь, только задаешь, – сказал вдруг он.

– Так и ты не отвечаешь. Но я не знаю, какая у тебя причина не отвечать.

            Когда он вернул меня к моему дому, сердце едва не останавливалось от разочарования. Ну, вот я вошел – и вышел. Поехал – и приехал. Что-то сказал – чего-то не сказал. И все, пора возвращаться к себе, ждать понедельника, чтобы снова его увидеть на работе – увидеть холодным, замкнутым, отстраненным. Казалось бы, совместная деятельность, но она не объединяет. Казалось бы, один коллектив, но он не сближает. Вообще ничего не связывает меня с Мучей.

– Может, поднимешься? Кофе? – спросил я.

– Пожалуй, – он едва кивнул.

            Прошел за мной по ступенькам. Я дважды оглянулся – идет ли. Ступил за мной в квартиру.

– Только кофеварки у меня нет. Тут все… арендованное.

            Я обернулся  к нему. Сейчас он должен будет разуться, попросить тапки, узнать, где вымыть руки  – то есть материализоваться, стать из божества человеком и приблизиться ко мне.

            Но Муча не сделал ничего из этого. Он просто остановился в прихожей и прислонился спиной к двери.

– Ну, если нет кофеварки, какой тогда кофе?

– Я чаю… заварю.

– Нет, не нужно.

            Наверно, мое лицо исказилось, я машинально дернул с шеи шарф и чуть не задохнулся. Муча взглянул с еще большей опаской.

– Поцеловать тебя хоть можно? – спросил я.

            Сам не пойму, как хватило наглости.

– Целуй, – разрешил Муча.

            Мне показалось, что издевки в его тоне не было, но ответ упал в пространство между нами и звякнул – такой глубокой была пропасть.

            Я понимал, что, возможно, положу конец нашим отношениям, но подошел и поцеловал его в щеку. Щека была гладковыбритой, холодной и влажной от дождливой погоды. Мне хотелось согреть ее своим дыханием. Муча стоял неподвижно.

– Может, ты… задержишься? – спросил я.

            Он покачал головой, задевая мои губы.

– Нет. Это, в общем-то, не мой образ жизни. Просто никто никогда меня не любил.

 

9. СПОРЮ – НЕ СПОРЮ

            Ужасное это было признание. Не шуточное. Не ироничное. Скверное, очень личное, очень честное.

            «Никто никогда меня не любил» – это божество мне сказало. Божество стряхнуло с рукава паприку, спустилось с высокого постамента и сказало: «Ты мне не нравишься. Но никто никогда меня не любил. Люби хоть ты. Целуй. Я тебе позволяю»…

            Всю ночь я скрежетал зубами от досады. Он ведь мог сказать это по-другому. Например:

– Я не гей.

– Уволю с работы!

– Окстись, Евлампия!

            Но он сказал скверную правду о себе: «Никто никогда меня не любил». Божество призналось в том, что никто не считает его божеством.

            Я с трудом дожил до понедельника. Пикник у коллег тоже не удался – все были одинаково недовольны.

– Это Муча наколдовал! – сказала Вера. – Мы собрались, солнце вроде проглянуло, и вдруг такой ливень!

– Точно Муча! – согласились все.

            Девчонки нашли виноватого. И тогда я задумался не на шутку: а ведь его, действительно, не любят. Его избегают. С вопросами все обращаются ко мне. Начальник рекламного отдела свои задачи согласовывает со мной. В кабинет Мучи никто не входит, кроме меня, да и я вхожу лишь за формальным одобрением. Муча возникает перед народом только на планерках, во время которых молчит. Даже его дерганая жестикуляция угасла – он держит руки крепко сцепленными за спиной. Идеи номера тоже обходят Мучу стороной – это решаем мы с рекламистами. В нашем журнале нет главного редактора. Есть выпускающий, есть литературный. При создании планировалось, что функции главного возьмет на себя назначенный шеф-редактор, то есть Муча…

            Понятно, что его не любят – конкретно в нашем коллективе. Но за что вообще? Да разве вообще кого-то любят? Не помню, чтобы меня кто-то любил.

            В тот день я избегал его, не входил в его кабинет, не предлагал никаких материалов. На обед спустился в кафе под издательством, там застал офис-менеджера Танюшу с бухгалтершами.

– Мои поздравления! – махнула она мне.

            Пришлось подсесть к ним за столик.

– С чем поздравляешь? С хорошей погодой?

– А ты не знаешь еще? Муча приказ написал – зарплату тебе повышает и переводит в главные. Так что проставляйся!

            Танюша, конечно, простая душа и давно меня знает, но я смутился, запаниковал даже.

– А чего он так решил? И не сказал мне…

– Это хотя бы по совести.

            Кивали и бухгалтерши. На обратном пути я остановился у двери его кабинета. Войти поблагодарить? Но не он ли поблагодарил меня – за мое признание в любви? До чего же гадко! Молчать нужно было. И с поцелуями уж точно не лезть, чтобы не вынуждать его откупаться зарплатой. Я прошел мимо.

            Только к вечеру собрался с духом. Танюша уже складывала помады в сумочку.

– У себя?

– А где же ему быть?

– А на обед он ходит?

– Не знаю. Я не видела.

– А в туалет?

– Олег, я за ним слежу что ли? Может, он там в цветочные горшки ходит.

– Таня, ты э… притормози. Он твой шеф.

– Так я ничего такого и не говорю.

            Я постучал и вошел. Муча стоял у окна, спиной ко мне, и смотрел на черный город. Пиджак висел на спинке кресла. Он был в брюках узкого кроя и водолазке с высоким горлом – слишком тонкий, слишком ломаный на фоне оконного проема.

– Вы по делу? – оглянулся на меня.

– Да…

            Он вернулся за стол и сел.

– Что у вас?

– Я подумал, может, вы хотите больше вникать в… процесс что ли, а я как бы встал между вами и журналом…

            «Встал» вообще приплелось некстати.

– И не даю вам…

            Муча смотрел на меня недоуменно, но, наконец, понял.

– А, вы об этом. Нет. Пока такая ситуация меня устраивает.

– Поэтому вы мне зарплату повысили?

– Отчасти поэтому.

– А отчасти почему?

– Потому что вам надо кофеварку купить, машину, квартиру, много всего.

– Я думаю, что обойдусь. Срок эксплуатации предметов конечен.

– Вы хороший парень, Олег. Очень хороший. Я это понял, еще когда вы меня от ваших женщин закрыли… после той планерки, – сказал вдруг Муча. – Есть в вас самопожертвование. Но самопожертвование должно и цениться высоко. У меня такой цены для вас нет. Разве что зарплата.

– Самопожертвование?

            Я даже отступил от него. Впервые Муча не казался мне увечным божеством – он был просто сияющим недосягаемым божеством.

– Но это не самопожертвование!

– Я так вас понял. На этом и точка. Вы знаете, что эта должность немного не для меня. Возможно, вы угадали это сразу, а я – только теперь. Но такая ситуация долго не продлится, я вам обещаю, не печальтесь. Пока же вы должны ограничиться простой благодарностью…

– Но мне не нужна зарплата!

– … а не условия мне ставить, – продолжил Муча.

            Но меня понесло совсем в другую степь:

– Что ж вы все деньгами мерите? Даже отношения? А как же обычная дружба? Я видеть вас хочу, говорить с вами, я у вас зонтик забыл. За что вы мне зарплату швыряете? Меня зарплата не интересует!

            Муча выразительно взглянул на часы.

–  А что вас интересует? Вы меня еще шантажировать своей любовью начните! Я вам предлагаю сейчас остановиться и никогда больше не возвращаться к этому разговору.

– Вы же сами к нему возвращаетесь!

– Выйдите вон! – сказал на это Муча.

 

10. ПОМНЮ – НЕ ПОМНЮ

            Забыть бы тот день. Возможно, он не был самым тяжелым в моей жизни, но перешел в ночь, забрезжил рассветом и как будто не кончился. Я был таким дураком в тот день, я не мог понять, почему Муча хочет от меня откупиться.

            Самый тяжелый день – совсем другой день моей жизни. Память держит его цепко – как день, положивший конец нашим отношениям с Серегой. За те несколько лет, что мы встречались, он так и не решился жить со мной вместе, ночевал у мамы, все время проводил на службе, виделись мы редко, чаще – на его служебной квартире, и всегда он был немного пьян, словно так и не научился трахаться с парнями на трезвую голову. Я любил его тогда… безумно.

            Впрочем, есть такие чувства, которые не портятся со временем, словно законсервированы в банки с болью и перцем.

            Была зима, очень холодная, снежная. Скорее всего, февраль, потому что ни в декабре, ни в январе в этих краях не бывает снега. А тогда намело такие сугробы, что до самого вечера транспорт ходил с перебоями. Я предложил Сереге встретиться, он замялся, но потом согласился. Мы находились в разных частях города – я поехал троллейбусом на его служебную квартиру. Он встретил меня на остановке.

            Память наводит свой прицел. Я вижу лицо молодого и веселого парня, словно отраженное в чудесном зеркале. Хотя я не был тогда так уж молод, мне было никак не меньше двадцати семи. И Серега был немногим старше меня.

            До квартиры нужно было пройти метров триста – мы шли по сугробам, хохотали. Со мной словно случился приступ любви, который не мог не закончиться мучительно. Квартира встретила нас прокисшим запахом табака. Повсюду валялись окурки тонких сигарет, перепачканные красной помадой, на кухонном столе стояла недопитая бутылка вина, под столом – пустая из-под водки, тут же грязные бокалы, рюмки, недоеденные фрукты, кожура от мандаринов и бананов, подсохшие куски ветчины, пустые пачки сигарет Bond. Постель в зале была скомкана.

            Первой моей мыслью было, что это Серега с кем-то провел тут ночь, не успел убраться, поэтому и не хотел встречаться со мной сегодня.

– Да, неубрано, – сказал он.

            И все. Тут же я объяснил себе, что квартира служебная, то есть вся служба безопасности водит сюда своих любовниц, проституток и просто случайных знакомых. Ну, и Серега водит меня, потому что я бывал тут и раньше. Я посмеялся и пошел в ванную. В мусорной корзине лежали пустые пачки от презервативов и использованные тонкие прокладки. Я стал мыться.

            Но пока я мылся, мысль о его измене вернулась и стала подкатывать к самому горлу. Это он был тут ночью! Он привел сюда какую-то шалаву! Он курил этот вонючий Bond! Он ебал ее в пизду! Он шептал ей на ухо «кисонька», «рыбонька», «курочка», или что им там шепчут! Он капал на нее потом! Он прилипал к ней нательным крестиком! Он подмигнул ей, когда позвонила мама и спросила, придет ли он ночевать, поужинал ли и надел ли теплые носки! Это он был тут! Мой Серега!

            Я вышел из ванной с трясущимися руками на трясущихся ногах.

– Я прибрал немного, – сказал Серега, сваливая ветчину в мусорную корзину.

            Он уже успел надеть длинный махровый халат и спокойно прошел мимо меня мыться.

            Я сел на пол. Сел на пол и понял, что – даже если ревность моя беспочвенна – я уже не смогу совладать с собой. Тошнота стояла во рту, в носу, залепляла ноздри. Я стал быстро одеваться. Помню, что никак не мог надеть носки: тошнота не давала мне нагнуться. Я сунул носки в карман, обулся и пошел к двери. Но замок явочной квартиры был таким хитрым, что я никак не мог его открыть.

            Серега вышел из ванной. Я стоял у двери одетый.

– Что? Ты уходишь? – растерялся он. – Тебе позвонили?

            Вышло, что я проститутка, которая приходит и уходит по вызову, по звонку очередного клиента.

– Открой мне, – только и смог выговорить я.

            Я помню все до мельчайшей детали. Помню полосатый халат Сереги, в котором он был похож на грузную бабу с широкими бедрами. Помню выражение его лица. Помню свои голые ступни в ботинках. Помню, что когда я вышел во двор, меня вырвало. И рвало все триста метров до трассы.

            Было за полночь. Я поймал такси и вернулся в свой далекий район. На дорогу ушло более часа. За этот час я едва не умер – так меня трясло от холода, слепой и немой ревности. Таксист решил, что я наркоман.

            После того случая мы не расстались с Серегой. Я долго не отвечал на его звонки, а потом ответил. Мы снова перепихнулись – уже в моей съемной квартире. О том вечере он не задал ни одного вопроса, да я бы и не нашел подходящего объяснения.

            Не только моя ревность, но и моя любовь к Сереге была слепой и немой. Я ни разу не признался ему в том, что люблю его так безумно. Даже не могу представить, как Серега отреагировал бы на это – удивился, обрадовался или расхохотался бы мне в лицо.

            Потом я встретил одного телеоператора и стал заходить к нему в гости, потом на каком-то сейшене познакомился с репортером Алексом. Все это время мы не виделись с Серегой, но ни на один день я не забывал о том, что приехал в этот город – к нему и ради него. Потом он неожиданно позвонил, мы снова трахнулись, и он остался у меня ночевать. И вот тогда, лежа с ним в постели, обнимая его, вдыхая его запах, я понял, что это наш последний раз. И что если я когда-нибудь еще влюблюсь, то обязательно скажу эти три жалких слова, которые разрывают мне сердце, но никак не срываются с моего языка: «Я люблю тебя». Когда-нибудь, но не в этот раз, потому что этот раз уже закончился.

            Но дальше пошли такие никчемные связи, которым я не мог даже подобрать названия, и такие лица, которые ничем не отличались друг от друга. Никогда больше Серега не звонил и не писал мне. И я тоже не напоминал ему о себе. Больше никакие слова, никакие слепые, немые и прочие чувства не мучили меня. Память стала вычищать свои закрома, все стало подергиваться рябью  и приобретать более плавные очертания.

            И вдруг возник Муча. Просто Муча. Коротышка. Программер. Конформист. Не молодой, не красивый, не гомосексуальный, не гетеросексуальный, не сексуальный вообще. Разве может быть сексуальным божество? Но я пал ниц и сказал:

– Я люблю вас.

            И этих трех слов оказалось достаточно для того, чтобы исковеркать мне жизнь.

 

11. МЕЧТАЮ – НЕ МЕЧТАЮ

            Допустим, он сразу догадался, что мотивы мои… не чисты, не честны, не бескорыстны. Но он рассмотрел их поближе, назвал «самопожертвованием» и закрыл эту тему.

            Он не хотел вникать глубже, не хотел разбираться. И я ничего не решил, не составил никакого плана действий. Мечтал даже уволиться, но вместо этого должен был пить на корпоративе – по случаю собственного повышения. Дело было в пятницу. Собрались в нашем «нижнем» кафе.

            О, как бармены любят такие мероприятия! О, как щедро они льют воду в вино и коктейли! О, как искусно варят из сгущенки Baileys! Все мне казалось фальшивым в тот вечер.

            И вдруг пришел Муча. Никто не ожидал его увидеть на корпоративной сходке. Танюша даже присвистнула. Но он взял бокал с ближайшего подноса и поднял высоко над головой. В бокале сверкнул свет приглушенных ламп.

– За Олега! За нашего лучшего главного редактора! – сказал Муча.

            Сказал в напряженной, подозрительной тишине, и сразу же утонул в шуме, хлопках, звоне, смехе и музыке. Грянуло все сразу. Я выпил и задумался круче прежнего. Я наблюдал за ним. Муча взял еще один бокал, немного пролил через край, капнуло на брюки. Ну, как обычно. Он обернулся и сказал что-то журналисткам. Одна из них усмехнулась.

            «Что он говорит им? О чем?» – ревность мгновенно свела пальцы судорогой.

            Муча взял еще один бокал и тарталетку. Я превратился в сплошное зрение – я глотал с ним шампанское, я чувствовал во рту вкус оливок. Я заметил, как он проследил взглядом за курильщиками, куда они выходят…

            Разве он курит? Или он курит после трех бокалов шампанского? Или после двух оливок? Я отвернулся, чтобы не встретиться с ним глазами. Но Муча направился прямо ко мне.

– Не пойму, тут выходят курить или можно внутри?

– Можно в коридоре – с той стороны.

            Я провел его в дымный коридор.

– Будете? – он протянул мне пачку Parliament.

            Я не курил до этого лет шесть, но взял сигарету и потянулся к огню зажигалки, взглянув на его пальцы. У него были не длинные, тонкие пальцы с круглыми ногтевыми пластинками и немного выступающими белыми ободками. То ли от сигареты, то ли от его рук дыхание перехватило.

– Не знал, что вы курите, – сказал я единственное, что мог сказать.

– Иногда, – кивнул он.

            Смотреть на его губы я не мог. Если бы они были неподвижными или кривились от досады… но они мяли сигарету, улыбались. Я опустил взгляд в истоптанный пол.

– Надеюсь, вы… не сердитесь, – сказал все-таки Муча, чуя за собой вину.

– Нет, вы достаточно толерантны, – ответил я голосом английского джентльмена, которого другой английский джентльмен обозвал говнюком.

– Не беспокойтесь, я понимаю, что это… некая тайна, и ни в коем случае…

            Он ступил на скользкий путь объяснения, возможно из лучших побуждений или из угрызений совести, но в этот момент его стало слишком много – много губ, много пальцев, мелькающих перед моим носом. Я отшатнулся со стоном.

– Мне пора.

            Я спешил. Я бежал от него. Возможно, даже бежал на самом деле несколько кварталов, чтобы прийти в себя под дождевыми потоками.

 

            Любой разговор с ним стал для меня болезненным, и я старался избегать его на работе. Статьи передавал через Танюшу и получал от нее уже подписанными – без малейших правок. Так мы сдали ноябрьский номер и начали собирать новогодний. Новый год – тема тем, подведение итогов, оглашение планов, других концепций не нужно.

            Погода стояла все еще хмурая, но настроение у всех заметно повысилось. Все держали курс на Новый год и чистую, хрустящую зиму. Зимой легче работается, чем черной осенью, состоящей сплошь из долгой ночи.

            Никто не подозревал, что у меня разладилось с Мучей. Работа шла как обычно. Танюша же восприняла мою независимость как закономерное следствие повышения. Я стал главным – ответственным и самостоятельным редактором, а Муча – за своей дверью – остался номинальным, оторванным от дел журнала, начальником.

            Каждый день моя любовь упиралась в закрытую дверь его кабинета. За дверью было очень тихо.

– Войти не хочешь? – спросила в шутку Танюша.

– Нет надобности, – хохотнул я, и она кивнула.

            Пил ли он чай на работе? Пожалуй, для этого ему нужно было бы позвать Танюшу и спросить, где чайник, где тут вода, где чашки. Нет, Муча никогда не сделал бы этого. Разве божества пьют чай, разве звенят чашками? Разве они вообще могут быть «на работе»? Они всегда в своем астрале – безграничном пространстве, куда мне, простому грешному, нет доступа.

            Иногда мне приходило в голову, что Муча не возносится, а просто по-детски стесняется узнать о чае или о чем-то еще у подчиненных. Просто прячется и пишет привычные проги для каких-то америкосов. Но и эта мысль казалась мне странной – что тогда подвигло его согласиться на новую должность? Что им руководило?

            Я скучал по нему. Я совсем перестал его видеть. Только в моем воображении он по-прежнему сидел перед экраном компа, на котором мелькали цифры, коды и символы.

– Муча тебя вызывает, – сообщила вдруг Таня.

– А как он это сказал?

– В смысле?

– Как это было? Он позвонил из кабинета?

– Нет. Он приоткрыл дверь, вышел, я ногти красила, он посмотрел, помолчал и сказал, чтобы ты к нему зашел.

– Про ногти ничего не сказал?

– Про ногти – нет. Да ты посмотри, какой лак, Олег! Мне только сегодня доставили!

            Танюша – из тех, кто всегда прав и всегда занят личным. Именно это оправдывает офис-менеджера, пропускающего сотню звонков мимо ушей и мимо блокнота.

            Я надеялся, что в распоряжении Мучи мелькнет хотя бы формальное «хочет видеть». Но «тебя вызывает» и «чтобы ты зашел» больше походило на «будь ты проклят». Муча не хочет меня видеть, и век бы не видел, а вызывает по какому-то вопросу…

            Идти мне не хотелось. Я предчувствовал ту слабость, от которой бежал на корпоративе. Слабость скользкую, тягучую, обволакивающую тело пеленой нежности навзрыд, туманящую взгляд. О, нет. Не маньяк же я. Муча четко объяснил, что это «не его образ жизни», куда ж теперь мне соваться со своей нежностью. Я изобразил стальной взгляд и бодро (громко шагая) вошел к Муче.

 

12. УХОЖУ – НЕ УХОЖУ

            Муча поднялся со своего места и вышел на середину кабинета.

– Здравствуйте, Олег. Вы и поздороваться не заходите.

– Я же статьи передаю.

– И что в них написано – здравствуйте и прощайте?

– А вы почитайте, – предложил я.

            Муча отошел к окну и оперся о подоконник, безжалостно сморщив пиджак. Он молчал. Вдруг я понял, что никакого рабочего вопроса у него нет. Злость на Мучу стала сменяться радостью. Все-таки он «хотел» меня видеть после того, как сам выгнал.

            Муча был ровно такой же, как на первой планерке, лицом к лицу с выжидающими сотрудниками. Неумелый гладиатор на арене Колизея. Он развел руки в стороны резким жестом, словно снова собирался указать какие-то размеры.

            Моя любовь вдруг снова стала немой. Вырвавшись из меня тремя словами, она не могла ничего добавить, не могла задать ни одного вопроса.

– Тяжело с вами, – сказал Муча. – Хотя раньше не было тяжело. Вы же сказали, что мы можем общаться просто по-дружески.

– Конечно, можем, – сказал я и снова умолк.

            Да-да, я же сам предлагал ему просто общаться. Но как общаться так, чтобы не касаться личного? Что я предполагал тогда? Такое вот кабинетное молчание?

– И вы по-прежнему меня любите? – спросил Муча совершенно неожиданно.

            В его вопросе не было издевки. Он спросил это так просто, как о дожде за окном, – идет ли до сих пор?

– Да, – сказал я. – Люблю.

            Муча заулыбался.

– Ну, вот видите, как хорошо. Мы все решили, во всем разобрались, и вы меня все еще любите.

            Снова детская капризность стала сквозить в его фразах.

– Вы никогда не повзрослеете, – сказал я.

– Разве это так заметно? – Муча немного удивился. – Хотя вы правы. Некоторые взрослые, серьезные решения даются мне очень тяжело. А бытовые вопросы меня просто убивают. Я ничего в них не понимаю.

            Я кивнул.

– В этом и очарование… как в укусе вампира – никогда не будет взрослости.

            Лицо Мучи вдруг перекосилось – эту гримасу с закусыванием губы я уже знал, и понял, что снова ляпнул что-то такое, что мгновенно взбесило Мучу.

– Что еще за вампиры? Вечно вы что-то выдумываете! Идите уже.

            Пожалуй, в список «тяжелых» и «строго запрещенных» тем нужно было внести и тему вампиров. Ну, елки. Откуда я мог знать об этом?

            С тех пор я заказал себе входить в кабинет Мучи даже по его вызову. И ему, видимо, тоже надоел наш обычный сценарий: вхожу – признаюсь в любви – он меня выгоняет. Доколе?

            Фантазии мои о нем перешли грань эротики. Мне хотелось не столько раздеть и расцеловать Мучу, сколько заломить ему руки за спину или двинуть кулаком в морду. Плюют же иногда на священные лики…

 

            Мы долго не пересекались, и о новогодней вечеринке я подумывал с ужасом. Наконец, пришла Таня и сказала, что нужно выделить деньги из бюджета и немного дособрать с народа, что она уже все рассчитала с «нашим» кафе, что будет очень весело, а Муча не пойдет.

– А ты у него спрашивала?

– Конечно.

– Как это было?

– Я постучала в дверь. Он сказал: «Войдите». Я вошла, он поднялся, потом снова сел и спросил, что мне нужно. Я сказала про корпоратив. Он сказал: «Это без меня».

– А на экране у него что было?

– Я не видела.

– Ясно.

– Ну, это и хорошо. А то с ним как-то стремно.

– Стремно?

– Да, будто не знаешь, чего ждать. Еще напьется вдруг…

            Я сдал деньги на предстоящий банкет. Это стоило отметить. Прожитый год уходил с болью. Но мне стало обидно за Мучу. Допустим, я мог ругать его в своих фантазиях, но не такой уж он неадекват, чтобы даже офис-менеджер боялась за его поведение.

            Но что можно было изменить? Уговорить Мучу идти – ради порядка? Так ему давно чихать на наш порядок. И зачем он мне на вечеринке? Следить за ним взглядом? Давиться шампанским?

            Я постучал к нему и заглянул в кабинет. Он даже головы не повернул в мою сторону.

– А чего вы от банкета отказались?

– Но я же вам позволил, – он поднял глаза на меня.

– Ну, еще бы вы нам не позволили!

            Я заметил в углу на вешалке длинное кашемировое пальто – это так Муча приоделся к зиме? Удобно ли в нем в автомобиле? И серый шарф тут же. Пижонисто. Я и не заметил смены гардероба. И волосы торчат больше обычного – оброс. Наверно, никак салон подобрать не может.

– Интересно вам у меня? – спросил Муча, заметив мой взгляд.

– Да, все еще.

            Он кивнул.

– А почему не заходите?

– Потому что вы меня все время прогоняете.

– Да, – Муча снова согласился. – Как-то так получается. Это моя вина. Я не могу свои реакции координировать – ни в чем. Не обижайтесь.

            Я подошел ближе. Муча указал мне на кресло у окна. Я сел и подумал, надолго ли хватит его в этот раз.

– Что у вас нового? – спросил он. – Купили кофеварку?

– Нет.

– Новый зонт?

– Тоже нет.

– Вы один живете или с другом?

– Один.

– Почему?

            Я молчал. Дело опять шло к моему признанию.

– А вообще вы жили с кем-то долго?

– Жил, но не с тем человеком, которого любил.

– Печально.

– Да, печальные обстоятельства, – согласился я.

– Но вы об этом… как-то легко рассказываете, – заметил мне Муча.

            Я не понял его.

– То есть без слез? Так это давно было.

            Муча смотрел на меня немного изумленно.

– Я не понимаю. Зачем вы вообще рассказываете? Вам не стыдно?

            Теперь и меня задело.

– Стыдно за ту ошибку? Ничуть. Это был мой выбор, я сделал его сам, добровольно, хоть и в печальных обстоятельствах.

– А вообще? – спросил он.

            Я вскочил. Наконец, до меня дошло, что Муча имеет в виду.

– За то, что я гей? Что за чепуха?! В каком бы веке я ни жил, мне не было бы стыдно!

– Но вы же скрываете это от коллег, – парировал Муча.

– От коллег? А зачем им знать это обо мне?

– Вот видите.

            Но и я не мог сдаться.

– Да поймите же, я не из-за стыда это скрываю! Меня не интересует, с кем трахается Таня, все равно она остается очень плохим офис-менеджером.

– Думаете, их это не волнует?

– Да какое им дело до меня?

            Муча покачал головой.

– Мне кажется, вы так же боитесь неуважения, как и все. Ваши оправдательные теории безжизненны.

            В этот раз ему даже не пришлось выгонять меня – я ушел сам.

 

13. ПОМНЮ – НЕ ПОМНЮ

            Возможно, по итогам того разговора, я и выглядел жертвой «печальных обстоятельств», хотя, на самом деле, это не соответствовало действительности. Конечно, моя память хранит ту неприятную ситуацию, в результате которой я стал жить с Юрцом, но не рисует ее слишком темными красками.

            Обстоятельства эти разрослись из одной квартиры. Из той квартиры, пожалуй, в которой я провел последнюю ночь с Серегой. Из какой-то обычной съемной квартиры, одной из двух десятков съемных квартир, которые были в моей жизни. Но та была особенно сырой, на первом этаже хрущевки. Наконец, хрущевку, простоявшую полвека без ремонта, постигла катастрофа – рухнула канализация, сточные воды ринулись в подвал и затопили его. Фекалии подпирали мне пол. Начались препирательства жильцов с жеком, в которых я не находил времени участвовать. Хозяйка же слезно молила меня вписаться в эту проблему – сама она жила за городом с двумя малолетними детьми исключительно на пособия и мою арендную плату.

            Епать-копать. Если бы я был жильцом той хрущевки, возможно, я бы полжизни и двенадцать месячных зарплат положил на то, чтобы протрезвить пьяных сантехников и заставить их предпринять хоть что-то. Но рулить чужие проблемы, продолжая оплачивать непригодную для проживания квартиру, я не мог. Нужно было съезжать быстро, свободных денег не было, маклеры гнули страшные предновогодние цены…

            Запах дерьма преследует меня и теперь при воспоминании о той квартире. И этот запах перекидывается на всю историю, последовавшую за этим.

            К тому времени я знал Юрца года три. Я тогда работал в газете, а он регулярно загружал нас рекламой своей фирмы и нудными, противными, без намека на юмор разговорами. Кажется, всем молодым парням в радиусе, хоть отдаленно напоминающим геев, он предлагал жить вместе с ним. Но никто не соглашался! Трудно поверить, но дураков не находилось: Юрец был предельно скуп. Разумеется, скупость его объяснялась не особо высокими доходами, но когда он приглашал какого-то мальчика на первом свидании в грязный фаст-фуд, мальчик бежал от него сломя голову.

            Много раз за эти годы Юрец и мне предлагал сожительствовать с ним под видом его племянника, приехавшего из глубинки. Я ржал до упаду. Но вот настал тот день, когда я, подгоняемый запахом дерьма, всерьез задумался над его предложением и сказал, что не против встретиться. От мгновенного переезда меня удерживало лишь то, что до этого я не был близок с Юрцом и не знал, смогу ли это стерпеть.

            Я не фанат секса без чувства, без малейшей симпатии, без желания, и становиться рабом «печальных обстоятельств» мне совсем не хотелось. Я пришел вечером с бутылкой коньяка, но оказалось, что выпивка некстати: Юрец в прошлом был запойным алкоголиком и завязал с большим трудом.  Зато курил он много, часто и густо, потому что дым вокруг нас стоял желтый и плотный, хоть ножом его режь.

            Я выпил немного сам – Юрец отнесся к этому спокойно, в уме я поставил ему плюс. Но нужно было приступать к делу. Невысокая, корявая фигура Юрца ничем меня не привлекала. Большегубое лицо казалось отталкивающим. Я попытался сосредоточиться на губах – в отрыве от Юрца, но и оторванные губы, повисшие в пространстве, не могли меня возбудить. Однако я поднялся из-за стола и потянул его за ремень, требуя продолжения банкета. Юрец отвел меня в гостиную-спальню-кабинет. Квартира была двухкомнатной, но в другой комнате шел ремонт, и двери туда были закрыты. Я быстро поскидывал шмотки и лег. Юрец все делал сам, довольно ловко, с презервативами, и вообще хорошо и умело. Видно было, что он давно не трахался, потому что кончал с протяжным стоном избавления от многих проблем. Так и я решил избавиться от своих и сказал, что перееду к нему окончательно.

            Он обрадовался настолько, что я удивился его радости и тоже обрадовался. Юрец никак не мог поверить, что я перееду с вещами, с ноутом, «навсегда». Машины у него не было, но уже на следующий день он попросил какого-то друга забрать меня с багажом. Друг был ровесником Юрца, оглядывался на меня с опаской. «Ты не прописывай, смотри, они такие шустрые», – шептал Юрцу в машине. «Да знаю, у меня квартира на отца зарегистрирована», – шептал ему Юрец. Отцу Юрца было девяносто три года, жил он в селе.

            Конечно, «печальные обстоятельства». Но и мой выбор тоже! Это я выбрал Юрца в ту ночь, я сам. Мы прожили вместе полгода. Я бодрил его. Он меня трахал. Я перешел на работу в информагентство, бегал за репортажами по городу. Он немного ревновал, потом много – до паранойи, до неожиданных возвращений из командировок, но никогда не застал меня ни с кем, потому что я был ему верен. Все эти полгода я был верен Юрцу, задыхаясь в его смрадном дыму и закрывая глаза в постели. Нелюбовь стала выходить боком. Наконец, меня повысили до редактора, моя зарплата выросла, «печальные обстоятельства» закончились, а моя нелюбовь дошла до предела – я не находил ни одной темы для разговора с Юрцом, все в нем меня отталкивало, и даже моя задница пыталась избежать близости с ним. Тогда я лучше всех понимал женщин, постоянно ссылающихся на головную боль и месячные. У меня не было ни того, ни другого, но я отказывался спать с Юрцом, отворачивался от его лица, чтобы не слышать его храпа и не видеть раздутых ноздрей.

            Тогда я понимал, что я не особо хороший человек. В моем сердце не было к нему ничего светлого, вообще не было ничего, кроме желания, чтобы он исчез, оставив меня одного в своей квартире в центральном районе. В постели с ним я был более бездомным, чем на улицах чужого города.

            Наконец, я сказал ему, что ухожу. Он не мог понять причины: мы никогда не ссорились. Я снял квартиру на Холодной горе и стал ночевать там, оставив у него все вещи. Никак не мог собраться с силами, чтобы увидеть его снова. Прошло два месяца моей жизни без вещей, он позвонил и предложил помочь мне перевезти все по новому адресу. Я зашел к нему, запихнул шмотки в рюкзак, упаковал телик, который мне пришлось купить из-за того, что наши теле-вкусы совсем не совпадали. Мы вообще никогда ни в чем не совпадали, хотя я кончал от его члена. Смотрели в разные стороны.

– Так… а чего ты? Нашел другого?

            Я помотал головой.

– Конечно, нашел, – уверенно сказал Юрец.

            На том и порешили. Он подвез меня на такси, но войти я не предложил. Потом мы виделись несколько раз в издательстве, но никогда не здоровались и не подавали друг другу руки. Правда, никогда я не видел его с другими парнями, хотя не исключаю, что кто-то может общаться с ним не из-за «печальных обстоятельств».

            И если уж копаться в себе, то даже этой истории я не особо стыжусь. Кому-то продажность дается легче, кому-то – тяжелее, но практически все проходят через такие истории, и кто-то остается в них навсегда. А я не остался! Я выгреб из нее, я избавился от дурного запаха. И если Муча решил, что я стыжусь себя… то я знаю, как доказать ему обратное!

 

14. СТЫЖУСЬ – НЕ СТЫЖУСЬ

            Решение укрепилось во мне, когда Таня сказала, что Муча досдал деньги на новогоднюю вечеринку и «тоже пойдет».

– Тоже пойдет? – не мог поверить я.

– Да. Его только не хватало! Но как я могла отказать?

            Мне вспомнилось, как он говорил о шантаже. Про себя я рассмеялся. Ситуация перевернулась, как песочные часы, и потекла в другую сторону. Это Муча своим появлением шантажировал меня – испытывал на «слабо». Но мне не слабо – ей Богу! Пусть даже это будет театрально, пафосно, пошло, манерно – мне не «слабо».

            Чертового корпоратива я ждал с нетерпением. Но время тянулось медленно. Сначала вышел новогодний номер – открыточно-поздравительный, как заведено. Потом мы мониторили продажи, и это тоже было нервно – накануне праздников людям вовсе не до полиграфии, им бы достать семгу пожирнее. Но, к счастью, минимальный тираж разошелся, мы вздохнули с облегчением. Набрали немного материалов для январского номера – иначе пост-новогоднее похмелье сорвет нам все сроки. В общем, мы немного подстраховались, и грянул корпоратив. Елки, гирлянды, одетые снежинками официантки, свежесваренный Baileys. Все мигало, звенело и искрилось. Возник и Муча – в черно-белом своем прикиде, стриженный, приглаженный, надушенный.

            Мой Муча.

            И вдруг я понял, как я это сделаю. Как мне сказать это так, чтобы не было ни театрально, ни пафосно, ни пошло, ни манерно. Ведь нужно всего лишь сказать правду. Не обязательно для этого рвать на себе кожу, раздирать ребра и демонстрировать сердце. Все равно правда заложена в самом человеке – в его глазах, в улыбке, в голосе, в каждом жесте. Как в Муче заложена правда его увечья, его невзрослости, его стеснительности, так и во мне заложена правда моего пути, моего поиска, моего выбора, моей любви…

            Мой тост открывал вечеринку. Я взял бокал и, как это делал Муча, поднял его высоко над головой.

– Мы пережили непростой год, – сказал я. – Мы отделились от информагентства, выросли в журнал, поднялись на ноги, удержались и выстояли. Начало положено. Мы все хорошо постарались для этого. Друзья, я благодарен всем вам за профессионализм и исполнительность. Без каждого из вас проект рухнул бы. Я знаю, как сложно находить силы для ежедневной, рутинной работы. Я желаю вам этих сил в Новом году! И благодарю Бога и моего любимого парня за то, что эти силы есть у меня!

            Я опустил бокал и выпил. Ни с кем не чокался, не ловил ничьей реакции, хотя сердце покатилось в пятки.

– Ура! – грянул Виталька.

            Под звон бокалов Таня полезла ко мне целоваться.

– А мы думали, ты это скрываешь, – сказала громко, и я рассмеялся.

            Дальше серпантин. Сплошной серпантин. Где-то вдали мелькнуло лицо Мучи, потом отдалилось и пропало. Все продолжало звенеть и сиять. Я даже не предполагал, что этот день может закончиться для меня такой звонкой, сияющей легкостью.

            Очухался я только к вечеру тридцать первого декабря, на удивление, в собственной квартире. Как выбрался с вечеринки, не помнил, но – судя по следам от грязной обуви в прихожей – мне помогали. Да для того и существуют корпоративы, чтобы помнить их смутно.

            Из этой смуты словно вынырнуло лицо Мучи – смуглое, резкое, с приплюснутым носом, с большими карими глазами. Вынырнуло и потерялось, успев прихватить с собой мою легкость.

            Никакой легкости не было – лишь вязкое, болезненное похмелье. Я протопал на кухню за минералкой. Вот и новый Новый год, который я встречаю в одиночестве. Без колебаний, в похмельном, больном порыве я набрал номер Мучи, срисованный из Танюшиного блокнота. Мне было, что сказать ему, но он не брал трубку.

            Да и что бы я сказал? Ощущение того, что я его сделал, победил, выиграл, уже прошло. Что я выиграл у него? В какой игре? По каким правилам? Скорее всего, я все выдумал, как обычно. Может, Муча из праздного, абстрактного любопытства поинтересовался, не чувствует ли гей угрызений совести или вины перед обществом за то, что он гей. Не чувствует ли он себя униженным, пришибленным осознанием своей инаковости. И я ответил на его вопрос.

            Возможно, это не был чистый эксперимент. Я ответил на его вопрос в кругу коллег, образованных людей, по большому счету, своих единомышленников, по еще большему счету – своих подчиненных, но, так или иначе, я ответил. Он же меня не спрашивал о колониях для несовершеннолетних или строительных бригадах – он спрашивал меня обо мне в моей среде. И я ему ответил.

            Но зачем он спрашивал? Я сразу воспринял его вопрос как вызов, я не подумал о его мотивах. Я взялся доказывать ему, что мне не «слабо» выдержать каминг-аут, что мне нечего стыдиться.

            Но зачем он спрашивал? Только ли в рамках дружеской беседы? Или он думал обо мне? Или он о себе думал? Похмелье улетучилось. Я снова набрал его мобильный и выслушал долгие гудки. В следующий раз набрать не получилось – сеть была перегружена поздравительными звонками.

            «С кем он сейчас? – думал я. – Празднует или по-прежнему смотрит в бесконечные ряды цифр, заменяющие ему живых людей?»

            Вдруг пришло в голову поехать к нему, но я набрал еще раз его номер, еще раз выслушал хрипы и стоны перегруженной сети и никуда не поехал. Выпил минералки и лег спать.

            Кажется, я спал несколько дней – ровно до тех пор, пока не вышел на работу. Встретили меня утомленные праздниками и притихшие коллеги. И вдруг влетела Таня.

– Сейчас такое скажу! У меня такая новость!

            Я подумал, что она, наконец, нашла жениха.

– Муча уволился! – объявила она.

– Вау! Хорошее начало года! – прокомментировал кто-то. – Это точно?

– Да. Мне в отделе кадров сказали.

– И не попрощался, свинья такая.

– А куда он? Обратно в столицу? – спросил я.

– Я не узнавала. Какая разница? Ребята, а чей теперь кабинет?

            Мы стали думать. Потом позвонил директор нашего филиала – сообщил, что шеф-редактор нас покинул, и выразил уверенность, что мы справимся своими силами. К концу дня кабинет Мучи занял литературный редактор, избавившись, наконец, от девчачьей трескотни.

            Так исчез Муча. Внезапно, как и появился. Не простился ни с кем даже конфузливым жестом, не оставил на память о себе даже шариковой ручки. Журнал посещений в браузере был тщательно вычищен.

 

15. ХОЧУ – НЕ ХОЧУ

            Все-таки я надеялся, что увижу его – и не один раз. Мысль о том, что не увижу, не укладывалась в сознание. Я пошел в отдел кадров.

– Я снова по поводу Бондарчука.

– Что-то часто ты, Олег, стал мужчинами интересоваться, ха-ха, ха-ха!

            Вот неминуемое последствие корпоратива, вот оно. Пришлось тоже поулыбаться.

– Это он забрал нашего Мучу назад? – спросил я все-таки.

– Нет-нет, – Наташа замахала руками. – Муча, наоборот, хотел так уволиться, чтобы не нужно было возвращаться в столицу и подписывать там бумаги.

– Он спешил куда-то?

– Сказал, что по семейным обстоятельствам.

            Откуда у Мучи «семейные обстоятельства»? У него и семьи-то нет. Я позвонил ему снова, наткнулся на традиционные долгие гудки.

            Город уже начинало присыпать снегом, до Рождества оставалось несколько дней, но издательство не могло себе позволить рождественских каникул, мы усердно трудились над номером.

            Вечером я поехал по знакомому адресу. Ввел знакомый код доступа, поднялся к знакомой двери, позвонил.

            Я не знал, дома ли Муча, подходит ли он к двери, видит ли меня в глазок. Я позвонил снова и для верности постучал. Дверь открылась.

– А, ты за зонтом, – сказал вместо приветствия Муча. – Входи.

            Я прошел в его прежнюю – чистую и безликую – квартиру. Муча был в брюках и пушистом свитере – выглядело немного необычно. Не по-домашнему, не по-офисному.

            Я разулся в прихожей, размотал шарф.

– А тапочек у тебя нет? Мне холодно.

– А ты надолго?

            Он был так близко, что мне пришлось отвести глаза.

– Если не выгонишь.

– Не выгоню, – сказал Муча.

            Только теперь я оказался в комнате, где он работал. Конечно, компьютер. Высокое кресло. Разорванная пачка чипсов на полу. Все по-взрослому. И по-детски.

– Почему уволился?

– А зачем я там нужен? Меня, как ты понял, поощрить решили. Я для холдинга базы данных когда-то делал, простейшие механизмы, Бондарчуку понравилось – он и стал меня продвигать. И я подумал, что это будет попыткой социализации для меня, а заодно и возвращением в родные края. Но провалилась эта попытка.

– Ты же сам отказался от социализации, закрылся в кабинете, устранился…

– Про лишних людей слышал?

– Так мы все лишние. Мир без нас развивался бы даже лучше.

– Мир без нас?

– Просто Земля – с собаками там, кошками, лосями, червяками, я не знаю.

            Муча заулыбался.

– Нет. Тебя любят. Ты не лишний точно.

– На работе? Так в своей работе и ты не лишний, – я кивнул на комп. – И тебя какие-нить америкосы любят виртуальной любовью.

            Он ничего не ответил. Разговор уперся в паузу.

– Нальешь кофейку? – спросил я.

– Конечно, – Муча тоже обрадовался простой теме. – Или… ты с работы же. А у меня есть нечего.

– А сам что ел?

– Чипсы.

– Всегда так? – спросил я.

– Иногда пиццу заказываю.

– Тогда закажи, если ты меня не выгоняешь, мы это отметим.

– У меня вино есть, белое. Какое-то итальянское.

– Кто бы сомневался!

            Он засмеялся, но ничего не сказал. Муча перестал капризничать, он послушно позвонил и заказал пиццу с ветчиной, грибами и салями, потом достал из холодильника бутылку белого вина.

– С тобой что-то не то, – сказал я.

– Таким ты меня не любишь?

– Конечно, люблю. Даже больше, чем раньше. Хотя больше уже некуда.

            Муча взял из шкафа два бокала, нашел штопор, откупорил бутылку.

– Правильно делаю?

– Все правильно делаешь. А почему сомневаешься?

– Потому что гости у меня нечасто.

            Муча был другим, без вздрагивающих жестов.

– Никто не ждет тебя? – спросил бегло.

– Нет.

– А тот парень, о котором ты говорил на вечеринке?

– Это ты.

– А тот, которого ты любил, но с которым не жил?

– Это было шесть лет назад.

– Большой срок.

– Да.

            Принесли пиццу. Только при взгляде на коробку я понял, что голоден, возбужден и уже будто пьян. Сознание туманилось. Муча не прогонял меня! Наоборот, он разложил пиццу на тарелки и разлил по бокалам вино, и даже перелил, и тут же стер салфеткой.

– У меня с координацией небольшой разлад. Я поэтому вожу так осторожно.

– Если права выдали, значит, отлично водишь, – сказал я.

            Муча хмыкнул. Мы выпили – без тостов. Хватит с меня тостов, отговорила роща золотая. Хотелось выпить молча каждую минуту наедине с ним, и в то же время стала закрадываться мысль о подвохе.

            Понимает ли Муча, на какое продолжение вечера я рассчитываю? Догадывается ли, что та любовь, которую я многократно ему задекларировал, – телесная, жадная, горячая? Он пойдет на это? По его лицу я не угадывал никакого страстного желания, скорее – сомнение, какой-то незаданный вопрос.

            Конечно, когда я целовал его в прошлый раз, он был еще холоднее, он был ледяным Мучей, застывшим у моей двери. И не думаю, что мой поцелуй мог разбудить настолько мертвую царевну…

            В то же время, зачем ему оставлять меня и поить вином? Я вгляделся в Мучу, пытаясь угадать по его лицу решение. Но на нем было лишь ожидание.

            О, лучше бы он снова стал капризным ребенком, а не умолкал так внезапно. Я растерялся.

– Куда мне теперь? В душ?

– Иди, если хочешь, но…

            Ну, вот по этому «но» я понял, что «без секса».

– Отлично, – сказал я. – Секс мне и не нужен.

– Правда? – Муча вздохнул с облегчением. – Я просто хочу, чтобы ты остался, лег со мной и выслушал одну историю.

– Ну, если это такая история, которую нужно рассказывать ночью под одеялом, я готов!

– Это именно такая история.

 

16. ПОМНЮ – НЕ ПОМНЮ

             Когда я вернулся из душа, Муча был еще одет и сидел за компьютером, потом взглянул на меня, держащего в руках половину вещей, выключил комп и поднялся.

– Пойдем в спальню.

            Там я бросил шмотки в кресло, снял брюки и лег в постель. Муча, не выключая свет, тоже разделся до трусов. Я наблюдал, затаив дыхание.

            Честно говоря, разглядывая до этого свое божество, я и предполагал под одеждой такое вот худощавое, смуглое мальчишеское тело. Но сколько бы мы ни представляли, мы никогда не можем угадать самой сути обнаженности – того эффекта, который она может произвести. В этой обнаженности – часть Вселенной. Глядя на нее, понимаешь, что мир без нас – ничто, что мы и есть весь мир.

            Муча выключил свет и лег рядом. Он лег на спину, не касаясь меня. Только его тепло уткнулось мне в бок. С минуту мы молча смотрели в черный потолок. Потом глаза привыкли к темноте, и я обернулся к его профилю.

– Что за история?

– Сейчас. Расскажу.

            Я уже решил, что он ничего не расскажет, когда Муча все-таки заговорил – с такими паузами, будто подбирал каждое слово и каждым был недоволен.

– В тринадцать лет… мы жили в этой квартире. Я ходил в школу. Я был… самым обычным мальчишкой, мне нравилась математика, я немного занимался боксом. Может, это их и разозлило, что я такой коротышка и «боксер». Меня затащили в подвал. Этот подвал… он есть до сих пор. Ну, понимаешь, что дальше. Физической боли не было… Мне кажется, они сначала запихивали в меня какие-то флаконы, что-то такое, потом свои члены. И это немного облегчило, мне не было больно, только на руках и ногах остались синяки. Они бросили меня там. Я потом поднялся, оделся, пошел домой, синяки прикрыл… Потом кто-то кому-то рассказал, похвастался. Потом знали уже все во дворе. Одна мама не знала, понять не могла, почему я бросил бокс, почему прогуливаю уроки. Но зачем бокс, если он мне не помог? Зачем уроки? Она ничего не могла от меня добиться, только видела, что на меня упала тень, какая-то беда. И я не выдержал ее допросов – слег в постель. Я чувствовал себя настолько униженным, раздавленным, что не мог подняться. Приходили врачи, но толком ничего не сказали, синяки к тому времени уже сошли. Я молчал… Прошло время. Я кое-как закончил школу, но черная тень так и лежала на всей моей жизни. Мама, совершенно отчаявшись, позвала в дом бабку или гадалку, мне она показалась цыганкой. Смотрела на меня молча, неподвижно, долго. Я перепугался, как в тот день, когда все случилось. Подумал, что она все видит по мне и сейчас расскажет маме. «То, что он пережил, даст ему счастье, – сказала она. – А ты дай мне полотенце». Мама отдала ей новое полотенце, и старуха ушла. Я был настолько поражен ее словами, что разрыдался. Какое счастье? Я чувствовал себя ничтожным, жалким, стерпевшим и простившим надругательство. Я уехал из города, чтобы начать новую жизнь, но и отъезд мало что изменил в моей жизни. В университет я ходил редко, учил все самостоятельно, по книжкам, друзей не завел, стал получать какие-то заказы и полностью ушел в работу. Мама, оставшись одна и окончательно потеряв контакт со мной, уехала с подругой в Италию и там неожиданно вышла замуж – за модельера, не самого знаменитого, но вполне обеспеченного дядьку. Она звала и меня, но к тому времени я уже понял, что переезды ничего не меняют. Я был уверен, что где бы ни жил, люди запросто по моему лицу смогут угадать все, что со мной произошло. Я пробовал встречаться с женщинами, но и им что-то не давало относиться ко мне серьезно, ни одна меня не любила, ни одна не хотела создать со мной семью. Я сказал тебе, что был женат, но женат я не был.

            Конечно, детский ужас постепенно выветрился, перестал душить по ночам, но доверять людям, раскрываться, сближаться с ними, прямо смотреть им в глаза я так и не научился. Мне тяжело это. То есть это для меня невозможно. Я научился обходиться без людей. И обходился много лет. За эти годы я постарел, но не повзрослел. Ты тогда сказал про укус вампира – именно так все и было. Только вампир укусил меня за душу. Я прочел потом много статей – тысячи мальчишек становились жертвами изнасилований, и процент тех, кто свихнулся, бросился под поезд, слег со стрессом, утратил координацию, не так уж велик. Но эта история изменила меня в тринадцать лет, когда менять было еще нечего. Она стерла прежнее, и я попытался лепить себя заново – из каких-то программ, успешных проектов, брендов, итальянских тряпок моей матери. Много раз я делал попытку социализации, но ни одна не вышла за рамки жестокого эксперимента над собой. О последней ты знаешь – я вернулся домой, надеясь найти себя новым в новом коллективе, но нашел только знакомый подвал у дома и недоумение в глазах новых коллег. Но разве я чудовище? Разве я выгляжу настолько отвратительно? Разве я веду себя настолько странно? Этот страх преследовал меня много лет – быть другим, выделиться, привлечь к себе внимание. Поэтому я и спросил тогда, не боишься ли ты быть другим, не боишься ли ты неуважения…

            Я задумался. Логика Мучи поставила меня в тупик. Спутанные еще в детстве понятия так и не разделились в его сознании.

– Мы все другие. Нет одинаковых людей. Просто ты не понял, какой ты и кто ты. Если бы ты понял это наверняка, то принял бы себя и не чувствовал бы особенным или лишним. Но ты так и не сделал никакого выбора. Тогда, в детстве, никто не ставил тебя перед выбором, хочешь ли ты такого секса. Никто не заставлял тебя признаться, испытал ты боль или удовольствие. Тогда, действительно, было унижение, бессилие, я понимаю. Но ты застрял на этом этапе, завис. Ты не перевернул страницу. Если бы ты ее перевернул, то решил бы для себя, что тебе нравится, к кому тебя влечет – к женщинам или мужчинам. И этот выбор уже не был бы продиктован твоим бессилием. Это был бы выбор твоего тела, навязать его нельзя. Но ты загнал себя в такую ситуацию, как будто у тебя нет выбора и ты обязан встречаться с женщинами, чтобы доказать что-то самому себе, чтобы вернуть себе самоуважение. И я не советчик тут, – я даже немного отодвинулся от Мучи. – Тут я не советчик. Я тоже не знаю, женщины тебе нужны, или мужчины, или только компьютеры.

            После этих слов я бы с удовольствием его обнял, но вместо этого перелег еще дальше.

– Давай спать. Из меня и так плохой психолог, а ночью вообще никудышный.

– А ты завтра придешь?

– А есть еще одна история?

– Нет, больше нет. Меня только эта мучила. Но теперь, когда я рассказал, она мне кажется такой далекой, будто случилась не со мной

            Мы помолчали.

– Муча, – позвал я.

– Что?

– В этом и есть твоя фишка. Если бы ты знал, какой ты загадочный, какой ты привлекательный со стороны – ты и ребенок, и мужчина, и языческое божество. Я когда тебя увидел, сразу понял, что пропал. Да ты любую девушку сможешь соблазнить – даже нашу Таню!

            Муча хмыкнул.

– Вот эту вашу дурищу с красными когтями?

            Я рассмеялся.

– Все-таки ты мальчиш совсем. Пишешь проги, хрустишь чипсами и ничего не знаешь о мире вокруг.

– И знать не хочу.

            Мы еще долго лежали молча, потому уснули, а проснулся я оттого, что Муча прижимался ко мне во сне. Утро накрепко прилепило нас друг к другу, я осторожно снял с него свою ногу. И пусть этот парень еще сто лет доказывает себе, что он не гей, я давно уже все про него понял.

– Не уходи, не бросай меня, – проговорил он, не раскрывая глаз.

– Более того. Я даже разрешаю тебе отомстить всем женщинам мира и, наверное, даже мужчинам в моем лице. То есть не в лице…

            Муча потянулся ко мне. Месть его была беспощадной и такой сладкой, что я опоздал на работу на полтора часа.

– От кого это ты опозданиями заразился? – удивилась Танюша.

            Но Танюша – что она понимает во взрослых мальчиках, укушенных вампирами! Нет, это моя чаша, она полна, и доливать в нее я не буду – настолько люблю.

 

 2012 г.