УРОД

– Я три телевизора из окна выбросил! 
– Зачем? 
– А вот такой я! Вот такой! Я нервный! 

Шизик – было первой мыслью. Шизика звали Аликом. Познакомились мы в поезде. Теснота купе, храп сверху, навязчивая проводница, кряхтящая бабушка по обмену, – весь антураж. Нас словно приплюснуло в этой тесноте друг к другу. 

Знаю, что мое первое мнение о человеке – правильное, а потом следует деликатный компромисс с самим собой. Разглядев поближе смуглого, лысоватого парня с густыми сросшимися бровями и крючковатым носом, я решил: а он ничего. 

Алик возвращался в город от дальних родственников – злой, как черт. Надеялся, что помогут найти работу и уговорят остаться, но они ничем не помогли. Без работы Алик маялся уже полгода, с тех пор как его вышибли из кафе, где он был вышибалой. Конфликтный нарисовался малый. Еще и с неприятной внешностью – низкого роста, дерганый, с колючим, недоверчивым взглядом. Бывший каратист. 

Его резкие манеры и вызывающая, ничем не обоснованная дерзость произвели на меня какое-то странное, тягостное, болезненное впечатление. Под конец нашей поездки я уже чувствовал что-то вроде зависимости. Он жаловался на несправедливость мира и непонимание окружающих, а я искренне сочувствовал, хотя сам мог бы просветить попутчиков по всем этим вопросам. 

В городе мы расстались, но я оставил ему номер телефона. То есть мы не расстались. 

Я должен был пробыть там до сдачи дизайнерского проекта и поселился в общежитии. А он жил в однокомнатной квартире на другом краю города – вместе с бабушкой и на бабушкину пенсию. Бабушка Алика вела активный образ жизни – работала горничной в богатом особняке, там и ночевала, а домой наведывалась регулярно в шесть утра, чтобы контролировать образ жизни непутевого внука. Подозревала она его, кажется, в пьянстве… 

Квартиру ту я помню отлично. Повсюду лежали белые ажурные салфетки – на службе бабуля успевала мастерски орудовать крючком. Я разглядывал их на свет, как тонкую паутину, в которую влип неожиданно, но добровольно. Мы немного выпивали, смотрели из окон на закат, а потом стаскивали на пол бабкин матрац. 

Я принял ритм его жизни, ритм его дерганых движений, ритм его колючих взглядов и даже звонок будильника в пять утра. 
– Собирайся, собирайся! 

Это был наш ритуал. Мы подхватывались, как по команде, сталкивались в темноте, хватали с полу свои вещи, тащили обратно матрац и застилали ее кровать. 
– Она же ничего не подумает. Она же бабушка. Скажешь, что друг ночует, просто, – я прислонялся к нему около двери. 
– Идем, идем. 

Он всегда провожал меня до автобусной остановки, а потом возвращался досыпать – на своей тахте, в кухне. Бабушка приходила, приносила ему продукты, спрашивала, как продвигается поиск работы. 

Поиск никак не продвигался. Целый день он названивал мне с вопросами: 
– Где ты, урод? С кем ты? Когда ты уже придешь? 

Удовлетворить его любопытство при посторонних было невозможно. Он нервничал, сатанел, звонил снова. Поначалу ревность мне даже льстила, потом стала утомлять. Я вообще не думал о проекте, не понимал, где нахожусь, не замечал города. Все мысли были заняты Аликом. После работы я ехал к себе в общагу – принимал душ, брился, потом покупал еду и возвращался к нему. Однажды пропустил его остановку, шел обратно пешком, не мог разобраться с перекрестками, и чувствовал, что каждый миг теряю что-то безумно важное, бесценное, кусок сердца. 

К вечеру его ревность уже зашкаливала. Он бросался ко мне, хватал из рук пакеты с продуктами, а сам продолжал выговаривать мне за то, что я совсем потерял совесть и ни во что его не ставлю. 

Он знакомил меня со своими друзьями, а потом допытывался, встречался бы я с кем-то из них и чем эти козлы лучше его. Мы ссорились сто раз за ночь, сто раз я порывался уходить, и тогда мимо меня летали стаканы и пепельницы, разбивались о стены и выпадали осколками и окурками на ажурные салфетки. Хорошо, что телевизора в квартире уже не было. 

Потом он снова встречал меня на автобусной остановке и подозрительно смотрел исподлобья. Помню, однажды нам под ноги бросилась огромная крыса. Я остановился. Крыса юркнула в водосток и втянула длинный лысый хвост. Алик оглянулся. 
– Что? 
– Так ни разу меня и не поцелуешь? 
– Здесь? 
– Почему бы и не здесь? 
– Ты с ума сошел? У меня голова пухнет! Я работу найти не могу! Меня бабка прессует! 

Он отлично готовил. Но пока готовил, материл бывших работодателей, которые его унижали, бывших друзей, которые его предавали, и соседей, которые могли меня видеть и донести бабке. 
– Хочешь, я уйду? Если тебя это так волнует… 
– Совсем нюх потерял?! Никуда ты не можешь от меня уйти! Никогда! 

Я отчетливо понимал, что вполне могу схлопотать по морде. Но странная, патологическая зависимость от этого человека не позволяла мне протестовать. Я терпел его насмешки над моей деловой одеждой, его приступы ревности, его бесконечные жалобы, а прозвища, которые он мне давал, уже воспринимал как проявление невероятной нежности с его стороны.  

Иногда я просыпался с мыслью, что моя привязанность к Алику дошла до предела, и я смогу спокойно порвать с ним, но он звонил, просил прощения, и я, как зомби, шел по знакомому адресу. А потом просыпался с мыслью, что моя привязанность затягивается удавкой на шее… 

Кто знает, как все решилось бы, но однажды, когда мы поссорились и я остался ночевать в общежитии, он – совершенно пьяный – влез ко мне на четвертый этаж и стал колотить в балконную дверь. 

Во-первых, не было никакой необходимости лезть по трубе: общежитие было семейным, не режимным. Во-вторых, он вполне мог дождаться утра, чтобы извиниться. Но – не мог. В глазах стояли слезы. 
– Что? Зачем ты? – недоумевал я. – Что-то случилось?
– Мне работу нашли в Германии, документы оформили. Я улетаю. 

Удавка затянулась мгновенно. Улетает. Навсегда. Все кончено. И тогда я уже совсем не помнил о том, что он садист и шизофреник. Я не мог выговорить ни слова. Он плакал… 
– Я же люблю тебя, люблю… 

Не Бог весть, какая была работа – помощником повара в русском ресторане. Но родственники пожалели его бабушку и приложили все усилия к тому, чтобы освободить ее от обузы. Договоренности были серьезные. Не лететь он не мог. Помню, тогда он остался ночевать у меня, так и не придя в себя после всего выпитого и выплаканного. И я тоже лежал в беспамятстве, глядя в черный потолок и плохо понимая, где нахожусь. 

Утром мы молчали. Я взял отгул и помог ему собрать дорожную сумку. Каждая вещь падала в дешевенький «адидас», как на дно колодца: 
– Это конец.

В аэропорт я его не провожал. Он запретил. Да я и не выдержал бы. 

Потом ломало. Навалилась жуткая, безжалостная депрессия в совершенно чужом городе. За все время, проведенное с Аликом, я не запомнил ни одной улицы, ни одного маршрута, кроме его улицы и маршрута к нему. Стояла середина лета. Я задыхался в своей комнате от жары и сигаретного дыма, выходил только на работу, ничего не ел и каждое утро пробивал в ремне новую дырку. 

По нескольку раз на день Алик звонил из Германии: 
– Как ты, урод? С кем трахаешься? Не хватает тебе моего члена? Соскучился? 
Ночью я лежал поперек кровати и курил. В то лето мне исполнилось двадцать семь, и никогда до этого я не испытывал такой боли. 

Иногда заходили его друзья (те самые, которые не раз его предавали) – компания, которую я получил в наследство. Мое состояние удивляло их не на шутку. 
– Ты чего? Переживаешь? Правда, переживаешь? Не знаешь его что ли? Сбежит скоро. Он дольше месяца нигде не работал.

Я не мог поверить. 
– Это навсегда. Навсегда. 

Они не смеялись надо мной, но смотрели странно. И совсем не были похожи на людей, способных предать. 

Прошел месяц. Он стал звонить реже, но я сам набирал его номер – с мобильного, с таксофона, с рабочего, с телефона-автомата в холле общежития – все деньги тратил на то, чтобы услышать: 
– Ну, как ты, урод? Не можешь меня забыть? Ни дня не можешь без меня обойтись? 

Я был уверен, что он страдает и душит свое страдание. 

Через два месяца стало легче. Я, действительно, стал отвыкать от его тела, от его кроличьих повадок и садистских причуд. Сходил с его приятелями в клуб, даже потанцевал, выпил, захотелось есть.

Потом бросил курить, и наваждение прошло окончательно. Обозначились прежние контуры мира, вернулась ирония, и я перестал звонить в Гамбург. Вспоминая прошлую связь, даже удивлялся самому себе: как я мог? что на меня нашло? И перед знакомыми Алика мне было стыдно. 

Чтобы стереть этот стыд и доказать самому себе собственную нормальность, я даже переспал с одним его другом, ощутив всю легкость связи без надрыва, но ничего никому не доказал, как обычно, а стыда даже прибавил. 
– Я тогда говорил Алику, что лучше тебя нет человека, – признался Игорь, словно речь шла уже не обо мне. 

В конце августа ночью в балконную дверь снова постучали. 

Он бросил работу и вернулся неожиданно – неизвестно, с целью застать меня с кем-то или сделать мне сюрприз. 

И снова я его видел как впервые – маленьким, лысым, угловатым, дерганым, нервным, озлобленным. 
– Развлекаешься тут без меня, да? Думаешь, я ничего не знаю? Мне уже давно позвонили в Германию и все рассказали, – шипел он. – Это ничего. Я там тоже с Элиной замутил. Но я же вернулся, да? Я же вернулся. Мы же теперь вместе будем, да, урод? Ты же останешься? 
Мне было смешно.
– Лыбишься? 
– Не хочу больше.
– Что? Прошла любовь? 

Еще с месяц он таскался ко мне в общагу со своими упреками. И какую-то ночь мы даже провели вместе. Было все довольно гадко, но дало ему право смотреть на меня с еще большим презрением.

Я не мог дождаться окончания проекта. Наконец, сдал свою часть работы и решил ехать раньше. История этого города была полностью перечеркнута моей историей с Аликом. Я не находил ни одного здравого объяснения: как я мог влипнуть в это, всохнуть? 

Провожали меня его друзья, и Игорь тоже. Алик пришел к самому отбытию поезда, отозвал меня. 
– А я бы... Я бы ради тебя… Мы бы… 

И я винил себя в том, что ничего не чувствую больше, что сердце, еще недавно переполненное нашими отношениями, оказалось совершенно пустым.  

Вдогонку получил несколько его смс, на которые не ответил. В сознании отчетливо отчеканилось: не связываться с садистами. Но, вспоминая ту квартиру, бабушкины вязаные салфетки, звонок будильника в пять утра, автобусную остановку и предрассветную темноту, в которой он ни разу меня не поцеловал, я всегда думаю о том, что виноват ровно настолько, насколько виноват он, и что мы всегда заслуживаем своих френдов, как бы потом ни недоумевали по поводу своего выбора. 

2009 г.