ОДИНАКОВЫЕ ДНИ

 

***

            Таких ран в травматологическом отделении ЦРБ не знали до войны. Да и что вообще знали. Ну упадет какая бабулька в гололед, сломает шейку бедра, придут проведывать внуки, принесут апельсины, поохают, повздыхают, от апельсинов у бабушки потом изжога. Картины, милые сердцу. Оторванные руки и ноги Сергей Михайлович видел только в университетских учебниках, все это уже успело забыться, и вот снова – воочию, изо всех палат, из коридоров, со стонами, криками, дозвонами родителей, которые ищут своих детей по всем госпиталям. Это война детей, это боль детей, – думает Сергей Михайлович, снимая халат после дежурства. Ему кажется, что все вокруг дети, всем страшно, и только он взрослый и не имеет права на страх и сомнение.

            Тяжелые дни. И не кончаются. Вот будто бы стал меньше поток раненых, и вдруг снова какая-то операция (о которой никто ничего толком не знает), и снова все медицинские учреждения города забиты ее жертвами, хотя город далеко не на передовой.

            Тяжелые дни. Просто нужно привыкать и не ждать легких. Не ждать перемен, не ждать помощи. Приняли на работу новых санитарок, вот и вся помощь. Хорошо, что нет родных, которые интересовались бы, почему он задерживается вечерами, и что вообще происходит. Плохо, что нет родных, которые вообще им бы интересовались.

            Вот девушка останавливает попутку – подвезти ее? Может, она заинтересуется? Сергей Михайлович проезжает мимо, машинально прибавив газу.

---

– Это что еще такое?! Вы и бомжей сюда тулите? – кричит старшая медсестра Нина Петровна на все отделение.

            Правда, не до бомжей. Но тоже люди – дерутся, дебоширят, наносят друг другу травмы тупыми и острыми предметами, иногда не совместимые с жизнью.

            Сергей Михайлович вслушивается в «тулите», у Нины Петровны забавный говор.

– Этого по скорой направили, – оправдываются санитары и пытаются вывалить тело на свободную койку. – В приемном покое сказали, сразу к вам. Там сейчас койки ставят, временно, до вечера.

– Все у нас временно! Куда?! В коридор его! – орет Нина Петровна. – Сюда сейчас человека после операции положат!

            У принесенного волосы слиплись от крови и закрыли лицо, не разобрать, что под ними и где рана. Нина Петровна уже командует кому-то промыть и выстричь.

– И больше мне бомжей сюда не тулите! Девайте, куда хотите! – успевает крикнуть санитарам.

– А мы что сами его нашли? Это по скорой, – повторяют те.

            Начало дежурства, дальше будет только хуже.

– Я сам давайте, – говорит Сергей Михайлович. – До обхода успею.

            Он быстро переодевается и идет в коридор к бомжу. Леночка уже обработала рану на затылке и ввела новокаин. Сергей Михайлович медленно зашивает рану крупными швами, почему-то видя себя со стороны за нелепым шитьем. Пациент, кажется, без сознания. На нем что-то вроде халата поверх грязных джинсов.

– Я бы и сама могла зашить, – говорит Леночка. – У вас еще столько…

Сергей Михайлович обрезает нити, тоже как-то замедленно, будто не может оставить свое занятие.

– Ой, я думала это дед какой-то, – Леночка, наконец, смотрит, в лицо пациенту, – а он молодой совсем. Мальчик. Наркоман, наверно. Посмотрите, Сергей Михайлович.

            Сергей Михайлович тоже смотрит. Волосы черны, лицо бледно, губы мертвы.

– Его отмыть бы…

– Я этим заниматься не буду, – говорит Леночка. – Но данные нужно записать, для статистики. Хотя…

            Сергей Михайлович понимает, что Леночка хочет сказать. Что можно и не записывать: столько неучтенных жизней и смертей, что не хватит никакой статистики, чтобы отразить все это.

            Начинается утренний обход, потом операции, потом на обеденный перекур приходит заведующий онкологическим отделением, которое тоже наполовину занято военными. Леонид Владимирович старше, он воспринимает все спокойнее, но курит больше.

– А у меня в легких что-то свистит, – жалуется ему Сергей Михайлович, – сам слышу.

– Так просветись, – советует тот. – Не тяни.

– Да ладно.

– Да, – вздыхает онколог.

            И Сергей Михайлович понимает, что он хочет сказать. Что просветись, или не просветись, обнаружь заболевание или не обнаружь ничего, общая картина «по больнице» от этого не изменится, а больница – весь мир.

            В конце дня Сергей Михайлович вспоминает о бомже с проломленной головой и идет к его койке. Парень на месте, лежит лицом к стене, забинтованным затылком к проходу. Лежит тихо.

– Эй, – Сергей Михайлович осторожно трогает его за плечо. – Ты как? Тебя кормили?

            Тот оборачивается к нему и молчит.

– Я врач. Это я зашил тебя утром. Сергей Михайлович.

– Вижу. На вас на-писано. На ка-мане, – говорит парень невнятно.

– На кармане? Тебе обед приносили?

– Нет.

– Сейчас.

            Идти в пищеблок разбираться уже поздно. Сергей Михайлович ищет в ординаторской Леночку.

– Лена, у тебя бутерброда не осталось? Лишнего?

– Конечно. С сыром! – Леночка сияет. – Вот некому о вас заботиться, Сергей Михайлович! Вам бы жену хорошую!

            Он берет у Леночки бутерброд в пакетике с розовой ленточкой и несет в коридор.

– Вот все, что осталось от обеда.

– Ок, пасиб, – говорит парень и почти сразу проглатывает.

– О тебе некому заботиться? – спрашивает Сергей Михайлович словами Леночки. – Позвонить твоим родным?

– Нет.

– Отсюда куда пойдешь?

– Не зна. На Соти-ровочную, мож, или под мост…

– На Сортировочную? – переспрашивает зачем-то Сергей Михайлович.

            Парень смотрит на крошки от бутерброда, потом стряхивает их на пол. Сергей Михайлович приносит стул, садится у койки и достает блокнот.

– Мне данные твои нужны. Имя, фамилия, возраст, телефон, адрес.

– Вы тут глав-ный?

– Вроде того, завотделением.

– И че? Залипли на меня?

– Что? Просто данные нужны.

– Нет у меня данных, – говорит парень. – Мож тут до за-тра остаться? Или выгоните?

– Да никто тебя не выгоняет.

– А когда та тетка придет, что орала на меня?

– Ты же был без сознания.

– Я прики-нулся.

– Завтра утром она придет.

– А вы завтра будете?

– Я каждый день. А часто и ночами.

– Ладн, – говорит парень и отворачивается к стене.

– А зовут тебя как?

– Вадик.

– А фамилия как?

– Никак.

– Так нельзя. Нужны данные.

– Да все можно, дядя, не гунди, – отвечает Вадик. 

 

***

            Сергей Михайлович понимает и Вадика. Он вообще все понимает – все, что касается других людей, но то, что касается его самого, – слабо, туманно, расплывчато. Он не понимает, например, куда уходит время, чем оно измеряется, только ли количеством пациентов. Кроме работы, ничего нет в его жизни, как раньше ничего не было, кроме учебы. Были однокурсники, друзья, вечеринки, но ничего серьезного, потом письма, и тоже ни о чем. Почти все медсестры в его отделении предлагали ему секс или даже отношения, но ему казалось, что липнут, как мошкара, и только мешают работе. «На таких дураках обычно и ездят», – заметил ему прежний заведующий перед своим уходом. И по углам шептались, что Сергей Михайлович подсидел почтенного старца и вообще поступает нехорошо, проявляя на работе неуместное рвение. Но Сергей Михайлович вины за собой не чувствовал, до его прихода дела в травматологии велись неряшливо – во всех смыслах, хотя нагрузка не шла ни в какое сравнение с теперешней.

            Лена периодически поднимает вопросы семьи, женитьбы, семейных радостей, детей и будущего. В голове у Лены светло и чисто, Сергей Михайлович не сомневается. У Леонида Владимировича потемнее, он ничего не предлагает и не пропагандирует традиционных ценностей. Но все равно Сергей Михайлович рад, что две дочери онколога уже пристроены и даже подарили ему внуков.

            Он спит без снов, по утрам ест овсяные хлопья и старается переключать новости, едва услышав. В новостях никогда не называют точного количества убитых и раненых, даже приблизительного не называют, хотя каждый день требуют статистику по больнице.

            Иногда, это стыдно сказать, но Сергею Михайловичу хочется плакать. Его лицо искажает судорога, но слез нет. Тогда он быстрее запивает овсяные хлопья крепким чаем и едет на работу.

---

            В отделение поступили новые раненые, и Нина Петровна стаскивает Вадика с койки.

– Все, зашили тебя, хватит тут вшей разводить!

– Нина Петровна, оставьте его до вечера. Я наблюдаю, – говорит Сергей Михайлович, останавливаясь в коридоре.

– Да что тут наблюдать, Сергей Михайлович?! Голову, небось, бутылкой раскроили. Вы еще на томограф его пошлите.

– До вечера, Нина Петровна. И в обед его посчитайте, человек же, живой.

            С этим не поспоришь. Вадик живой. Сидит на койке и злобно косится на Нину Петровну, пока та не уходит.

– Ты наркоман? – спрашивает Сергей Михайлович тихо.

– А что у вас есть?

– Я к тому – ломать тебя не будет? Не заблюешь тут все до вечера?

– А… нет, не заблюю.

– Тогда отдыхай. На рану не надавливай. Лежи на боку.

– Сам знаю, как лизать, – отвечает парень.

            Сергей Михайлович отворачивается от него и понимает, что глаза у него синие. Злые и синие. А может, синие от злости.

            Целый день Сергей Михайлович размышляет о том, что в жизни мало красоты, а существующую, созданную природой, люди сами портят. Вызваны эти мысли страшными ранами или злыми глазами и спутанными волосами, объяснить сложно. Но вечером, когда Сергей Михайлович снова видит Вадика, ему кажется, что это и есть исток его навязчивых мыслей о красоте, бренности и чудовищной несправедливости мира.

– Кормили тебя? – спрашивает Сергей Михайлович, задерживаясь у его койки.

– А вы такой… главный по таре-лочкам? Принесли мне бутер?

– Нет. Сегодня нет.

– Место освобождай! – набрасывается Нина Петровна, едва дождавшись вечера.

– Ты встать можешь? – спрашивает Сергей Михайлович.

– Да встану ща, не пылите.

            Парень пытается подняться, но его заметно шатает.

– Позвонить родным все-таки? – спрашивает Сергей Михайлович.

– Не.

            Он идет к двери нетвердой походкой, и Нина Петровна успевает бросить ему в спину:

– Хоть бы спасибо сказал за то, что бесплатно зашили.

– Пи-ду себе бесплатно зашей, курица, – слышится в ответ.

            Сергей Михайлович догоняет его на лестнице, удерживает за локоть.

– Сядь вот тут на ступеньках и подожди меня. Я тебя отвезу.

– Некуда меня везти.

– У меня пока поживешь. Я один в трех комнатах, места хватит, – предлагает Сергей Михайлович.

            Вадик смотрит недоверчиво.

– Серьезно? А че так?

– Как? Просто могу тебе помочь. Не воруй только. Хотя там и брать нечего. Телик разве что, но я его все равно не смотрю.

– На сколько дней? – спрашивает Вадик деловито.

– Не знаю. Это не договор. Живи пока. Решай что-то со своей жизнью, разбирайся.

– Ну ок тогда. Спасибо. Подфар-тило, – говорит Вадик серьезно. – А то думал, с раз-битой башкой куда, совсем жопа.

            Через час он уже располагается в квартире Сергея Михайловича.

 

***

            Совесть Сергея Михайловича чиста. И не чиста как будто. Он не смотрит на Вадика, просто показывает ему его комнату, машинально оглядывая углы. В прихожей остались пустые бутылки, теперь на них лежит пыль. Конечно, у Вадика нет права осуждать его, но все равно Сергею Михайловичу становится неловко.

            Вадик не может принять душ, потому что едва стоит на ногах. Сразу просит разрешения лечь.

– Делай, что хочешь, как тебе нужно, – говорит Сергей Михайлович. – Я поесть принесу… поищу.

            Ничего не находится, кроме овсяных хлопьев, и Сергей Михайлович заказывает пиццу. Несет в комнату Вадика, тот ест из коробки, сидя в постели.

– Мне телефон нуж-но, – говорит Сергею Михайловичу. – Вы мне телефон купите?

– Я… свой старый могу тебе дать. Подойдет?

– Да, – соглашается Вадик.

– А кому ты звонить будешь?

– Вам. На работу. Вдруг че-го.

– А родителям?

– Нет у меня родителей. А у вас есть?

– Нет, мои умерли, – говорит Сергей Михайлович.

– Мои тоже.

– Ты школу закончил?

– Совер-шеннолетний, не ссыте.

– В смысле? Закончил одиннадцать классов?

– А вам зачем? Экза-меновать будете?

– Дальше учиться не хочешь?

– А воспитывать… Нет, воспи-тывать меня не нужно. Я тогда лучше пойду, – он изображает попытку встать, но Сергей Михайлович удерживает его.

– Лежи, лежи. Конечно, я не буду тебя воспитывать. Не мне тебя учить.

– Это точн. Вон у вас бу-тылки по углам стоят. Бу-хаете?

            Сергей Михайлович оглядывает комнату. Тут нет бутылок, только на кухне и в коридоре. Сюда Сергей Михайлович вообще не заходит.

– А кто тебя ударил, ты помнишь? – спрашивает, чтобы сменить тему.

– Я-то помню, а вам зачем знать? Я толкнул чувака, а он взял и про-ломил мне башку. Думал, у меня есть план.

– План? Курить?

– Нет, план пос-тупления в академию. Курево, конечно.

– Да-да, я понял.

– Но тогда у меня не было.

– И давно ты так живешь?

– С лета. С поза-прошлого. Уже два года. Две зимы точно прошло. Зимой иногда кормят на площади и палатки ставят для обогрева.

            Сергей Михайлович поеживается.

– А сейчас хорошо, тепло, живи и радуйся, – продолжает Вадик бодрее. – И я зарабатываю иногда, вы не думайте. На окружной есть проститутка знакомая Леся, она мне помогает – место находит, так, чтобы сутенерам не платить. Просто избивают иногда клиенты…

– Какие клиенты? Муж-чины? – спрашивает Сергей Михайлович окаменевшими губами, начиная сбиваться, как Вадик.

– Да, дальнобойщики в основном. Есть и постоянные, нормальные. Но на жилье все равно не хватает.

– Это… очень жаль, – говорит Сергей Михайлович.

– Не, ну сам секс мне нравится. Так что обращайтесь. За ночлег и все такое, – Вадик подмигивает.

– Мне не нужно, спасибо, – отказывается Сергей Михайлович.

– А че так?

– Мне твои услуги не нужны, – Сергей Михайлович смотрит прямо ему в глаза. – Выздоравливай, набирайся сил. Тебе еще… работать. Еще не раз голову расшибут.

– Да не они мне голову расшибли! – бросает Вадик.

– Все равно.

            Сергей Михайлович поднимается и уходит к себе. Кровь шумит в ушах от непонятной злости. Жаль растоптанной красоты. Или нет никакой красоты, просто показалось.

 

***

            На работе Сергей Михайлович думает о другом: сколько вокруг чужого горя, слез, отчаяния, а он жив, мучим плотским желанием, разбит им. В то же время продолжается война, ее никто не отменял. И вместе с войной проходят праздники, концерты, переименования улиц, конкурсы, спортивные соревнования и награждение победителей. И вместе с войной Сергея Михайловича угораздило усложнить себе жизнь, найти себе проблему – влюбиться в парня, которого любить бессмысленно, жизнь которого потеряна, в котором вообще нет ничего, кроме красивой грязной оболочки.

            Снова у Сергея Михайловича такое ощущение, будто он давится овсяными хлопьями. Нужно есть. Просто есть, просто жить, плыть по течению, не искать вкуса или смысла. Не пытаться выплыть из бреда.

            Койка, на которой лежал Вадик, занята раненым офицером. Он не мальчик, ему сорок два года. Осколком мины у него раздроблена ключица, Сергей Михайлович извлекает ее фрагменты, а в глазах все равно стоит Вадик.

            Вчерашнего разговора мало. Или он был совсем не нужен. Лучше бы Вадик молчал, поел бы молча пиццы и уснул бы молча. Но нет, ему нужно было все испортить, вывалить на Сергея Михайловича всю грязь, испачкать и его своим предложением. Сергей Михайлович невольно отряхивает халат.

            Дом больше не служит крепостью, дома не спрятаться, не укрыться от тяжелых мыслей. Дома его встречает Вадик, одетый в его рубашку и брюки.

– А я по-мылся, тебя не ждал, – говорит весело. – И нашел в шкафу пере-одеться, ты ж не против?

            «Ты» у него такое обычное, словно сто лет знакомы.

– Не против. Голова еще болит?

– Не-много. И я есть не приго-товил. Хар-чей у тебя нет. А денег ты не оставил.

– А… да.

– Только на еду, – говорит Вадик. – Все равно же надо что-то поку-пать.

            Сергей Михайлович садится на стул. Все вроде бы нормально. Вадик прав. Нужно покупать продукты, что-то готовить, есть, обсуждать это, это жизнь, все так делают.

– У меня нет СПИДа, – говорит вдруг Вадик. – Ты же поэтому меня бо-ишься?

– Откуда ты знаешь, что нет?

– Я чувствую.

– Чувствовать ничего нельзя, до определенной стадии.

– Ну с ган-донами, какая тебе разница?

– С какими гандонами? Мы же о еде говорим.

– Уже не о еде.

– Мне секс от тебя не нужен, – повторяет Сергей Михайлович. – И я тебя не контролирую. Встречайся, с кем хочешь.

– А что тогда? Ты типа мать Тереза?

– Ты знаешь, кем она была?

– Кто? Ну… так говорят, и все. Я что в школе?

– Вот и договорились. Ты ничего не предлагаешь. Я ни о чем не спрашиваю.

            Вадик смотрит недоуменно, даже обиженно. Повязка на голове выглядит серой. Наверное, намочил в душе.

– Перебинтовать нужно, – говорит Сергей Михайлович. – Давай сделаю.

– Подож-ди, подож-ди. Я че-то не понимаю. А че тогда у тебя жены нет? Или телки?

– Просто нет.

– Вот значит, ты пидор, самый настоящий.

– Кто я, тебя не касается.

– Так я про-вериться могу на СПИД, хочешь? Чтоб ты не стре-мался.

– Мне все равно, Вадик. Я за день стольких хороню, что твоя жизнь… твоя жизнь…

            Вадик вскакивает и уходит к себе. Сергей Михайлович пытается понять, что он хотел сказать Вадику на самом деле. Что его жизнь – просто одна из многих параллельных, или что его жизнь – настолько ценна, что он не хочет даже думать об этом.

            Что он делал целый день в его квартире? Рылся в его вещах, в шкафах, в письменном столе? Подбирал себе одежду? Ворошил старые фотографии? Проверял ноутбук? Там нет порно, нет компрометирующих ссылок, вообще нет ничего, кроме переписки с некоторыми родителями солдат и волонтерами. Вадик ничего не может узнать о нем, потому что его как бы нет. Есть лишь человек, который ходит каждый день на работу и делает то, что должен.

            К ночи Вадик все-таки выползает на кухню, сидит с отсутствующим видом над тарелкой овсянки. Прячет в карман деньги, оставленные на столе Сергеем Михайловичем.

– Я потом сам буду зарабатывать, – заверяет его.

– Конечно. Если тебе нравится твоя работа.

– А тебе твоя?

– Мне моя нравится.

            Перевоспитывать бесполезно. Вадик уже давно сам распоряжается своей жизнью. Сергей Михайлович застывает, разглядывая его лицо. Нос немного приплюснутый, высокий лоб, сильный подбородок, а кожа – детская, не знавшая острых лезвий. При взгляде на него физически больно, будто что-то ломается внутри надвое.

            Сергей Михайлович меняет ему повязку, Вадик сидит молча и безропотно.

– Если у тебя есть родители, – говорит Сергей Михайлович, – думаю, они очень несчастны.

– Оши-баешься.

– Они все-таки умерли?

– Они счаст-ливы без меня. Это точно, – говорит Вадик и сразу меняет тему. – А у тебя тут нет ничего… ни старого, ни нового, только одежда.

– Ты и ноут проверил?

– Проверил. Игра там «Сорок разбой-ников» и все.

– Сыграл?

– Сыграл. Не сложилось. Не фар-товый сегодня день. Вчера был фартовый.

            Сергей Михайлович пожимает плечами. Кажется, и вчера не был.

 

***

            Пусть так и будет, – думает Сергей Михайлович. – Вадик живет своей жизнью, а он живет своей. Просто поделился с Вадиком крышей над головой. И больше их ничего не связывает, никто ни за кого не несет ответственности, никому ни за кого не стыдно, не больно.

            Вадик свободен. Вадик независим. Правда, носит его вещи, подворачивает штанины его брюк, рубашки смешно болтаются вокруг шеи. Свой хлам не постирал, а выбросил в мусор. Пользуется его старым телефоном, даже звонил однажды на работу, сказал скороговоркой: «Это Вадик, купихлеа, язабыл». Носит в кармане ключи от его квартиры. Выходит и возвращается. Повязку уже снял, рубец прикрыл волосами. Волос у него много, хватит прикрыть еще несколько шрамов. В ванной нашел запасную зубную щетку и сунул в стакан рядом со щеткой Сергея Михайловича – пусть дружат.

            И это очень странно – он носит его одежду, пользуется его мылом, его зубной пастой, его шампунем, его дезодорантом, пахнет его одеколоном, но Сергей Михайлович никак к нему не привыкает, не может не замечать его.

– Может, в выходные одежду тебе купим? Что-то более подходящее? – спрашивает неуверенно.

– О, давай! – соглашается Вадик. – Круто!

            Потом морщит лоб, ищет подходящую тему для разговора.

– Что в боль-ничке?

– Все то же. Ты же там был, сам знаешь.

– Мне, наверн, тоже повестку при-несли – по месту прописки, – говорит Вадик. – Думаю вот, мож, пойти послужить стране. Мужички там голодные, без телок.

– Только они не заплатят.

– Да, ты соображаешь, – Вадик усмехается.

            Всегда ли молодость носит маску цинизма? Сергей Михайлович не помнит себя циником. Помнит, что пытался быть стойким, пытался оберегать родителей, больше нервничал, чаще матерился, больше боялся смерти. Мертвая неподвижность сильнее отвращала. На первом занятии в анатомичке упал в обморок – он, и еще одна девочка, остальные потом подшучивали. И он пытался перекрыть одно другим: страх, неуверенность, незнание жизни – крепкими выражениями, высокими градусами, длинными затяжками.

            Но он не смог бы хвастаться тем, что продает себя. И не смог бы продавать. Не вынес бы унижения. Ему всегда нужно было считать себя лучшим.

            Считает ли Вадик себя лучшим? Сергей Михайлович смотрит на него в магазине как на незнакомца, которого увидел впервые. Да, он лучший, он красив, он ведет себя так, будто никогда не был на дне. Все хорошо, пока он молчит. Но стоит ему открыть рот, речь выдает его с головой. Становится ясно, что перед вами не выросший, не повзрослевший ребенок, который выплевывает фразы с вызовом, но невнятно, некоторые слоги тянет, некоторые произносит быстро, и будто сразу проглатывает несколько букв, но каких, понять невозможно. Сергей Михайлович много раз вслушивался внимательно – есть и Р, есть и С, есть и Ш, есть и Щ, есть и Ч, но все вместе – странная каша. И эта каша всегда сдобрена злостью. Вадик всегда прав, а все вокруг неправы.

– Я вот такие штны возьму, – тычет пальцем на манекен в витрине. – Да? Можно?

            Сергей Михайлович держится в стороне, соглашается поспешно.

– Бери, конечно, хорошие.

            Вадик выбирает несколько футболок и свитер, все достаточно дешевое, без претензии. Сергей Михайлович расплачивается, Вадик берет пакеты.

– Пасиб, – говорит в машине. – А ты из-за войны такой кумр-ной? Из-за раа-неных?

– Кумарной? Нет, я  вообще такой, – отвечает Сергей Михайлович. – А война всегда где-то идет. Тут, или в Конго.

– Ну негров же к тебе не везут.

– Только иностранных студентов, когда их избивают.

– Нра-ся тебе черные?

            Сергей Михайлович смотрит на светофор. Нравятся ли ему черные? Смуглые загорелые мужчины? Или покалеченные студенты университета радиоэлектроники?

– Парень один был, студент. У него на вечеринке петарда не выстрелила. Отсырела, может. Он взял ее в руку и встряхнул. И она выстрелила. И нет пальцев.

– Капец, ты веселый, – говорит Вадик. – А смеш-ных историй у тебя нет?

– Вот это была смешная.

– Понятн. Потому тебя телки и не любят.

– Как раз наоборот. Любят. Бутербродами угощают. Намекают, что нужна жена.

– Хуй им. Я и сам готовить буду. Меня в детстве бабка учила. Пока не померла. Я бабку сильно любил на. Теперь когда картош-ку жарю, всегда ее вспоминаю. Как я карто-фелину разрезать не мог, а она говорила – на дощечке, Вадик, на дощечке.

– А маму не любил? – спрашивает Сергей Михайлович.

– Нет, – отвечает Вадик, глядя только на дорогу.

– А отца?

– Отца не было. Не знаю его. Я с бабкой рос, а потом мать вернулась – с каким-то мужиком. Мне восемь лет было. И через год бабушка умерла. Вот я ры-дал тогда, тоже умереть хотел. Мать с кладбища забрать меня не могла, всем объясняла, что я дурачок.

            Сергей Михайлович молчит. Отчего-то становится страшно, что Вадик продолжит.

– Но потом нормаль-но было. Я хорошо учился, ругать меня было не за что, в школу ее не вызывали. Дома я готовил, квар-тиру убирал. Мать устроилась на работу на швей-фабрику, хахаль ее тоже, на завод. Как нормаль-ные бл. Потом стал меня зажимать, за хуй хватать – типа, почему такой маленький, когда вырастет. Мне противно было, но и нравилось. Потом сосать меня научил – вроде как это наша тайна, потому что я уже взрослый и умею хранить тайны. Я не понимал сначала, думал, что мы просто играем, что он мне делает при-ятно. Игорь его звали. И долго все это продол-жалось. Он приходил с работы раньше матери, трахал меня на диване, потом все вместе ужинали. Он смеялся, под-мигивал мне. Потом она раньше вернулась, застукала нас. Стала на меня орать, тип я его соблазнил. Я и ушел, ниче не взял с собой. Одному хорошо жить, никто мозг не епет. И я уже взрослый был, я понимал, конечно, что мы делаем. Может, я сам и соблазнил его, как мать сказала…

– Да он больной человек, при чем тут ты? Как можно в ребенка пихать член, не понимаю…

– Ты и во взрослых не пихаешь, – говорит Вадик. – Я его не обвиняю, в общем-то. Ну было и было. Я все равно с мужиками спал бы, и без него.

– Почему ты так думаешь?

– Не знаю. Мне девки никогда не нравились. А Игорь этот нравился.

– В десять лет? Не считаешь, что он сломал тебе жизнь?

– Нет.

– Ты все равно занимался бы проституцией?

– А где еще знакомиться? – спрашивает Вадик. – Я люблю трахаться. И мне не девяносто лет, как тебе.

 

***

            Сергею Михайловичу снится сон. Впервые за долгое время.

            Снится, будто вечереет, и он идет вдоль рядов местного рынка – они уже пусты и кажутся черными каркасами, едва различимыми в темноте. И вдруг вспыхивает свет. Сергей Михайлович видит, как вдоль рядов зажигаются фонари, и понимает, что сейчас начнется какая-то торговля – ночная, тайная, на которую он попал случайно. Он останавливается, чтобы узнать, чем же торгуют на рынке в ночное время. На каждое торговое место приходит продавец. Все продавцы – молодые, крепкие, мускулистые мужчины. Они раздеваются догола и надевают белые фартуки. Чтобы не испачкать одежду, – догадывается Сергей Михайлович и снова думает: – Что же они будут продавать? Но они уже выкладывают свой товар – оторванные человеческие руки, иногда с грязными, синими пальцами, ноги с расколотыми бедренными костями, с которых свисает кожа.  Все это нагромождается на каждый прилавок, как поленья. Но зачем? – думает Сергей Михайлович. – Ведь эти части тел, мертвые, окровавленные, годятся только на мясо. Продавцы точат длинные ножи – в темноте, при свете фонарей визжит железо.

            Сергей Михайлович просыпается и садится в постели. Сон все еще держит за горло ужасом открытия. Но никакого открытия нет, кошмарный сон отличается от яви лишь сепией.

---

            Этого нельзя забыть. Нет, не Вадику. Вадик будто бы забыл и зла не держит, но Сергей Михайлович теперь видит Вадика только сквозь призму его рассказа о детстве и только ребенком, который носит одежду взрослых, но не выговаривает правильно ни одного слова. Потому что нет правильных слов, чтобы описать его жизнь.

– И, короч, там был один знак-мый, – рассказывает Вадик за ужином о своей трудовой ночи, – но он был с напарником, напарника того я не знаю. Но мой остано-вился, как обычно. Типа хочет, а друг только посмотрит. Мы отошли в лесо-полосу. Он стащил с меня джинсы до колен и сразу стал трахать, даж сосать не попросил, только горло сжал одной рукой – вот так локтем, – Вадик показывает локтем на своей шее, – а другой рукой стал мой член крутить. Все стоя. Ооочень кай-фово было. И второй подошел так близко, что я, когда кончал, забрызгал его даж. Он меня не касался, только сперму стер с брюк и пальцы облизал. Я быстро кончил в общем-то, но он меня еще трахал, потом я стал дрочить и снова кон-чил, уже с ним вместе. Ооочень кай-фово, – повторяет Вадик.

            Сергей Михайлович думает, смог ли бы он сам проделать с ним все это – трахать его в лесополосе, например, стоя, или облизать его сперму, или сжать ему горло. Ведь была же фантазия, почти о том же, но нет ее больше, сломалась.

– Встал у тебя? – спрашивает Вадик, закончив свой рассказ.

– Нет.

– А если проверю?

– Проверь.

            Вадик кладет руку ему между ног.

– П-правда, нет. Так ты не пидор, значит. А я надеялся.

– На что?

– Жить с тобой.

– Ты и так живешь со мной.

– Как бы да. Но ты такой злой все время. Я хочу сделать тебе приятное.

– Как тебе Игорь делал?

– Ну тебе же не десять лет.

– Но тебе по-прежнему десять.

– Че это? У меня вырос уже давно. Просто борода… боро-ды… пока нет.

            О, если бы взрослость измерялась бородой! А ум морщинами! А опыт шрамами и хромотой! Сергей Михайлович усмехается.

– Ты всю жизнь будешь так жить? – спрашивает Вадика.

– У тебя?

– Нет. Вообще.

– Не знаю. Старых же никто трахать не хочет. Тогда отравлюсь.

– О, да. Это выход.

            Так что тогда Сергей Михайлович любит в нем? Эту глупость? Эту ограниченность? Эту злость? Этот вызов? Или свое отчаяние? Свой страх? Свою войну?

– Мне такой страшный сон сегодня приснился, – говорит зачем-то. – Я думал, что-то плохое случится. А потом понял, что уже случилось.

– Да фиг-ня. Нужно подойти к окну, постучать три раза по стеклу и сказать: «Куда ночь, ту-да и сон». Только ни с кем не говорить до этого. Меня бабка научила. Пло-хой сон тогда не сбудется.

– Поэтому с тобой ничего плохого не случается, – кивает Сергей Михайлович.

– А если что-то болит, нужно сказать: «У котика боли, у собачки боли, у Вадика не боли». Ну или у Сережи. Или там у кого…

– Я так пациентов теперь лечить буду.

– А, вы для этого данные спрашиваете.

            Обнять бы его и начать все заново. Но не с этого момента, а задолго до их встречи, до их рождения.

 

***

            Теперь Сергей Михайлович не может понять, в чем увидел красоту, что именно его поразило в Вадике. Вадик невысок, сутул, волосы всегда растрепаны, хоть и вымыты. Правда, глаза огромные. Синие. И ямочка на подбородке. Как у взрослых. Когда Сергей Михайлович закрывает глаза, снова видит Вадика на койке с забинтованной головой – немым и беззащитным, а когда открывает, Вадик сидит перед ним и рассказывает какую-то свою похабщину.

– Был один мужик, короч, рань-ше. Год назад мож. Хотел мне помочь. Он строил дачу, здо-ровую такую, за городом. Взял меня туда сторожем – чисто чтобы я зимой не замерз. Просто присмат-ривать за материалами, жить там в хате, рядом со стройкой. Печка там была, тепло. Дро-вами топилась короч. И дров была куча. Ну, он иногда приезжал, харчей мне привозил, трахал меня. Мне нравилось, в общем-то. Думал, хорошо пере-зимую. Но без него там было так скучно, никого вокруг, даж собак не было. Потом я пригласил одного знакомого, и стали они заходить, бухать там…

– А ты не бухал?

– Ну, сна-чала. Посидел с ними, покурил. Потом они часто стали приходить. Даж я не знал их, какие-то рожи. И я боялся тому мужику сказать, потому что сам их привел. Просто убирал за ними, чтобы он ниче не заметил. И, короч, один раз там драка началась, ну такое, потом пожар. Я стал тушить, а они стали разбегаться. И сгорела та хата, короч, и недо-строенная дача. Я прятался потом, чтобы тот мужик меня не нашел.

– И не нашел?

– Если бы нашел, убил бы меня. Даже ментам бы не сдал, у него свои ребята кру-тые.

– Вот пусть бы сами дачу и сторожили, – говорит Сергей Михайлович. – Нашли, кому доверять. Или ради секса все?

– Навер-но. Он не хотел, чтобы узнали про него… Но потом все равно узнали.

– Сюда тоже кого-то приводишь, пока я на работе? – спрашивает Сергей Михайлович.

– Не-не, я с теми не вижусь вообще, только с Лесей и телками, по делу, – заверяет Вадик.

– А днем что делаешь?

– Телик смотрю.

– И что там?

– Ток-шоу всякие. Как мужик свою жену ведром убил, как бабка деда распилила на три части, а две тетки зарезали любовницу брата и закопали в огороде.

– Тебе это интересно?

– Что показывают, то и смотрю.

– Это для отупления народа показывают, у государства такая программа. Никто не расскажет о новейших технологиях, об изобретениях, о прогрессе. Только об убийствах, о насилии, о грязи…

– Ну это ж тоже жизнь.

– Но нельзя думать, что единственно возможная.

– Так что, мне и телик нельзя смотреть? – огрызается Вадик. – Книж-ки читать что ли? Пуш-кина?

– Не обязательно Пушкина. Читай Каннингема.

– Обля, что за слова такие.

            Сергей Михайлович наливает себе водки и пьет без закуски. На то и выходные.

– Ты вон и телик не смотришь, а бухаешь, – замечает ему Вадик. – Отпуск у тебя будет? Уже сентябрь же.

            Сергей Михайлович молчит.

– Будет или нет? – допытывается Вадик. – Тебе отдохнуть бы, выспаться.

– Будет. Хочу в волонтерском госпитале поработать.

– В отпуске?

– Да.

– А зачем? Там платят больше? Чего ты мол-чишь? Не знаешь? Там и пристрелить могут.

– Я на тебя завещание напишу. Будешь жить спокойно.

            От выпитого мир немного расплывается, края становятся не такими острыми.

– Не надо, Сергей Михай-лович, не надо тебе туда ехать. Если хочешь, я буду больше зара-батывать.

            Сергей Михайлович снова наливает и пьет.

– Подохнешь еще, как моя бабка, – говорит Вадик. – С кем я тогда останусь? Лучше бы грудь растер водкой – вон свистит у тебя, даже я слышу. Бабка говорила, нужно спиртом растереть, если свистит в груди.

– Твоей бабушки нет уже десять лет, живи дальше.

– Че?

– За эти десять лет мир изменился, а ты все тот же. Думаю, твоя бабушка ничего не знала об аутоиммунных заболеваниях.

– О чем? Да алкаш ты просто! Пи-дуй на свою войну, пусть там тебя снайперы пристрелят. Мне не жалко. Я тут сам буду жить, в твоей квар-тире. Я ваще фар-товый!

            Сергей Михайлович уходит к себе и ложится. Сквозь сон чувствует, как Вадик растирает его водкой. Трет, трет, слишком много водки, шумит в ушах, стоит в носу.

            Кажется, что Вадик ложится рядом с ним в постель, но от него не тепло, а холодно, у него ледяные ступни, словно мертвые.

---

            Утром Сергей Михайлович просыпается один. Ему стыдно спросить у Вадика, лежал ли он с ним рядом.

– Ты помнишь, что вчера было? – спрашивает Вадик первым.

– Что именно?

– Ты сказал, что поедешь работать в гос-питаль.

– Да, этого я не могу забыть, – кивает Сергей Михайлович. – Со следующего понедельника на месяц. Ничего там страшного нет, просто врачей не хватает. Потом вернусь, еще кто-то поедет. Дело добровольное.

            Вадик открывает рот, словно хочет спросить еще о чем-то, но не решается.

– И про завещание тоже помню, – говорит Сергей Михайлович. – Паспорт твой нужен, я все оформлю, никто тебя отсюда не выселит.

– Нет у меня никакого паспорта! Вот вернешься, я сам тебя убью, и буду жить тут припе-ваючи!

– Хорошо, – сдается Сергей Михайлович. – Так и сделай.

            На работе Леночка предлагает ему ментоловую жвачку, Сергей Михайлович отказывается. Но даже Нина Петровна не жалуется на водочный перегар. Все добры. Все знают, что Сергей Михайлович скоро уезжает.

 

***

            Работа в волонтерском госпитале мало чем отличается от работы в ЦРБ, просто сюда довозят тех, кого не довезли бы до районных или областных центров, не успели бы. Сергей Михайлович присматривается к другим врачам, один из соседней области, даже симпатичный, зовут Олег. Олег моложе и азартнее – каждую ночь зовет вместе оттянуться.

– Да, выпить бы, – соглашается Сергей Михайлович, – но боюсь, что до завтра не протрезвею, уже начало двенадцатого…

            Они ночуют в дальнем крыле здания, где несколько палат выделены для персонала.

– О, да, выпить бы и по девочкам! – смеется Олег.

– Нет, я… я по мальчикам, – говорит вдруг Сергей Михайлович.

            Он никогда никому не говорил этого, но сейчас почему-то уверен, что Олег не осудит.

            Сентябрьская ночь черна, холодна, звезды высоко, обстрелы стихли. Все хаотично, – думает Сергей Михайлович. – Хаотичны обстрелы, хаотичны звезды на небе, хаотичны дороги на карте. И если во всем этом и есть логика, то, будучи заключенным в человеческое тело, ее не постигнуть. Тело слишком ограничено желаниями и страхами.

– Ааа, вот ты какой, – говорил Олег. – У меня есть немного виски, только давай внутри, а то сбегутся компаньоны.

            Виски мало, видно, что Олег уже прикладывался к бутылке. Сергей Михайлович курит, запивает дым алкоголем и любуется лунным светом.

– Это твой парень тебе звонил? – спрашивает Олег. – Вадик, кажется?

– Нет. Это я бомжа у себя поселил. Пусть живет.

– Зачем?

– Да так. Низачем. Пусть живет.

– А ты ему доверяешь? Бомжи подлые, бро.

– Может, и он подлый, не знаю.

            Лунный свет кажется прекрасным – такой яркий и чистый. В нем чисты и стаканы, и виски, и они сами со своими нерассказанными историями. В лунном свете все по-другому. Нет пыли, нет крови, нет пятен, нет микробов – все черно-белое, однозначное, без полутонов. Олег садится рядом и расстегивает ему брюки.

– Я тоже так могу. Давай без девчонок, давай сами. Только дверь на ключ закрою…

            Потом толкает его на кровать и садится сверху.

– Или ты сильно пьян? Тогда давай я…

– Нет, справлюсь, – говорит Сергей Михайлович.

            Тело Олега кажется искусственным в лунном свете, и в то же время – доступным, близким, ожидающим его ласки, таким реальным, каким он никогда его не знал.

– Все, все сними, – просит Сергей Михайлович. – Хочу тебя видеть.

            С Олегом хорошо, Олег уступает, принимает жадно, глубоко, стонет громко. Сергею Михайловичу впервые так уютно, так легко в постели, впервые он чувствует себя самим собой наедине с посторонним.

– И часто ты так? – спрашивает Олега после секса, продолжая обнимать его.

– Только когда от жены удается вырваться.

– Ты женат? – удивляется почему-то Сергей Михайлович. – И дети есть?

– Да, двое. Мальчишки.

– Что же ты тут делаешь? Тут же… опасно. Как они тебя отпустили?

            Олег убирает его руку и садится спиной к нему.

– Уехал и все. Я тут не прохлаждаюсь. Пусть скажут им потом, что папка был героем. А не пидором.

            О, нет, не чист этот лунный свет, не чист этот виски, не чисты эти намерения!

– Не можешь с женой жить? – спрашивает Сергей Михайлович прямо.

– Не могу. Не выношу ее. Вообще женщин не выношу.

– Ты же все время предлагал «по девочкам»!

– Я так привык врать, что не врать не могу. У меня мама и папа врачи, на работе следят, дома жена и дети следят, тотальный контроль. Я даже на море сам не езжу. Выскочу иногда, найду какого-то пидорка по инету, а он видит, что я всего боюсь, потом меня шантажировать начинает, угрожает, деньги тянет. Завидую таким, как ты, открытым. Но я так не смогу. За мной везде ходят надсмотрщики. Вот только сюда не нашлось желающих сопровождать. Я отсюда и возвращаться не хочу.

– Поэтому каждый день выезжаешь с бригадами?

– Смерть сразу много проблем решает, согласись.

– Просто порви с семьей. Заведи другие отношения.

            Олег допивает виски и снова ложится в постель.

– Конечно. Так и сделаю. Все брошу, перееду к тебе, будем жить вместе, с твоим бомжем даже, будем пациентов обсуждать, у нас же общие интересы. Так?

– Хоть бы и так, – говорит Сергей Михайлович. – Ты милый, умный. Нельзя губить себя.

– О, нет. Я не хочу, чтобы мои сыновья считали меня каким-то уродом. Мне и так повезло, тебя вот встретил. Завтра еще трахнемся, послезавтра, и так до конца месяца. Мой лимит.

– Не говори глупостей, – Сергей Михайлович обнимает его. – Не жуй сопли, борись. Не прячься за чье-то мнение. Вон люди хотели бы жить, завтра их родные разыскивать будут, и не найдут, а ты с женой поговорить боишься, смерти ждешь. Еще накличешь…

            Олег прижимается и молчит. Сергей Михайлович чувствует, что он не согласен, но не хочет спорить, просто кладет голову ему на грудь и затихает.

– Что у тебя с легкими, бро? – спрашивает вдруг. – Ты простудился?

– Нет. Это такое. Постоянное. Нерешенные проблемы.

– У тебя нерешенные проблемы? А ты мне советы даешь? – Олег отталкивает его и поднимается. – Я вообще на свою кровать пойду. И дверь открыть нужно, чтобы ничего не подумали.

 

***

            Больше они не обсуждали нерешенные проблемы и не занимались сексом. И Олег уж точно не переедет к нему жить и даже не приедет в гости. На следующий день машина скорой помощи  подорвалась на полевой дороге, и Олег погиб. Волонтеры огорчились: техники всегда не хватает, доставать ее тяжело, а Олега никто из них не знал толком. Знали только, что трещал о «девчонках», что всегда вызывался в мобильные бригады.

            Сергей Михайлович смотрит, как тело Олега отправляют домой – жене, сыновьям и родителям. Совсем не то тело, которое казалось доступным, жадным и податливым в лунном свете, – застывшее, серое, мертвое, не принадлежащее ни ему, ни жене, ни сыновьям, ни родителям. Возможно, тело героя, который погиб, выполняя свой гражданский долг, возможно.

            В этот же день Сергей Михайлович впервые сам позвонил Вадику.

– Что ты делаешь? Чем занимаешься?

            Хочется услышать что-то простое, обычное, что вернет обратно, к живым: «суп ем», «на диване лежу», «вот сейчас в душ собираюсь», но Вадик молчит, не слышно ни одного невнятного слова.

– Ты не один? – спрашивает Сергей Михайлович.

– Один, – говорит тот. – Ни-че не делаю.

– Ты дома? На работу ходишь?

            Правильнее было бы сказать «на панель» или «на окружную», но Сергей Михайлович не может. И снова Вадик не отвечает, только что-то шуршит в телефоне, как в ракушке. Сергей Михайлович не отключается и слушает это шуршание.

– Ты плачешь? – понимает вдруг.

– Н-нет. Просто сон при-снился, что тебя застрелили, а я тебя жду с вещами, чтобы куда-то ехать.

– Постучал по стеклу?

– Н-нет. Вдруг это хороший сон. Я же не знаю.

---

            Так Сергей Михайлович провел отпуск в волонтерском госпитале и уже в начале октября вернулся в родную больницу. Травматологическое отделение показалось тихим и спокойным, как озеро, отрезанное от большой воды – только мелкая рябь, никакого шумного прибоя.

            Можно ли отрезать себя от общей беды? – потекли прежние тягучие мысли. – Отделить себя? Строить собственное счастье? Отрезали же себя депутаты, отрезали министры, отрезали судьи и прокуроры. Отрезали и находят в этой ситуации свои плюсы – транши, взятки, торговлю оборудованием или сухпайками.

            Дома Вадик обнимает за шею и целует в щеку. Сергей Михайлович удерживается, чтобы не растрепать ему волосы – не хочет делать киношных отцовских жестов, не хочет быть отцом этому парню. Слишком ранним был бы этот ребенок, незапланированным, нежеланным.

Вадик даже ужин приготовил и водки наливает.

– Нет, – отказывается Сергей Михайлович, – не буду.

– Завя-зал что ли? Или там перепил? – спрашивается Вадик.

– Завязал.

            Вадик вдруг выкладывает на стол паспорт.

– Вот тебе для данных.

– Паспорт? У тебя есть паспорт? И всегда был?

– Был. Я ж его еще в школе получал.

– Почему же не дал для завещания? – удивляется Сергей Михайлович.

– Хотел, чтобы ты вернулся.

– Никакой связи.

            В паспорте Вадика написано «Колесников Вадим Алексеевич», год рождения и даже прописка, по родительскому, наверное, адресу. Сергей Михайлович возвращает паспорт и думает, что все не так плохо. Вадик пока ничего не украл. В квартире все по-прежнему, даже убрано. Он ни разу не видел Вадика пьяным. Вадик не курит, не употребляет наркотики, он чист. Принял душ у Сергея Михайловича и с тех пор чист. И больше не хвастается своей работой, вообще старается не упоминать о ней.

– А что ты такой тихий? – спрашивает Сергей Михайлович.

– А я что гром-кий был? Я со зла как бы, за компанию. А теперь мне та компания не нужна.

            Сергей Михайлович доволен. Кажется, что-то исправляется в этом мире – всего один штрих, всего одна тонкая нить в паутине, но хорошо и это. После ужина берет ноутбук, чтобы проверить почту, и видит недавно загруженные рассказы, какие-то стихи, даже «Дом на краю света».

– Понравилось тебе? – оглядывается на Вадика.

– Ну да. Но это старое все, это же не про нас. Мы не так живем.

– Да, мир меняется, иногда даже к лучшему, – Сергею Михайловичу очень хочется в это верить.

            Ночью Сергей Михайлович стоит у двери Вадика и не решается постучать. Вадика не слышно внутри, но и уходить он не собирается. Сергей Михайлович уже заносит руку для стука и вдруг слышит, как у Вадика звонит мобильный.

– Привет, – говорит он кому-то. – Не, не приду сегодня. А кто спрашивал? А, да по-шел он, коз-лина. Не, не заболел. Просто блевот-но мне. Недотрах, ага. А ты с кем? С теми коро-вами? С Катькой? Ага. Ну да-вайте. Ха-ха. Да, да-вайте.

            Сергей Михайлович отступает от двери. Может, он действительно плохо себя чувствует? Может, только выглядит чистым и тихим, а внутри все то же – гной и пена? О, нет, Сергей Михайлович не хочет сделать ему хуже. Он возвращается к себе и ложится. Скорей бы на работу. Там он хотя бы уверен, что поступает правильно, помогает людям, приносит пользу.

 

***

– Да ничем вы мне не помогли! Ничем! На коляске всю жизнь кататься? На доске по базарам милостыню просить? Скажите, зачем вы меня спасали? Вас кто-то просил? Жена просила? Ей инвалида на себе тянуть хочется? – кричит очнувшийся пациент на Сергея Михайловича.

– Меня никто не просил. Это мой долг.

– Мне тоже сказали, что мой долг Родину защищать. А она меня защитит?

– Будете пособие получать, – предполагает Сергей Михайлович.

– Ага, разбежался! Двухсотых записывают как самоубийц, а про меня напишут, что я сам себе ноги отрезал. Это уже давно всем известно.

            Солдат продолжает кричать на него и проклинать всех вокруг, Леонид Владимирович зовет на перекур.

– Я не буду, – Сергей Михайлович отказывается курить, и тот косится недоуменно.

– Бросил что ли? Или с легкими серьезно?

– Нет, ничего серьезного.

– Просветился?

– Просто чувствую, как говорит один мой знакомый.

– Ну чувствуй и дальше, – Леонид Владимирович выдыхает на него белый дым. – Пирожков поедим на поминках. С яблоками.

            Молчит некоторое время, потом продолжает:

– Внук в первый класс пошел. Линейка. Все так красиво. Флаги, гимны.

– Как будто и нет всего этого, – понимает Сергей Михайлович. – Может, так и должно быть. Просто мы все время с изнанки…

– Не нужно было тебе ездить в зону, отдохнул бы.

– Нет, нужно было. Я многое там понял, – мотает головой Сергей Михайлович.

---

            Вадик никуда не уходит вечерами и совсем ничего не рассказывает о сексе с дальнобойщиками. Зато предъявляет Сергею Михайловичу медицинское заключение об «отсутствии антител к ВИЧ».

– Воот про-верился. Я же говорил, что здоров.

– Для меня справку взял? – пытается вникнуть Сергей Михайлович.

– Ну чтобы ты знал прос-то.

            Сергей Михайлович вертит справку в руках.

– Что тебе еще нужно? Чтобы я на курсы кас-сиров пошел? – спрашивает Вадик.

– Мне ничего не нужно, – Сергей Михайлович возвращает бумажку.

– А почему ты тогда меня не хочешь? Я не ту-пой, не нарик, я никог-да не ши-рялся, так курил разное, но ты и сам бухаешь.

            Вадик прячет справку в карман и ждет ответа.

– Ты опять в моих брюках, они длинны тебе, – замечает Сергей Михайлович.

– Ну сниму сейчас.

– Сейчас не нужно, потом.

– Ты даже не пы-таешься, – продолжает о своем Вадик. – Или если не получается, я сам могу тебя трахнуть. Я такое делал с одним кабаном, он толстый такой был, живот до пола болтался. Еще и сказал потом, что ему не нра-вится и он ничего не чувствует. А там одно сало, как чувствовать. А ты худой, с тобой не так будет…

            Сергей Михайлович проводит рукой по лицу. В Вадике так много прошлого.

            Усаживает его рядом и обнимает за плечи обеими руками.

– Прекрати мне это рассказывать, Вадик.

– А что, ты рев-нуешь?

– Да, ревную.

– Хорошо.

            Сергей Михайлович целует его в ухо и отпускает.

– Иди спать. И одежду мою не носи. У тебя своя есть.

– Может мне парик надеть? Платье?

– Ничего не нужно.

– Со-блазняешь меня, а сам импотент! – бросает все-таки Вадик и уходит к себе.

– Да кто тебя соблазняет? – спрашивает Сергей Михайлович у закрытой двери.

 

***

            Кажется, Сергей Михайлович знает, где точка бифуркации. Какое неприятное слово! Та чертова точка, которая повернула реальность не в ту сторону, тот самый переломный момент. Хотя «переломный» ничем не лучше. Но Сергей Михайлович уверен: если вернуться в эту точку и начать заново, все пойдет, как надо, все станет правильным и чистым.

            Сергей Михайлович едет по адресу, который узнал из паспорта Вадика, и стучит в дверь на четвертом этаже девятиэтажки. Дверь облезлая, ничем не обшита, звонок расколот надвое, из него торчат провода. Сергей Михайлович стучит и почему-то надеется, что никто ему не откроет – настолько затхло в этом доме, настолько тяжело на сердце.

            Но дверь уже открывается, на пороге стоит женщина с ярко-рыжими волосами, лет сорока, с тусклым опухшим лицом.

– Вадим Колесников тут живет? – спрашивает Сергей Михайлович, чтобы она не ускользнула обратно в квартиру.

– Вы из военкомата? Опять? – кривится она.

– Нет, я из… медкомиссии, – находится Сергей Михайлович. – Нужно поговорить о вашем сыне.

            Да, все-таки она. Мать.

– А, нашли его? Призываете? – спрашивает она почти без интереса.

            В квартиру не приглашает, уходит сама и возвращается с ребенком на руках.

– Это девочка, – говорит Сергею Михайловичу. – Ее вы не заберете!

– Мы и Вадима не забираем. У него некоторые проблемы, которые нужно обсудить с родителями. С вами, с его отчимом.

– С каким еще отчимом? С Игорем? Он свалил, как только Вадька ушел. Сговорились, наверно, – она осекается. – Это не его ребенок, это от другого.

– Вы совсем не интересуетесь судьбой сына? – спрашивает зачем-то Сергей Михайлович.

– А чем там интересоваться? Вот вы его даже в армию не берете, знаете, наверно, что он пидор. Он моего того… мужа сманил. Живут небось вместе, пидарюги.

– Вы точно знаете, где он, с кем он?

– А зачем мне это знать? Ему не два года, сиську не сосет. Пусть теперь сосет, что хочет.

            Сергей Михайлович качает головой.

– И видеть его не хотите?

– Не хочу. Не было у меня сына. Вот мой цветочек, Аллочка, – склоняется она над ребенком.

– Ее тоже позволите насиловать своему сожителю?

– Что? Вы мне тут милицией не угрожайте! – кричит вдруг она. – Это еще разобраться нужно, кто кого насиловал!

– Уж никак не десятилетний мальчик!

– А вы много знаете! Нос во все суете! Сами небось пользуетесь там сосунками!

            Она захлопывает дверь и продолжает еще что-то кричать из квартиры. Из соседней двери высовывается старушка и смотрит на стоящего на площадке Сергея Михайловича.

– Опять Светка буянит. Вы из жека? Мы уж столько жалоб на нее писали.

– Она выпивает? – спрашивает Сергей Михайлович.

– Да там проходной двор, все алкаши собираются. Один ребенок умер, второго родила, чтобы пособие получать.

– Вадик?

– Нет, Вадик – это ее старший, уехал куда-то, а то грудной у нее был, плакал все время. Не кормила она его что ли. А, может, болел. Вы уж примите меры, спасу нет от ее знакомых.

            Сергей Михайлович медленно спускается по лестнице. Как можно было надеяться, что края рваной раны срастутся и даже рубца не останется?

            Хочется защитить Вадика, но уже поздно. Дома Сергей Михайлович только смотрит растерянно, пытаясь наложить на него упущенные возможности.

– Что… что ты высматриваешь? Я ничего на кар-ман не поставил, – говорит Вадик.

– Скажи, а ты любил Игоря?

– Игоря? Тогда еще? Любил. На-верно. Он был хороший, доб-рый.

– А с тех пор любил?

– Лю-бил. А что? Тебе зачем? Это уже дав-но было.

– Давно в девятнадцать лет не бывает.

– Для меня дав-но. Я на курсы ходил сегодня, запи-саться, уз-нать то есть. Они плат-ные. На бар-мена можно. На кас-сира, я говорил тебе. Только сказали, что нужно говорить понятно, как это…

– Внятно? Разборчиво?

– Д-да.

---

            Ночью Сергей Михайлович приходит в его комнату и ложится рядом. Вадик не просыпается, и Сергей Михайлович смотрит на него спящего. Бармен это или кассир? Почему-то не хочется таких вариантов. Это ангел. Это инопланетянин, отбившийся от своего корабля. Это пришелец со своим невнятным говором.

            Утром Вадик удивленно таращит глаза.

– Ты что здесь делаешь? Ты спал здесь?

            Вадик и не думает приставать к нему или делать намеки, он встает с постели и начинает быстро одеваться. Сергей Михайлович впервые видит его голое худое тело – с бледной, как у матери, кожей.

– Тебе есть больше нужно, – говорит ему.

– Вали из моей постели, – отвечает Вадик. – Вот найду ебаря, который будет меня по ресторанам водить, сразу по-толстею.

 

***

            Конечно, это неправильно. В одной части страны идет война, в другой продолжается обычная жизнь. И если не брать в расчет переполненные госпиталя, все по-старому: зарплаты, покупки, дни рождения, городские праздники. Нет, Сергей Михайлович все отменил бы – не должно быть спокойной жизни вокруг воронки беды, не может все идти по обычным правилам. Но правительство мнения Сергея Михайловича не спрашивает, ничего не отменяет, наоборот, рассеивает общую беду до беды отдельных раненых, отдельных вдов, отдельных сирот. Беда дробится на осколки, звонит в больницу голосами родителей, проклинает инвалидность, оплакивает потерянную молодость. Но единой беды нет, как нет единого народа, как нет единой страны.

            Сергей Михайлович пытается вспомнить себя до войны, до переполненных палат, до двойных дежурств, до постоянного ощущения тяжести, до невозможности дышать. Чем он жил? О чем мечтал? Почему не чувствовал себя молодым? Почему не трахался со всеми подряд без разбору? Чего он ждал? Кого? Неужели этого неполноценного с дефектами дикции?

            Странное желание испытывает к нему Сергей Михайлович. В нем и жажда, и горечь, и страсть, и неудовлетворенность. Еще не попробовав, он уже уверен, что этого мало. Сам себе не может объяснить, чего хочет от Вадика.

            Он хочет… всего. Чтобы Вадик был сильным, смелым, уверенным в себе, раскованным. Чтобы все были счастливы, чтобы никто не страдал, не мучился от ран, не чувствовал себя изгнанным. И чтобы все это ощущалось одновременно – в одном моменте, полное счастье в мире, где все счастливы.

– Готовы к обходу, Сергей Михайлович? – спрашивает Леночка. – А хотите, в ресторан сходим?

            Обход накладывается на ресторан, Сергей Михайлович зависает.

– Вечером, – уточняет Леночка.

            Она еще не успокоилась на его счет, еще не сдалась, не проиграла свою битву.

– Только мне переодеться нужно в нарядное, – продолжает Леночка. – Я за вами вечером заеду. Домой, да. Адрес я знаю.

            Вообще можно не говорить. Она уже заранее все продумала.

 ---

            Вечером Сергей Михайлович говорит Вадику, чтобы тот ужинал без него.

– А что, сам нашел ебаря, который тебя по ка-фешкам водить будет? – ухмыляется Вадик. – С тебя стольник за идею.

            Сергей Михайлович переодевается молча.

– Нет, серьезно? – спрашивает Вадик. – Ты что, сказать не мо-жешь? Куда ты и-идешь?

            Леночка уже звонит в дверь, отвечать некогда. Вадик вдруг отталкивает его, подскакивает к двери и сам открывает.

– Здравствуйте! – весело говорит Леночка.

            Из-под куртки видно розовое платье. В ушах блестят серьги.

– А ты из боль-ницы, – говорит ей Вадик.

– Это Вадик, он у меня живет. А это Лена, мой друг. И хорошая помощ-ница, – тоже сбивается Сергей Михайлович.

            Чтобы не стать еще более невнятным, пытается поскорее вывести едва вошедшую Леночку из квартиры.

– Я не просто живу, – говорит вдруг Вадик. – Я любовник. Ты же это зна-ла? Все знают? И ужинать без меня нельзя, я тоже хочу ужи-нать, а потом втроем трахаться, мы так любим. Он же тебя предуп-редил, да? Вчера вот та старая приходила, но она орет сильно, когда ее е-бут. Соседи ругаются. Поэтому тебя пригла-сили. Ты же не сильно орешь?

– Что… что это? – спрашивает Леночка. – Что это такое, Сережа?

– Вадик фантазирует. Пойдем…

            Но Леночка продолжает смотреть на Вадика.

– Ты тот парень, наркоман, которого к нам привозили…

– Я не нар-коман, але, – поправляет Вадик.

– Но почему ты не сказал, что живешь не один, а с… другом? – Леночка переводит взгляд на Сергея Михайловича.

– С любов-ником, – снова уточняет Вадик.

– Зачем же было меня обманывать? Сказал бы прямо!

– Я не…

            Сергей Михайлович хочет сказать, что никого не обманывал.

– А как же оргия? – спрашивает Вадик. – Будет или нет?

            Но Леночка уже бежит прочь. Сергей Михайлович садится на стул, расстегивает пиджак.

– Да не особо ты и собирался, – замечает ему Вадик. – Иначе сам бы к ней по-перся, а не она к тебе.

– Она теперь на работе расскажет.

– И что? Тебя выгонят? Найдут другого Ай-болита лапы пришивать? Хоть отдохнешь. Хочешь, я дури достану, раскуримся? – предлагает Вадик.

– Нет.

– А на что ты надеялся? Что она тебя минет сделает? Давай я сделаю.

– Ну сделай.

– Что?

– Ну сделай.

– Ты что, дурак? – Вадик вдруг отходит от него в другой конец комнаты.

– Ты же сам предлагал, все свои прелести, с самого начала, – напоминает Сергей Михайлович. – Только что Леночке кричал, что мы любовники…

– Ну я просто, чтобы она сва-лила, – говорит Вадик. – Я не буду ничего такого делать.

– Почему? Ты же сам настаивал, – удивляется еще больше Сергей Михайлович.

– Ну и что? Я тогда другой был. Я таких, как ты, не встречал никогда. И…

            Дальше Вадик ничего не может высказать, просто прячется за своей дверью. Но Сергей Михайлович вдруг понимает, что он хотел сказать.

 

***

            Окрыленность – это не из забытых стихотворений, это из настоящего, это про Сергея Михайловича. Бывают такие дни, когда от счастья щекотно в носу. Ты счастлив, и никто не знает об этом, и никому не расскажешь, чтобы не спугнуть, да никто и не поймет. Протяни руку, потрогай воздух – это и есть счастье, оно окружает тебя, оно несет тебя на своих крыльях.

            Сергей Михайлович торопится домой с работы. Обнимает Вадика и целует в губы, но Вадик не отвечает, отстраняется быстро, и только тогда Сергей Михайлович замечает, что Вадик занят – складывает вещи в большой черный пакет.

– Куда это ты? В гости с ночевкой? – пытается пошутить Сергей Михайлович. – Тебе не кажется, что это пакет для мусора?

– Да, – говорит Вадик, пряча глаза. – Мне съехать пока надо.

– Что за «надо»? Почему?

– Ну так, – отвечает Вадик.

– К кому?

– Ни к кому. Поживу где-то. Не привы-кать.

– Это из-за… из-за… меня?

            Невнятность заразна. Как выразить словами свою надежду, свою окрыленность?

– Нет-нет, – перебивает Вадик. – Просто проблемы у меня.

– Какие?

– Лич-ные. Не хочу тебя грузить.

– Какие личные? Ты же сейчас тут, со мной, никуда не выходишь, какие проблемы?

– Ну че ты дое-бался? Нужно свалить. Вот и сваливаю.

            Сергей Михайлович не знает, как реагировать. Конечно, хочется удержать. Но как? Что сказать? Что пообещать?

– Я не отпущу тебя. Нужно бороться. Все получится, – мямлит Сергей Михайлович.

– Да ничего не получится! – бросает Вадик зло.

            Сергей Михайлович видит, что он плачет, что хватает вещи из шкафа мокрыми руками.

– Расскажи. Я что-то придумаю.

– Нет. Нельзя ничего придумать. Ты ни при чем, вот и не лезь.

            Сергей Михайлович удерживает его, Вадик прячет мокрое лицо на его груди, плечи вздрагивают. Хрупкий, перекошенный мальчик, раздавленный своей огромной бедой.

– Что случилось? – спрашивает Сергей Михайлович снова.

– Короче… короче, – пытается произнести Вадик. – Звонил мне сегодня тот мужик. Он вообще не забывал обо мне, все это время. Он меня ис-кал. И нашел Лесю или Кать-ку у «Пик-ника» на окружной, на их обычной точке, и кто-то из них дал ему мой номер. Вот этот но-вый номер. И он сказал, что убьет меня, если я не заплачу…

– Да какой мужик? – пытается понять Сергей Михайлович. – Кто-то из клиентов? Ты брал в долг?

– Тот мужик, которому я дачу сжег… Резо.

– Резо?

– Да, помнишь, я тебе рас-сказывал?

– И ты решил уйти? Спрятаться?

– Да. Они же знают, что ты в боль-нице работаешь, они сказали ему.

– Ну не убьет же он тебя, на самом деле?

– За-просто. Ты знаешь, сколько та дача стоила? Он здоро-венная была, и стены, и крыша... Я уйду, а ты скажешь, что не знаешь меня, если че.

– Нет, конечно, нет. Это нужно как-то решить, исправить. Ты не сможешь всю жизнь прятаться. И я не хочу, чтобы ты уходил. Может, он и не найдет нас. Будем сидеть тихо.

            У счастья всегда подрезаны крылья – далеко не улетишь. Сергей Михайлович закрывает глаза – еще полчаса назад все было так хорошо, но Вадик уже собирал вещи, уже знал, что прошлое дернуло свои нити, что так просто оно не отпустит.

            Вадик вдруг обнимает его и виснет на шее.

– Если меня убьют, буду жалеть, что не переспал с тобой, хотя так любил…

            В постели обоим холодно, как под крышкой гроба, но Сергей Михайлович не дает себе анализировать. Не хочется ничего слышать. Невозможно слышать о смерти на работе, в случайных новостях по радио, в постели. Вадик тоже пытается отвлечься и отвлечь Сергея Михайловича – так, как он это умеет, мокрыми от слез руками, губами, вязкими от воспоминаний. От этого секса так больно, словно внутри зреет атомная бомба и никак не взорвется.

– Я люблю тебя, – говорит Сергей Михайлович. – Я ужасно тебя люблю, Вадик.

            Вадик не отвечает, только ложится ему на грудь, не соскальзывая с члена. Сергею Михайловичу кажется, что они срастаются до последней кости, до последнего хряща в позвоночнике, что после этого он уже не сможет отделить его от себя и отпустить куда-то с черным пакетом.

 

***

            Ой, да нет никакого Резо, я вас умоляю.

            То есть, Резо, конечно, есть, в это Сергей Михайлович верит. Но все остальное, «найдет», «убьет», – этого нет. Конечно, был зол и пригрозил, ну а как иначе – простить и забыть, поджигай еще? Конечно, припугнул и пригрозил, но это не значит, что действительно ищет. Так Сергей Михайлович утешает себя на работе.

            Иначе было бы слишком. И без того очень тяжело быть счастливым, выдирать себя из общей беды и жить обычной жизнью, чувствовать и надеяться. А если добавить еще и Резо – реальность становится просто невыносимой. Сознание Сергея Михайловича исключает этого Резо.

            Но вот сам Резо не исключает себя из реальности. Вот он спросил, как найти заведующего травматологическим отделением, и уже руку протягивает для пожатия, а за спиной еще двое смуглых парней топчутся – тесно им в узком коридоре. Один вертит головой, осматривая раненых, второй сверлит глазами Сергея Михайловича.

            Чрезвычайно неприятно. Нина Петровна протискивается мимо незваных гостей, смотрит вопросительно на Сергея Михайловича – снова ищут кого-то? А они уже нашли, никто, кроме Сергея Михайловича, им не нужен.

            Резо старше Сергея Михайловича, так кажется. Ниже ростом и плотнее. Сергей Михайлович почему-то думает, что он спал с Вадиком, пользовался им, а потом грозился убить.

– Я напрямую скажу. Ваш Вадик мне должен деньги, – культурно, сдержанно и на «вы» начинает Резо. – Отдавать ему нечем, в его смерти мне особого толку тоже нет. Но вам же не понравится, если мы прирежем его в вашей квартире, и вы вынуждены будете объясняться с полицией, отмывать пол?

– Вам не нужно меня запугивать, – говорит Сергей Михайлович. – Я и сам хочу помочь Вадику, но мне нечем заплатить вам. У меня ничего нет. Продать квартиру?

            Резо некоторое время молчит, словно обдумывает.

– Нет. Это долго. Вы оформите квартиру на меня. Так будет проще. Только этого недостаточно, мы уже приценились…

– Машину? – предлагает Сергей Михайлович.

– Нет. Машина очень старая. А вы можете почки достать? Или еще какие-то органы?

– Что?

– Ну у вас же тут умирают.

– Нет, – Сергей Михайлович невольно хватается за стену. – Я не могу… это травматология, тут совсем другие ранения, – пытается объяснить убедительно. – Здесь совсем не то, вы понимаете?

            Резо смотрит тяжелым взглядом.

– Послушайте, Резо…

– Реваз Автандилович.

– Реваз Автандилович, я знаю, что Вадик виноват перед вами. Я не спорю, долги нужно отдавать. Но вы же видели, что на него нельзя рассчитывать, что он сломленный человек, что его психика неустойчива. Вы же были близки, вы не могли не замечать этого, но продолжали... В этом есть и ваша вина, вы им пользовались…

– А ты нет? – спрашивает Резо, позабыв о вежливости. – Завтра тебе передадут договор на подпись. Теперь ты им пользуешься, твоя очередь платить.

– Я не пользуюсь, мы… вместе, у нас…

– Завтра к вечеру квартиру мне освободите.

– А вы Вадика не тронете?

– Не трону. Но съезжайте побыстрее. Не бесите меня.

            Сергей Михайлович кивает. Он же обещал все уладить. Он все уладил, как сумел.

---

            Дома говорит Вадику, что нужно все-таки собрать вещи. Все вещи.

– И мои тоже. Поживем пока на съемной квартире, чтобы Резо тебя не выследил.

– Ты со мной переедешь?

– Конечно. Я тебя не брошу, когда у нас все так… хорошо.

– О, кле-во! Я тогда зав-тра все соберу. А ты смотри, чтобы тебя с работы не пас-ли.

            Сергей Михайлович обещает подыскать уютное временное жилье, в котором им будет очень спокойно. Потом оглядывает свою квартиру. Она принадлежала его родителям. Резо уже успел оценить ее и остался недоволен. Сергей Михайлович не хочет сам складывать вещи, он не знает, что брать. Вот те фотографии в рамках? Книги с пожелтевшими страницами? Старые чашки? Пластмассовые миски из ванной? Кажется, ничего из этого больше не пригодится. Пусть Вадик сам соберет все необходимое.

            На следующий день один из ребят Резо завозит оформленный договор дарения, Сергей Михайлович подписывает и начинает обзванивать риэлторов. Предлагают с мебелью, без мебели, далеко от центра, близко от центра, в ближнем пригороде, в дальнем пригороде. Сергей Михайлович выбирает двухкомнатную квартиру, на окраине города. Машина есть, на ходу, добраться можно, чего еще желать? Он пытается понять, чувствует ли сожаление о потерянном жилье, или злость на Вадика за доставленные проблемы, или облегчение от успешно решенной задачи, но ничего нет. Так может, и любви к Вадику нет? – внезапно думает Сергей Михайлович. – Может, и любви Вадика к нему нет? Или она ничем не отличается от любви к Резо или к кому-то из дальнобойщиков?

            Наверное, Леночка что-то рассказала коллегам, потому что медсестры шушукаются, и Леонид Владимирович кладет руку ему на плечо сочувственно.

– Говорят, ты с мужиками спишь…

– Не с мужиками. С одним только.

– Я и думал, что с тобой что-то не то…

– Отчего же не то? – спрашивает Сергей Михайлович. – То же самое, только с мужиками.

– Да-да, я согласен, – кивает Леонид Владимирович. – Хрен редьки не слаще.

 

***

            Сергей Михайлович пытается представить, что это начало новой жизни – открытой, честной, без долгов и оков прошлого. Они вдвоем. Они переехали в новую квартиру, Вадик, правда, поморщился, но Сергей Михайлович пообещал со временем подобрать что-то получше. На работе все успокоились по поводу его ориентации, Резо больше не имеет к ним с Вадиком претензий. Все уладилось. И еще только октябрь – еще тепло, городские парки играют красками, по выходным можно ходить в кино, но Вадик ничего не хочет.

            Сейчас он снова похож на злого и упрямого мальчишку, каким был в начале их знакомства, только непонятно, за что дуется на Сергея Михайловича.

– Я сегодня в твою квар-тиру ходил, а там какие-то люди живут…

– Зачем ты ходил? – спрашивает Сергей Михайлович.

– Я там кепку забыл. В шка-фу. А они говорят, что купили эту квар-тиру и живут.

– Ну и пусть живут.

– Они говорят, что у Резо купили. Поэтому мы тут теперь? Резо забрал у тебя квар-тиру?

– Я сам отдал. Хотя да, забрал в общем-то. Но ты можешь быть спокоен. Он тебя не ищет, твой долг закрыт.

– А почему ты не сказал? – спрашивает Вадик.

            Сергей Михайлович пожимает плечами, но он знает почему. Потому что… потому что Вадик спал с Резо, был влюблен в него, восхищался им. И если бы Сергей Михайлович убил Резо, двух его подельников, еще каких-то его дружков, сражался бы с ними на мечах или пистолетах и всех победил – он отвоевал бы и любовь Вадика. А так он ничего не отвоевал.

– И мы теперь будем по съем-ным хатам? – снова спрашивает Вадик.

– Многие так живут.

– Еще скажи, что это лучше, чем под мос-том.

– Да, это немного лучше, чем под мостом.

– Это то же самое.

            О, да? Сергей Михайлович надеялся, что как-то повлиял на Вадика, что-то в нем исправил, а оказалось, что это Вадик увлек его за собой на дно – на этом дне вряд ли может начаться что-то новое.

            Новая открытая жизнь? Смешно. Сергей Михайлович чувствует, что он теряет вес в глазах Вадика – становится бесплотным и невидимым. Не возвысился, благодаря своему бескорыстному поступку, а упал в самый ил – на смех камбалам. Пусть смотрят теперь стеклянными глазами на его растерянное лицо, на дрожащие губы.

– Я обещаю, что ты не почувствуешь никаких перемен, – говорит все-таки Сергей Михайлович. – Я работаю, у меня стабильный заработок. Мы не будем ни в чем нуждаться, арендную плату буду платить я сам.

            Вадик кивает, но глаза отводит. Морщится, будто хочет что-то сказать, но не в силах выговорить. Сергей Михайлович уверен, что Вадик морщится от этой квартиры, от неудобств, от его жалкого вида.  

            Они спят в новой постели, кровать стоит у окна, Вадик несколько раз за ночь встает в туалет, перелезая через Сергея Михайловича. Нужно поменяться местами, – думает Сергей Михайлович сквозь сон, – чтобы ему было удобнее. Или нужно кровать поставить по центру.

            Всего-то неудобств – новая кровать, а ему уже показалось страшное. Такое страшное, какое ни разу не встречалось в больнице, не снилось в кошмарных снах.

            Но на следующий день, вернувшись с работы, Сергей Михайлович не находит дома Вадика. Да и дома нет.

            Нет дома, нет Вадика, нет его вещей. Есть какая-то чужая съемная квартира, несколько смятых шмоток, пачка вермишели на кухне. Вот и вся жизнь.

            Сергей Михайлович сидит у окна и наблюдает, как парк погружается во тьму. Чернота съедает деревья с их золотистой листвой, обгладывает стволы, выплевывая в ночь только ворон. Они кружат над парком – черные тени на фиолетовом фоне неба, и Сергей Михайлович думает, что все сбылось страшнее, чем мерещилось. Но все равно нужно жить дальше – без Вадика, словно его и не было. Так недолго они были знакомы, и такой большой кусок прихватил он с собой, намного больше, чем родительская квартира. Сергей Михайлович почему-то не может злиться, просто сидит, смотрит в черную осень и думает, где сейчас Вадик.

 

***

            Помешанный, чокнутый, тронутый. Ника Петровна говорит на таких «чморохнутый». Или «чмарохнутый». Знать бы еще, как это пишется, по правилам какого языка.

            Сергей Михайлович больше не думает ни о войне, ни об общей беде. Выходит, что быть счастливым на фоне общей беды он не мог, а быть несчастным – вполне.

            Он казнит себя за то, что ничего не предложил Вадику. Даже не поговорил с ним о курсах, все фантазировал о его инопланетной природе и настоящем призвании. А у Вадика, похоже, единственное призвание – разбить ему жизнь.

            Сергею Михайловичу не жаль жизни, он не собирается клеить ее из осколков. Он живет этими осколками. Один осколок – работа, второй – чужая квартира с неудобной кроватью, третий – дорога между ними. В осколках поменьше криво отражаются продавцы магазинов, медсестры, раненые, но Сергей Михайлович едва их замечает, все его мысли заняты прошлым.

            В этом прошлом он нашел тысячу своих ошибок. Он долго отвергал Вадика, не мог к нему приблизиться, пытался повлиять на него, был холоден, боялся ему поверить. Вот теперь и вспомнить нечего, кроме нескольких ночей. И хуже всего то, что Вадик не объяснился, просто бросил его. Да и как он мог объясниться, если так и не научился внятно выражать свои мысли.

            Сергей Михайлович звонит Вадику, но тот никогда не отвечает. Выходит, что Сергей Михайлович его обидел, хотя пытался помочь.

            Ему кажется, что он и не был счастлив. Так долго сомневался и решался, что не смог порадоваться исполнению желания, словно чудо прошло мимо, едва задев плечом.

            Уже холодно. Уже греются и трещат батареи. Уже синицы прыгают по подоконнику и просят крошек. Раненым уже выдали теплые одеяла, а кто выдаст Вадику?

            Чтобы разорвать цепь одинаковых дней, Сергей Михайлович ездит по окружной. Над окружной не властно время, ее не касается мода. Проститутки одеты так же, как и пятнадцать лет назад, когда Сергей Михайлович пытался разобраться в себе и понять, почему ему не нравятся женщины. Они по-прежнему ему не нравятся, на проститутках по-прежнему колготки в сеточку и блестящие топы под короткими куртками.

– А где тут мальчики стоят? – спрашивает Сергей Михайлович без стеснения, но никто не отвечает, или отвечают, что нигде не стоят.

– А где Леся стоит? – снова спрашивает Сергей Михайлович, но никто не знает ни Леси, ни ее подруги Кати.

            Окружная длинная. Девочки работают в разных точках, Сергей Михайлович расспрашивает многих, но ничего не может выяснить. И девочки тоже им недовольны: не похож он на потенциального клиента, слишком убогая машина, слишком мало желания во взгляде. Но Сергей Михайлович приезжает каждый вечер. Объехать окружную в сумерках – его обряд, его ритуал, его последняя надежда.

– Да нет здесь никакой Леси! – бросает в сердцах одна из девчонок. – Вы же вчера у меня спрашивали! Или мы вам все на одно лицо, кроме Леси?

            Теперь Сергей Михайлович не может признаться, что и Лесю никогда не видел.

– Вы лучше за «Пикником» спросите, – смягчается та. – Это кафе на трассе, далеко в общем-то… в той стороне, – она машет рукой, указывая направление. – Если она не уехала вообще. Некоторые с попутками уезжают, вы это знаете?

            Сергей Михайлович кивает. Он это знает. Кажется, он знал и о «Пикнике», или слышал это название от Вадика, но оно забылось. Все непрочно, ненадежно. Силуэты женщин в высоких сапогах тают в темноте, Сергею Михайловичу кажется, что он остается один на дороге, в конце которой его никто не ждет.

            Он минует светящийся «Пикник» и останавливается неподалеку, высматривая привычные тени. С лавки или бревна поднимается кто-то и идет к машине. Сергей Михайлович различает невысокую девушку с черными волосами.

– Компания нужна? – спрашивает она.

– Я ищу Лесю, – заученно повторяет Сергей Михайлович. – Или Катю.

– Так Лесю или Катю?

– Лесю.

– Что-то я вас не помню.

– А вы Леся?

– Нет, я Катя. Леся занята сейчас, через полчаса освободится.

            Сергей Михайлович вглядывается в нее, пытаясь по ее лицу прочитать все ответы. Но темные глаза, птичьи черты, острый подбородок не говорят ни о чем.

– Я узнать у вас хотел… Сядьте, пожалуйста, в машину, поговорим…

– Не «сядьте», а «присядьте». За «пожалуйста» не присяду. Стольник – и поговорим.

            Сергей Михайлович протягивает ей деньги. Катя обходит авто и садится рядом с ним.

– Так что вы узнать хотите?

– Где Вадик? Он приходит сейчас сюда?

– Вадик? Это мелкий такой? Дружочек Леськин? – Катя задумывается. – А вы этот… тот врач, у которого он жил? Я про вас знаю.

– А я знаю, что это вы сказали Резо, где его искать. Вот теперь и мне скажите.

            Катя закуривает и смотрит на Сергея Михайловича.

– Зачем? – спрашивает просто. – На кой хер он вам сдался? Что ж вы все западаете на этого урода? Я вас могу с Колей познакомить! Или с Толиком хотя бы, если вы сами знакомиться не умеете.

            Сергей Михайлович берет из ее пачки сигарету и тоже курит.

– Так где Вадик?

– Вы знаете, что он Резо тогда сделал? Он сжег там все, дотла, даже забор нах сгорел. А Резо реально помогал ему – еда, деньги, крыша над головой. Они тут познакомились, когда Резо девочек искал. И он тогда рассказывал, какой Резо крутой, какой классный, как здорово его трахает. Потом приполз – прятался от Резо, в щели забивался, в сточные канавы, с кончеными бомжами кантовался, пока они ему башку не снесли. И тут новый спаситель. Очередь спасителей к нашему Вадику! Что у него там – золотая дырка? Он вашей квартирой просто долг перед Резо закрыл, так я понимаю.

– Значит, вы видели его с тех пор? И где он теперь?

– А как вы думаете? Теперь же у них с Резо все четко.

            Сергей Михайлович медленно докуривает.

– А чем Резо занимается? – спрашивает зачем-то.

– Да всем. Продажи какие-то, машины, запчасти. Наркоту можно у него достать, но не дешевую. Оружие. Сейчас оружие сильно в ходу, из АТО везут. Клуб у него есть в центре, «Сирена», у мента одного купил недавно.

– Какая-то страшная ночь сегодня, Катя, – делает вывод Сергей Михайлович.

– Да не страшнее, чем обычно, – говорит Катя.

 

***

            У Сергея Михайловича нет супергеройских планов. Он не собирается искать Резо, что-то ему доказывать. Дело в другом – ничего нельзя доказать Вадику. Если он считает, что Резо лучше и круче, этого никак нельзя исправить.

            Сергей Михайлович не собирается искать Резо, но все равно выясняет телефон «Сирены». «Сирена» пока закрыта на ремонт, но его переключают на хозяина.

– Реваз Автан-дилович? – спрашивает Сергей Михайлович сбивчиво. – Ммм… Вадик у вас?

– Доктор? – догадывается Резо. – Сергей?

– Да. Я беспокоюсь, все ли с ним в порядке.

            Резо почему-то молчит.

– На кофе приедешь? Поговорим, – предлагает вдруг.

– Куда? – спрашивает Сергей Михайлович.

– А куда ты сейчас звонишь? В клуб.

– Я на работе. Вечером?

– Да, я еще тут буду, – соглашается Резо.

---

            С фасада клуба сбивают штукатурку. Когда Сергей Михайлович подъезжает в сумерках, рабочие уже складывают инструменты. Один из охранников проводит его внутрь. Резо сам стоит за барной стойкой на месте бармена. Внутри никого.

– Зачем обдираете? – спрашивает Сергей Михайлович о штукатурке.

– А там была чешуя. Как рыбья чешуя, стекла такие.

– Наверное, прежний хозяин думал, что сирена – это рыба.

– Сирена – это ж мигалка такая.

            Сергей Михайлович садится перед стойкой. Прислушивается к радиоприемнику, стоящему посреди бутылок.

– Я редко сейчас в таких заведениях бываю. Не знал, что в ночном клубе может быть радио «Шансон».

– Это для меня, – говорит Резо. – Для публики потом другое будет, диджеи, все дела. Кофе или покрепче?

– Кофе.

            Теперь Резо не кажется ему пожилым. В футболке и джинсах он выглядит лет на сорок. Сергей Михайлович невольно осматривается по сторонам.

– Его ищешь? – спрашивает Резо.

– Да. А он тут?

– Нет.

– А был?

– Был, – говорит Резо и  качает головой, словно сокрушается о чем-то. – Он сам тогда предложил. Я о таком не думал. У нас как бы не принято. Я так с ним встречался, чтобы никто не узнал, поселил его за городом, тихо. Но потом он такое мне устроил. И все узнали. Я не мог это так оставить… чисто перед своими. И он явился сюда – давай орать, обвинять меня.

– Когда это было?

– Ни слова, блядь, не выговаривает, а орет, мораль мне читает. Пришлось, конечно, выслушать и выебать. Пищал он мне тут что-то. О том, какой ты охуенно замечательный. О, да что ты напрягся? Ну поучили его немного, как себя вести. Не убили же. Я же обещал его не убивать. Я слово держу. Даже когда разборки, я слово держу. У нас все по понятиям. Чего ты вскочил? Мы же собирались весело провести вечер. Нет, вы какие-то… вы оба… больные какие-то.

– Я думал, уже никто так не живет: шансон, разборки, по понятиям. Думал, это до нулевых закончилось. Как молодость, например, заканчивается, как увлечение анархией…

– Что-что?

– Хорошо, что Вадик это понял. Это самое лучшее, что могло произойти, самый большой прогресс – понять, что круто, а что не круто…

– Обдолбанный ты что ли, – Резо указывает ему на дверь. – Вали. Никакого от вас толку, дебилы.

            Сергей Михайлович выходит наружу и делает глубокий вдох. Осень снова становится чистой, прозрачной, хрустящей.

 

***

            Курит и ощущает привычный сквозняк в легких. Но не только из рук и ног собран человек, не только из легких, не только из почек, которые так интересуют Резо. Сергей Михайлович тает от грусти, но не хотел бы вернуться в состояние «до Вадика», боль делает его живым, тоска по утраченному доказывает, что все было не напрасно, что он не ошибся в Вадике.

            Просто хочется знать, где он, как переживает начало зимы, не болеет ли. За окнами метет снег, и Сергей Михайлович смотрит мимо онколога на снежинки.

– Дочка опять беременна, – говорит Леонид Владимирович. – Так вот, Сережа. Одних хороним, других рожаем.

– Я не участвую, – Сергей Михайлович качает головой.

– А эти все? – тот кивает в сторону палат.

– А что? Своя беда все равно болит сильнее.

– Поругались что ли? – спрашивает Леонид Владимирович, не зная, как говорить об отношениях мужчин. – Разошлись?

            И Сергей Михайлович тоже не знает, как ответить.

– Наверное, он меня бросил. У него тоже… своя беда, своя история.

            Леонид Владимирович не утешает. Иначе ему пришлось бы сказать – какие твои годы, ты такой красивый, такой хороший человек, не любить тебя невозможно. Леонид Владимирович только курит и отряхивает полу халата от пепла.

– Наладится, – говорит, наконец. – Будут еще… Что-то будет.

            Сергей Михайлович вдруг смеется.

– А вы все о сексе, Леонид Владимирович, все о сексе!

            Онколог смотрит удивленно. Наверное, никогда не видел, чтобы Сергей Михайлович смеялся на работе. Или плакал.

---

– А зачем он вам? Сергей Михайлович занят! – кричит Нина Петровна кому-то в коридоре. – Вы из какой организации?

            Сергей Михайлович выходит на крик и видит, что Нина Петровна кричит на Вадика. Просто Вадик одет опрятно и не похож на бомжа, поэтому Нина Петровна кричит на «вы». На нем чистые джинсы и дутая куртка, за спиной рюкзак. Вадик смотрит вниз и ковыряет носком ботинка пол.

– Вадик! – Сергей Михайлович берет его под локоть и уводит подальше от Нины Петровны. – Ты как? Я искал тебя везде…

            Вадик не отвечает, только прислоняется рюкзаком к стене и смотрит на Сергея Михайловича.

– Ты… надолго пришел? Останешься? Я домой тебя отвезу.

– Там и жи-вешь? – спрашивает Вадик с усилием.

– Да.

– Не сер-дишься на меня больше?

– Ты думаешь, я сердился? Ты поэтому ушел?

– Нет. Так получи-лось. Я просто хотел пого-ворить с ним. Сказать ему все. Объяснить, что ты ни при чем, что я один вино-ват. А он…

– Я знаю, – говорит Сергей Михайлович. – Я был у него, когда тебя искал.

– Знаешь? – спрашивает Вадик. – Я не хотел с ним трахаться, когда к нему шел. Но там еще его быки были. Он типа поде-лился. И у меня потом морда синяя была, шея, вся спина. Я не мог к тебе вернуться.

            Сергей Михайлович чиркает зажигалкой, руки дрожат.

– А ты опять куришь, – замечает Вадик. – И пьешь?

– Немного. И таблетки глотаю. Успокоительные.

– Ну вот. Я и решил тебя не нервировать. Я же сам к нему пошел, в общем-то.

– Ты и отчима сам соблазнил, я помню.

– Да, – говорит Вадик серьезно. – Я не понимал, какие они. Одинаковые. Подлые. А потом дошло до меня.

– Ну, значит, ты повзрослел, – говорит Сергей Михайлович. – А где жил все это время?

– Денег у Леськи занял под проценты. И жил. На курсы хожу – кассиров.

– О, как это все печально, – выдыхает Сергей Михайлович.

– Парикмахеры-стилисты еще печальнее, – говорит Вадик.

– Много ты занял? Я верну Лесе, – обещает Сергей Михайлович.

– Тоже займешь?

– Да. Я очень тебя люблю.

– Вот поэтому я и хочу сам. Я буду сам…

– Что сам?

– Все буду сам. Чтобы ты меня просто любил. Как человека. Не как бомжа, которому надо помо-гать.

– А зачем ты тогда… зачем пришел? – теряется Сергей Михайлович.

– Пришел свидание тебе назначить. В кафе или где-то. Как люди обычно встре-чаются. Парочки эти все. У которых все нор-мально. Люди.

            Сергей Михайлович обнимает его вместе с рюкзаком. На площадку выходит Леонид Владимирович с сигаретой и смотрит на них, забыв закурить.

– Вот… да? – хочет спросить о Вадике. – Помирились? Ну. А ты плакал.

            Сергей Михайлович оглядывается, но тот переводит взгляд за окно и закуривает, словно только что и не наблюдал за ними.

 

 

2016 г.