VANNERO

 

***

            Вообще-то я побаиваюсь таких людей. И я сразу решил для себя: быть при нем тише воды, ниже травы, ничем не выделяться, не запоминаться, чтобы не попасть ему на язык. Как известно, в любом коллективе у острослова найдутся слушатели и почитатели, а уж тем более в преимущественно мужском коллективе, где ребятам только дай возможность отвлечься от работы, поржать и поизмываться над коллегами. Первой его фразой, обращенной ко мне, была: «О, ты новенький? Прошел испытание вторым подбородком Натальи Михайловны? А третьим? Все прошел?». Речь, конечно, шла о руководителе HR-департамента Наталье Михайловне, но я вообще-то бодипозитивный человек, я бы не сделал чье-то тело предметом высмеивания в кругу коллег. А он делал предметом высмеивания все, всех, живых и мертвых, знакомых и незнакомых, и частную жизнь, и вероисповедание.

            Я стажировался в течение двух месяцев до того, как меня окончательно приняли игровым сценаристом в эту компанию, разрабатывающую компьютерные игры и приложения. И это была отличная работа, если бы не Павлоцкий. Нас не касались правила субординации, он не был выше меня по служебной лестнице, но мы работали в одном офисе, разделенном на отсеки, и я никак не мог устраниться от его болтовни, комментариев и возгласов. Однажды он даже уперся в меня взглядом и выкрикнул на весь офис:

– Костян, скинь, что ты сейчас для себя пишешь! Мы вслух почитаем!

– Я для себя ничего не пишу, – сказал я тоже громко. – Только за деньги.

– Жлобяра! – ответил он на это.

            Все затихло. Я пытался установить с ним обычные деловые отношения, как и с другими геймдизайнерами, но… он был красив. Или стал казаться мне красивым – с копной черных волос, с изогнутыми подвижными бровями, карими глазами, ямочкой на подбородке. Я не мечтал о нем, но придумывал разные истории, в которых он уже не был собой, а вот я был собой настоящим. В них он становился робким, застенчивым парнем, который прячется за примитивным юмором, чтобы никому не показать дна своей души. А я становился другом, который помогает ему принять этот мир и себя в мире, не прикрываясь латами и доспехами, без звона и треска, без фальшивых эмоций. Потом я стряхивал с себя наваждение и не мог понять, почему мы прежние, почему мои фантазии никак не влияют на наши холодные и мертвые деловые отношения.

            Ваня Павлоцкий его звали. Я хотел никогда не знать этого имени. Он мешал мне. Его имя мне мешало.

            И у него была девушка. Оля. Впервые я узнал об этом, когда он отшвырнул мобильный телефон, едва не разбив, и сказал вполне разборчиво вслед оборванному телефонному разговору:

– Шмара, блядь!

            Потом я увидел их вместе около офиса. Это была очень красивая, высокая, с него ростом, светловолосая девушка. Пожалуй, я бы и себе хотел такую девушку, если бы вообще мог хотеть девушку, и я бы точно не бросал ей вдогонку оскорбления, тем более, при посторонних. Впрочем, рядом с ним она выглядела не очень счастливой. Проходя мимо, я услышал, как несколько раз по пути к авто он назвал ее «малышкой» и «кисой», она отмалчивалась. И снова меня покоробило, словно я застал сцену из дешевой мелодрамы. Ваня Павлоцкий вызывал во мне странное чувство на грани боли, сожаления и отвращения. Скорее всего, желание.

            Возможно, это было желание. С первого взгляда, с первого жеста. Из тридцати двух человек нашей компании, из двадцати шести парней и шести девушек, из двадцати четырех человек нашего офиса разработчиков я выбрал самую трудную цель. Но не для достижения. Я выбрал цель-мечту, цель-мираж, цель-фантом, цель, влекущую меня к нереальному, несуществующему образу, который я мог изменять в своем воображении, наделять тайными и скрытыми чертами, наряжать идеями и смыслами, как куклу-вуду.

            Павлоцкий давал мне простор для трактовки его нелепых высказываний.

– Что за свинья на велике под окнами проехала? А, это ты, Макар, так на работу спешишь! – это высокому курносому Макаренко.

            И подобное заготовлено для всех – обзывалки, какие-то прозвища, что-то из детской песочницы, что-то из интернета, что-то из площадной брани.

– Баран! Ты мог свою часть вчера мне кинуть? Мне теперь когда доделывать? Ночью? – это Ковальцу, с которым в паре работает над аркой.

            Я сидел с другой стороны кабинета, у окна, мог наблюдать за ним со своего места, даже видел половину его монитора, но не наблюдал, держался. Думал, что не так уж и любят его за острый язык, не так уж и смеются его шуткам, скорее, снисходительно реагируют, но и снисхождение шаткое – до поры. А на самом деле – кому нравятся такие беспардонные говоруны? Кто хочет водить дружбу с такими балаболами? Желающих что-то не видно. Возможно, первое впечатление было обманчивым. Нет тут у Павлоцкого слушателей и почитателей. Возможно, нет даже настоящих друзей.

            В поисках друзей Павлоцкого я тщательно исследовал его жизнь в социальных сетях. В сетях, почти во всех, он Vannero, иногда VanNero. Что это значит? Van понятно, а Nero – «вода» с греческого? Или программа для работы с CD/DVD? Или местная пиццерия? Откуда это Nero? И на аве – не пойми что, что-то черное. Зато с его девушкой все понятно, Ольга Вакуленко – реальные имя и фамилия, узнать ее можно по реальному фото. Еще одна в радиусе, возможно, бывшая – Смеkhа, всегда с едкими комментариями. Не сомневаюсь, что обиженная бывшая. Младшая сестра – Елена Павлоцкая, двадцать четыре года, личная жизнь: «встречается», место работы: сеть аптек «Не болей». В общем, сестра-фармацевт, обычно проявляющаяся под его постами сердечками и лайками и не издающая ни одного внятного слова.

            Сами посты Vannero довольно бессмысленны. Городские муралы, осенние деревья, новые машины (чужие), собственной (побитой ауди) нет ни на одном фото, фотографии с прошлогодней костюмированной корпоративной вечеринки по случаю Хэллоуина, на которых он с макияжем скелета, у других тоже подобный грим, словно этой нежити где-то наштамповали. Я тогда еще не работал в компании, себя тут искать бесполезно.

            Я иногда ищу себя на фото, на которых меня не может быть. Вы так не делаете? Иногда ищу себя рядом с ним на его селфи. Вы точно так не делаете.

            Моя теория состоит в том, что я могу оказаться на чужих фото, даже не подозревая об этом. Например, прошлый я, веселый, романтичный, с осветленной челкой, еще нисколько не разочарованный в людях. Не потому, что у меня много знакомых, или я вездесущ и попадаю на экраны всех камер и во все городские телесюжеты, а потому, что узнать себя прошлого невозможно – вот тот паренек на скутере, вот тот прохожий с рюкзаком, вот тот студент с сигаретой, это могу быть я. Конечно, это не я. Я вообще редко фотографируюсь. А теперь тем более поглощен работой и изучением Vannero. Поиск себя на чужих фото – всего лишь тоска по прошлому, по другим его вариантам, по другим знакомым. Но не смертельная тоска. Да, я разочаровывался, обижался, проклинал свои ошибки, но я продолжаю – влюбляться, разочаровываться, ошибаться. Я и сейчас в процессе.

            Смысл моей жизни теперь в Павлоцком. В Павлоцком, для которого все вокруг бараны, дебилы и долбоящеры. Я не сталкивался с ним по работе настолько тесно, чтобы оценить уровень его профессионализма или интеллекта. Я был уверен, что все сотрудники компании достаточно компетентны, чтобы занимать свои должности и выполнять свою работу, и только для Павлоцкого они оставались баранами, дебилами и долбоящерами. Руководителем нашего департамента был Игорь Колесниченко, но и он не составлял для Павлоцкого исключение. Тот и его регулярно посылал подальше с его требованиями и замечаниями. Колесниченко, на удивление, всегда пасовал и прекращал настаивать, поэтому исправлял за Павлоцким обычно кто-то другой, тот же Ковалец.

            Все это казалось мне странным, но я продолжал вести себя незаметно, придерживаясь прежнего плана. Некоторое время между нами все было спокойно. Но я работал, писал сценарии, которые реализовывали геймдизайнеры, и в итоге мы не могли не столкнуться.

– Костян! – заорал вдруг Павлоцкий по своему обыкновению. – Вот тебя что, некому по рукам бить? Ты, бля, создаешь темное фэнтези, помнишь?

– И?

– И что тут за романтические диалоги между ведьмами, которые нах не нужны?

            Это при всех, конечно. И это после того, как Колесниченко уже принял и утвердил эту часть сценария. Но я попал в поле зрения. Обратного пути уже не было, уже нельзя было просто притвориться незаметным, или не отвечать, или сказать, что я не писал тех диалогов.

– Они нужны, – сказал я.

– Ведьмы у тебя что, лесбиянки? Ведьмы-лесбы? Это твоя фишка? Авторский прием?

            В офисе начали посмеиваться.

– Павлоцкий, тише, – попросил кто-то.

– Да я просто понять не могу, – пожаловался он всем. – Нахер здесь это нужно?

            «Это» что? Диалоги? Ведьмы? Моя работа? Я сам?

– За дверью разбирайтесь, – попросил Макс, пытаясь сосредоточиться на своем задании.

– Костян, разберемся что ли? – крикнул снова Павлоцкий.

– Не с тобой. Я буду разбираться с Игорем, если у него возникнут вопросы.

            Павлоцкий заткнулся. Но он не просто умолк, он, видимо, читал дальше, потому что несколько раз оглянулся на меня, но больше ничего не сказал.

            Честно говоря, я не помнил между ведьмами ничего криминального. И уж точно я не изображал их лесбиянками. Возможно, одна сделала другой какой-то дерзкий комплимент, но в порыве игры все допустимо. Это же забава, озорство, в игре мы все должны быть свободны. Павлоцкий оглянулся еще раз, и я поежился от его взгляда.

            Потом он вдруг возник перед моим столом.

– Пойдем покурим?

– В рамках утренних разбирательств? – уточнил я.

– Нет.

– Я не курю.

– Ну побудешь пассивным. Курильщиком, – сказал Павлоцкий.

            И я понял, что выдал себя.

            Это не просто прикол. Я себя выдал.

            Стал лихорадочно соображать, чем, когда? Неужели скупым диалогом между персонажами?

– Что ты испугался? – Павлоцкий заметил мое замешательство. – Я никому не скажу, ведь курить очень вредно.

            Я пошел за ним в курилку под лестницей в конце коридора, все еще не зная, как реагировать на его шутки. Это было именно то, чего я меньше всего хотел в новом коллективе.

– Ты в Gorilla до нас работал? – спросил Павлоцкий закуривая.

            Я не знал, что отвечать. Не хотелось, чтобы он начал расспрашивать моих бывших коллег и выяснил неприятную историю с бухгалтером Ирой, которая никак не могла смириться с тем, что между нами ничего не будет, и изводила меня выяснением причин, жалобами на меня всем приятелям, намеками, сплетнями и прочими пакостями.

            Павлоцкий смотрел на меня внимательно, выдыхая дым в сторону, от этого глаза его косили, словно он тоже делал мне какие-то намеки. Я смахнул наваждение.

– Я был для них слишком хорош, – сказал, наконец, о прошлом месте работы.

– Даже не сомневаюсь! – кивнул он с ухмылкой.

            Я подумал, что он может оказаться тем самым роковым гомофобом, который положит конец всей моей карьере в IT. Павлоцкий погасил окурок в жестяной банке, провел пятерней по волосам и пошел обратно по коридору. Я остался и еще долго смотрел в окно на трамвайную линию.

            Когда вернулся на рабочее место, Павлоцкий сразу объявил во всеуслышание шутку, которая ждала моего появления:

– Что я узнал, ребята! Среди нас один скрытый гей!

– А остальные явные пидоры, которые не дают работать! – оборвал Макс.

            Снова стали смеяться. Но, кажется, не надо мной.

 

***

            Я не признаюсь никогда. Будут меня пытать, мучить, бить, терзать, вырывать ногти, резать на куски – я не признаюсь. Будут уговаривать, упрашивать, умолять сказать правду, убеждать в собственной толерантности – я не признаюсь. Предъявят доказательства, компромат, фотографии, застукают на сексе с мужчиной – я буду все отрицать. Скажу, что ничего не было, что показалось, что меня домогались, но я не гей.

            Я не признаюсь никогда. Пусть слухи останутся слухами, сплетни – сплетнями, намеки – намеками. Но никто никогда не вытащит из меня признания.

            Случайные незнакомые партнеры меня не скомпрометируют. Их было мало. Сейчас их нет вообще. Доверять никому нельзя. Я очень мало уважаю людей, чтобы им доверять. Но иногда думаю, может, я слишком мало уважаю себя, чтобы зависеть от чужого мнения и изо дня в день изматывать себя сокрытием тайны, видеть кошмарные сны о разоблачении, предчувствовать насмешки коллег и косые взгляды начальства?

            Но я твердо решил не признаваться. Сколько бы усилий ни приложил Павлоцкий к выведению меня на чистую воду, я не поддамся. Я тот подсудимый, который до самого момента смертной казни будет прятаться за фразой «без комментариев».

            А он стал оглядываться. Это мне можно смотреть прямо перед собой, чтобы видеть вдали его рабочее месте. А ему нужно оглянуться, чтобы увидеть меня у окна. Ему не так просто следить за мной, он не может контролировать меня, как бы ни хотел этого.

            И я стал понимать, когда он оглянется. Для этого ему нужно посмотреть через правое плечо. Он немного откидывается на стуле, как бы отдыхая, потом резко поворачивается к окну, будто бы глядя за стекло, чтобы снять напряжение в глазах. Но я заранее отворачиваюсь, смотрю исключительно в монитор, в его сторону ноль внимания. Я вижу его боковым зрением, как объекты потустороннего мира. На секунду он проявляется – с застывшей ухмылкой на тонких губах, потом пропадает. От него остается затылок с темной шевелюрой. Удивительно густые темные волосы, хотя он старается стричься как можно короче. Я еще продолжаю видеть его голограмму: тонкий прямой нос, чуть выступающие скулы, впалые щеки. Павлоцкий вовсе не пончик, он худой, даже не спортивного, а сухого телосложения, с узкими плечами. Высокий, гибкий. Ниже боюсь даже взглянуть. Кажется, с неброской, плосковатой задницей. Осень совсем мне не помогает: он носит какой-то длинный балахон с капюшоном. Ах, Vannero.

            Итак, я его интересую. Возможно, он хочет, но не может придумать никакой новой шутки. Традиционно подкалывает Ковальца, который сидит рядом с ним. Макс снова пытается его приглушить, вот уж трудоголик, каких свет не видывал. Я остаюсь в стороне.

            Я так и планировал – оставаться в стороне. После выяснений по поводу сценарных диалогов и курения, Павлоцкий оставил меня в покое. Взгляды за окно (мимо меня) не в счет. И я мечтаю, чтобы затишье продлилось как можно дольше, но этому не бывать.

– Костян, так и не научился? – спросил он вдруг, обернувшись на мне.

            На «Костяна» я вообще не хочу откликаться, до него «Костяном» меня никто не называл.

– Але, Рубцов, хватит на ведьм онанировать!

            Я поднял голову.

– Чему не научился?

– Курить.

            Ну, если сказать «не научился», последует повтор шутки про пассивное курение.

– Научился, – сказал я.

            В курилке он протянул мне сигарету. Я взял и закурил.

– А вообще не куришь? – спросил он.

– Могу, – сказал я.

– Бросаешь-начинаешь? Ломки потом нет?

            Я пожал плечами, такой зависимости у меня не было.

– Я должен тебе сказать, – Павлоцкий снова посмотрел мимо меня, как в офисе, – что я зря тогда наехал так жестко. То, что ты делаешь, очень хорошо.

– Что именно?

– Пишешь. Пожалуй, до тебя я не читал никогда такого толкового и живого сценария. У нас таких спецов не было. Я попросил у Колесниченко до конца, и мне нравится развитие, и все эти варианты, и диалоги. Это очень… необычно.

– Так меня и взяли для нового проекта, – сказал я.

– Да, понятно.

– Но спасибо, – пришлось добавить из вежливости.

            Он кивнул. Посмотрел как-то разочарованно. Я однозначно дал понять, что судить мою работу не в его компетенции. Он исполнитель в деле, где я творец. Его охватило раздражение.

– А до тебя тут вообще была ебланка, проект сдать с ней никак не могли. Теперь сценарии «Битвы экстрасенсов» пишет для СТБ, тупая корова абсолютно, но бойкая.

            Я промолчал. Он достал мобильный телефон и стал проверять входящие. Сигарета приклеилась к губе, едва не обжигая. Я отвернулся. Он затушил быстро и пошел в офис. Я сел на лестнице.

– Что у вас там, блядь, свиданка? Работал бы лучше, а не причитал, как бабка, что блок сдать не можешь! – выкрикнул Павлоцкий кому-то за моей спиной.

– Завали!

            Я оглянулся и увидел, как Макс столкнулся с Павлоцким по пути к курилке.

– Ты ничего ему не рассказывай, – предупредил меня потом.

– О чем? – удивился я.

– Ни о чем. И ничего не давай читать. Он уже двух сценаристов съел своими нападками. Снежану вообще до слез каждый день доводил.

– Охотно верю.

            Макс отвернулся и подошел к окну. Я смотрел на его крепкую фигуру на фоне старого трамвая снаружи, который, благодаря звукоизоляции, приближался к остановке совершенно бесшумно.

– Спасибо, Макс.

            Он не ответил. Внутри что-то сжалось. Двери трамвая распахнулись. Так же бесшумно вывалили люди с сумками и беззвучно потопали по тротуару, усыпанному желтыми листьями.

– Мне иногда кажется, что я внутри игры. А потом прихожу в себя – еще хуже, двадцать первый век, а такое средневековье. Не бывает настолько темного фэнтези!

            Макс дернул плечами.

– Ну я лично ни с кем ни во что не играю. Просто хамов не выношу.

            Опять мне показалось, что я сболтнул лишнее, но Макс сделал вид, что не придал значения.

            В тот день я проследил за Павлоцким и узнал его домашний адрес. Неизвестно, собственной или арендованной была квартира, но у подъезда его ждала Ольга. Я остановил машину поодаль, не надеясь увидеть ничего интересного. Скорее всего, ключей у нее не было, она долго сидела на скамейке и начала с упреков. Кажется, они договаривались увидеться намного раньше. А может, была еще какая-то причина, но Павлоцкий отреагировал бурно. Крикнул ей что-то и указал рукой – вон, проваливай! Она покрутила пальцем у виска и пошла прочь. Павлоцкий догнал ее. Я напрягся. Тянуло выйти и вмешаться. Казалось, он может ее ударить. Для меня, наблюдавшего из машины, сцена оставалась немой, непонятной, и от этого становилась еще более напряженной. Павлоцкий схватил Ольгу за локоть. Она обернулась, выдернула руку. Он стал говорить ей что-то тише и спокойнее. Но она все равно попятилась, видимо, бросив ему в лицо какую-то резкую фразу, потому что он снова взорвался и повторил свой жест – вон, уходи! Она пошла не оборачиваясь. Павлоцкий вернулся к подъезду, еще раз посмотрел ей вслед и вошел.

            Если бы я пронаблюдал все это как часть какого-то сценария, то сказал бы, что девушка обижена, ее обида (или она сама) раздражает Павлоцкого, и в то же время он не хочет (или боится) порвать с ней окончательно и потерять ее. Он идет на извинения, но извинения – совсем не то, что ей нужно. Так что же ей нужно? Личный опыт подкидывал мне забавные варианты, но я остановился на простом внимании, заботе, участии, понимании, на которые Павлоцкий, поглощенный исключительно собой, был не способен.

            Мне не было стыдно подглядывать. Наблюдение за Vannero уже давно стало чем-то вроде стрима, который всегда в реальном времени. Хочешь – смотри, не хочешь – отвернись, но все продолжится – он будет психовать, хохотать, ссориться с окружающими, бросаться на них, просить прощения, снова ругаться. И я стал постоянным зрителем этого бреда. Перед сном проверял его страницы в соцсетях, отслеживал все новые посты, все комментарии, все лайки. В тот день, например, на странице Оли подруги советовали ей поставить точку на бесперспективных отношениях и слали цветочки, очень похожие на похоронные веночки. Я понял, что наутро Павлоцкий будет не в духе и станет искать объект для своего прицельного чувства юмора.

            Такой объект нашелся очень быстро. Следующий день вообще не заладился для моего героя. Сначала к нему подошел Колесниченко и указал на какие-то недоработки в его задании. Мне хотелось услышать, в чем Павлоцкий напортачил, но Игорь говорил достаточно тихо.

– Какие баги? – вдруг вскрикнул Павлоцкий. – Все баги у тебя в голове!

            Ответ услышали все. Колесниченко как руководитель департамента не мог отступить.

– Нет, Ваня, нужно переделать, – сказал он веско. – И я не должен тебя упрашивать. Ты задерживаешь своей частью весь проект и знаешь это.

– А у вас уже течка, горит у всех?!

            Честно говоря, даже мне сделалось неловко. Да, Павлоцкий мог казаться забавным, его шутки иногда оживляли сонный офис, наконец, в замкнутом пространстве просто необходим такой балагур, но не для пререканий с начальником, когда все заняты общим проектом, а сроки сдачи поджимают.

– Просто заткнись и переделай! – отрезал Игорь.

            В «Горилле» ничего подобного, конечно, не было. А если бы было, такого Павлоцкого уволили бы в два счета, никто бы не упрашивал его быть внимательным и работать старательнее.

            По углам зашептались. Этому я уже не удивлялся, успел привыкнуть, что в мужских коллективах сплетни и пересуды так же живучи, как и в женских. Это раньше я мог предположить подобное в школьных учительских, на вузовских кафедрах или в подсобках супермаркетов, но потом понял, что пересудами не гнушались нигде. Не раз я становился свидетелем того, как талантливые программисты за спиной обсуждали шмотки или личную жизнь друг друга, оставаясь в собственных глазах крутыми специалистами, культурными людьми и вообще лучшими представителями поколения.

            А вот такое открытое неуважение к руководству и коллегам встретилось мне впервые. Я всмотрелся в Павлоцкого – тот все еще ухмылялся, но криво, будто был раздосадован на самого себя.

– Вообще не пойму, откуда этот код! – сказал гневно. – Кто мне его подсунул?

            Никто не отреагировал.

– Эту арку мы разве не вместе делали? – обратился он к Ковальцу.

– Меня сюда не впутывай! По моей части вопросов не было.

– Почему я тогда не помню? – не унимался Павлоцкий.

– От склероза таблетки купи, – бросил Макс. – И дай другим работать, если сам не способен.

            Павлоцкий окинул глазами офис. И я не отвел взгляда.

– Курить? – спросил он меня. – Из-за вас от никотина сдохну!

            Я вышел с ним в коридор, но до курилки мы не дошли. Павлоцкий остановился и спросил прямо:

– Тебе тоже кажется, что я как-то не так поступаю?

            Разговор был слишком серьезным для тесного коридора. Из женского туалета вышла Тамара и направилась мимо нас в бухгалтерию.

– А кому еще кажется? – спросил я, чтобы не молчать.

– Да всем! – У Павлоцкого дрогнул голос. – Иногда и мне самому.

            Мне почему-то показалось, что он на пределе, что он держится из последних сил, что он ненавидит всех вокруг, потому что ненавидит себя…

– Ты поступаешь неправильно, но ты не виноват, Ваня, – сказал я.

            Павлоцкий прижал руку к глазам, словно не хотел ничего видеть вокруг.

– Просто успокойся, – сказал я. – Все можно исправить. Любую арку, любой баг…

– Не все! – он мотнул головой.

– Пойдем, – я кивнул в сторону курилки.

            Вдруг он схватил меня за локоть, как вчера Олю, пытаясь удержать ее.

– Постой, еще пять сек, еще…

            Неожиданно все завертелось, он отступил в сторону женского туалета и потянул меня за руку. Получилось, что я вошел следом, и он тут же защелкнул задвижку. Больше он ничего не сделал – это я четко помню. Мы оказались у двери, туалет был пуст, перед нами располагались раковины и зеркала, чуть поодаль – три открытые кабинки. Я оглядел все как-то машинально и снова посмотрел ему в лицо. Его глаза метались, руки тряслись.

– Да брось волноваться, – сказал я.

            Это я тоже помню. Он волновался, его заметно колотило. А я был спокоен. Я ощущал его близко, тепло, его лицо было прямо передо мной. Я обнял его, он прижал голову к моему плечу.

            И я сделал ему минет. Но сам минет не помню.

            Возможно, я очнулся ото сна в тот момент, когда он кончил мне в рот. Он оторвал руку от двери, застегнул джинсы. Я встал с колен…

            Как? Нет, понятно, как мы оказались в женском туалете. Но как я мог сделать минет человеку, которого должен был опасаться больше всех?

– Ну я знал, что ты это умеешь, – сказал Павлоцкий.

            Его голос еще дрожал, но в него уже вернулись издевательские нотки.

            Скорее всего, он разыграл меня, а мне уже не отпереться. Не понадобились никакие пытки. Член во рту – лучшее доказательство. И ему нужно было всего лишь прикинуться человеком, остро нуждающимся в утешении.

            Он открыл дверь и пошел в офис. Я поплелся в курилку. Хотя, конечно, должно было быть наоборот, потому что это он кончил. Честно говоря, мне было страшно возвращаться на рабочее место. Я долго собирался с духом, пока вошел в кабинет. Было тихо, все работали, никто не встретил меня улюлюканьем. Я сел за свой компьютер, избегая смотреть на Павлоцкого.

– Как хорошо вовремя покурить! – незамедлительно отреагировал он на мое появление. – Просто согревает душу! Особенно в хорошей компании!

            Так я понял, что прошел на следующий уровень ада и полностью завишу от настроения этого идиота.

 

***

            Было бы хоть, что вспомнить! Но я не помнил даже, какой у Павлоцкого член. Или он был таких средних размеров и характеристик, которые никак не могли запомниться.

            Ночь я провел без сна. На следующий день в офисе опять было тихо, Павлоцкий был занят исправлением косяков. Но за день, наверное, исправил, потому что к вечеру повеселел, начал подтрунивать над коллегами, а потом повернулся ко мне и сказал довольно громко:

– Ну, что, Кость, пойдем курить, и ты мне снова отсосешь?

            Кто-то заржал, кто-то посмотрел на меня.

– Хоть я и гей, но такую гадость, как ты, в рот не беру! – сказал я.

            Я твердо решил не признаваться? Я и не собирался. Я уж точно не планировал этого. Но когда он бросил мне при всех свое предложение, за долю секунды я мысленно попрощался и с этим проектом, и с работой, и с карьерой, и с городом. Я понял, что просто не могу молчать, не должен. Если смолчу, зависимость от его настроения и страх разоблачения сожрут меня. От меня не останется меня. Не останется ничего моего, только раздолбанная нервная система, перманентный стресс и зачатки шизофрении.

– О, первый каминг-аут у нас, – сказал кто-то.

– Зато Павлоцкому не нужно признаваться в том, что он гадость, это всем известно, – сказал Макс.

            Павлоцкий вдруг поднялся и вышел.

– Придется как-то самому, – прокомментировал Макаренко.

            Стали хихикать, но снова будто бы не надо мной, а над Павлоцким, над необычной ситуацией, над неожиданным завершением напряженного дня.

            Я думал, куда он пошел, зачем. Ему ничего не стоило ответить мне чем-то в своем репертуаре, в скандалах я ему не соперник.

            В мою сторону никто не косился. Конечно, не поздравляли с каминг-аутом, не выражали поддержку, но и не рассматривали как экзотическое животное, вырвавшееся из зоопарка и разгуливающее по улицам. И мне хотелось верить, что вокруг меня современные люди двадцати-сорока лет, читатели современной литературы, зрители современных телесериалов, которые уж точно знают, что существует секс и его различные варианты между людьми разных полов или одного пола. Я еще раз обвел всех взглядом, все работали.

            Только в самом конце дня Колесниченко вызвал меня к себе – тайно, по мобильному.

– Я слышал, что там у вас произошло. Не принимай близко к сердцу. И не обижайся на Ваню. Ваня – особенный парень.

            Я был ошеломлен. По итогам дня не я оказался «особенным парнем», а почему-то Ваня, от которого сам Колесниченко сносил все оскорбления и насмешки.

– Чем он особенный?

– Ну ему тяжело пришлось. Семейная трагедия. Отец его избивал в детстве, всю семью терроризировал, и мать убила отца. Ее посадили, он сам сестру воспитывал. Мои родители над ними тогда опекунство оформили – чисто формально, по-соседски, чтобы их по детдомам не распределили.

– Ты и до сих пор помогаешь, – понял я.

– Стараюсь. У него резкий характер, а Лена хорошая, добрая. К матери ездят, проведывают, ей еще около года сидеть, но она болеет сильно, может, и не дотянет до освобождения.

– Такой большой срок?

– Пятнадцать лет дали, с учетом отягчающих. Она тело разрубила на куски, пыталась закопать. В общем, страшная история. Мы по соседству жили, мне тогда шестнадцать лет было, Ваньке тринадцать, а Лене всего девять. Такой веселый был мальчишка, смешил всегда сестренку…

– И все эту историю знают?

            Колесниченко ушел от ответа.

– Костя, ты отличный специалист, исполнительный, аккуратный. Давай мы не будем… углубляться в эти отношения. Не обязательно всем срабатываться со всеми. Я не прошу тебя прощать или любить кого-то. Я прошу, чтобы все это не влияло на наш проект, на следующие проекты. Согласен?

– Конечно, – кивнул я.

            Колесниченко вытер лоб, закончив, наконец, тяжелый разговор. Я тоже переключился – уже не думал о себе, думал о злом и несчастном Павлоцком, о доброй и несчастной Лене, об их больной и несчастной маме.

            Когда я вернулся в офис, некоторые еще работали. Я остановился у стола Макса. Тот взглянул вскользь, не отвлекаясь от экрана.

– Уволили? – спросил довольно равнодушно.

– Нет, – Я сел за соседний комп. – А ты знал эту историю… про Павлоцкого?

– Про мать?

– Да.

– Ну все как бы в курсе. Если это оправдывает хайпожорство.

– По-твоему, не оправдывает?

– По-моему, вообще ничего никого не оправдывает. Просто одни люди могут терпеть издевательства и унижения, а другие нет. Я, например, не могу. И ты тоже, похоже, не можешь.

            Я поежился.

– Я не к тому. Просто не знал, что ему нужно сочувствовать. Что-то такое предполагал, но не знал…

            Макс вдруг засмеялся и вскинул голову.

– Господа геи, вы ужасные идеалисты! Кому сочувствовать? Чему? Тому, что не было родителей, которые научили бы не относиться к людям по-свински? Я бы и ввалил ему, кулаки иногда чешутся. Но лежачего же не бьют. А Павлоцкий всегда в лежачей позе, из которой умудряется всех достать.

            Я поднялся. Макс не был мне союзником. У меня вообще не было союзников. Я продолжал чувствовать свою вину перед Павлоцким и не знал, как ее загладить. Его телефона у меня не было, у ребят выспрашивать я не хотел, стал искать в сети, но номер нигде не был указан. Пришлось написать Vannero на Фейсбуке.

– Извини, Ваня. Знаю, что обидел тебя. Но выбора ты мне не оставил.

            Стал ждать ответа, потом подумал, что он не прочтет сообщение, потому что мы не были друзьями на ФБ, а сам я избегал напрашиваться во френды.

            Но прошло какое-то время, возможно, он изучал мою страницу, потом пришел запрос дружбы, и он ответил:

– Думал, ты, как обычно, спрячешь зубы.

            Ответ был достаточно издевательским. После него уж точно не требовалось никаких вежливых фраз о сочувствии. Как я мог ему отсосать?! Что меня толкнуло на это? Не эта ли эмпатия, которая заставляет полночи всматриваться в окно мессенджера?

– Колесниченко мне все рассказал, – написал я все-таки.

– Что он может рассказать? Он ничего не знает.

– О твоей семье.

– Он ничего не знает, – повторил Павлоцкий.

– О маме, – написал я.

– Твои родители живы? – спросил вдруг он.

– Да. Но я живу отдельно. Они в другом городе.

– Знают о тебе?

– Да.

– Перевоспитывают?

– Уже нет. Уже все нормально.

– А как было «ненормально»?

– Обижались, молчали, не разговаривали со мной, мама плакала.

– Высокие бля отношения. Сколько тебе лет было?

– В институте. Лет девятнадцать. Нужно было объясниться, наконец.

– А до этого они не знали?

– Нет.

– Ну ты же скромный гей. Когда рядом нет туалета.

– Наверное.

– Ты знаешь, во что ты меня втянул?

– Во что?

– Во все это.

– В смысле?

            Павлоцкий не ответил. Я ждал. Потом попробовал угадать:

– В конфликт? На работе все будет норм. Меня даже не уволят. Колесниченко не гомофоб.

            Он не ответил.

– В секс? – удивился я.

            Павлоцкий прислал три смайла со злыми чертями.

– Это не секс, – написал я.

– А что?

            Мой смайл пожал плечами.

– Я так жалею, – написал он.

– Считай, что ничего не было, – сказал я. – Просто шутка.

– Правда?

– Конечно.

– Мне нельзя допускать такие шутки. Понимаешь?

– Понимаю.

– Что ты понимаешь?

– Что тебе нельзя. У тебя есть девушка.

– Да. И вообще.

– Коллектив?

– Плевал я на коллектив.

– Тогда что еще?

– Все будет напрасно. Вся моя жизнь.

– Из-за одного минета?

– Да. Потому что я не гей.

– Ясно. Нужно было… как-то намекнуть, остановить меня.

– Да.

– Я больше не буду)))

– Ок.

– Но и ты не ори при всех, что тебе отсосали. Зачем ты это сделал?

– Сам не знаю. Думал, будет смешно. Извини.

– Мне теперь все равно. К лучшему.

– Да, теперь можешь всем сосать. По очереди. Выход из шкафа – через туалет.

            Меня опять дернуло. Или злость, или ревность руководила Павлоцким. Или слишком много он думал о «выходе из шкафа».

– Обязательно. Жаль, кроме тебя, никого там не хочу, – написал я.

            Это сработало.

– А меня хочешь? – спросил Павлоцкий.

– Очень. Ты необычный. Красивый. Умный. Злой. Потерянный.

– Кто же меня потерял?

– Не знаю. Но я хотел бы тебя найти.

            Переписка кончилась. Павлоцкий больше не отвечал. Я уже собрался принять снотворное, чтобы не ждать до утра его сообщений, как вдруг мессенджер снова звякнул.

– А знаешь, где ты можешь меня найти? В сарае, где я убил своего отца.

            Я не знал, что написать. Но почему-то сразу поверил, что это правда.

– Только мне там тринадцать лет. Я такой хорошенький, такой сладенький мальчик, такой артист. Я каждый день бегаю в театральный кружок, чтобы играть там женские роли. Все уже смеются над моим энтузиазмом, а я ничего не замечаю. Я так увлечен собой, и своими ролями, и гримом, и помадой! И в сарае я прячу платья, в плетеной корзине, под старыми тряпками. И отец их находит. Он и раньше пытался меня воспитывать. Но даже он понимает, что воспитывать бесполезно, нужно принимать крайние меры, выбивать эту дурь. Но я готов защищать себя – того себя, который теперь потерян. Я бью его молотком по голове, он падает, лежит неподвижно, кровь течет на платья, на туфли. Но я отличник, я хороший мальчик, я не могу огорчать маму и сестру. И я решаю разрубить его тело и спрятать. Я начинаю рубить. Ты хорошо представил все это? Теперь представь, как в сарай входит мама, вернувшаяся с работы. Я потерял счет времени, я весь в крови, все вокруг в крови, пол в крови, платья в крови. И она понимает, что ничего нельзя скрыть, ничего нельзя спрятать, закопать, отмыть. И она понимает, что ждет ее странного сына в колонии для несовершеннолетних. Она возвращается в дом, закрывает сестру в ее комнате и вызывает милицию. Говорит, что муж ее избивал, угрожал, и она его убила, и пыталась расчленить, а сын застал ее с топором в руках, и ей стало стыдно. И все это для того, чтобы сын смыл кровь, остался примерным мальчиком, отличником, и жил нормальной жизнью, все эти пятнадцать лет без нее. Чтобы выучился, воспитал сестру, нашел хорошую работу. А не таскал бабские тряпки, не красился, не сосался с мужиками. Ты понимаешь, что значит «напрасная жертва»? Ты понимаешь, что значит «напрасная жертва из-за одного туалетного минета»?

            Мне нужно было ответить, но слов не находилось. Я уже не мог отписаться вежливыми фразами о сочувствии. Именно я должен был подвести черту под этим рассказом, став, вероятно, его первым и единственным слушателем.

– Не напрасная жертва, а напрасная жизнь, – написал я. – Потому что жизнь, в которой человек не чувствует себя собой, и даже посторонние считают его потерянным, совершенно напрасна. Чувство долга рано или поздно любого доведет до психушки, потому что одного чувства мало для жизни, нужны и другие, нужны все. Думаю, мама хотела, чтобы ты жил дальше и был счастливым, а не превращался в зомби.

– Пошел на хуй! – последовала реакция Павлоцкого.

            Я выключил ноут. Возможно я перегнул, но мне хотелось найти и спасти не того тринадцатилетнего мальчишку, попавшего в ужасную трагедию, а взрослого человека, прожившего с этой трагедией много лет. Засыпая, я успел подумать, что он, безусловно, псих. И что я, безусловно, люблю.

 

***

            Утром я проснулся в игноре, но не знал этого. Только на работе решил посмотреть, не пришел ли ответ от Павлоцкого, и обнаружил, что ответ не пришел, и вообще его страница для меня исчезла. Конечно, он остался видимым в других соцсетях, где мы не были друзьями, но это мне ничуть не помогало. Самого его на работе не было, все уже были на местах, и Колесниченко поглядывал на пустой стул недовольно. Видимо, набрал его по мобильному, потому что ответил покорно: «Хорошо, попозже так попозже. Да, все нормально».

            О чем тот спросил? Спокойно ли на работе? Все ли заняты проектом? Не рассказал ли я что-то об убийстве? «Да, все нормально», – сказал на это Колесниченко. Это же друг детства, старший товарищ, который всегда прикроет. Если бы он не был женат, я бы подумал, что он тоже влюблен в Павлоцкого.

            К полудню явился и Павлоцкий – ни слова, ни взгляда в мою сторону. Игнор полный и окончательный, в виртуале и в реале, всесторонний, всепоглощающий игнор.

            Но хотя бы стало ясно, почему меня так тянуло к нему, почему он казался мне таким необыкновенным, таким красивым. Мой гейдар никогда не отключается.

            Павлоцкий работал молча, никого не поднимал на смех. Я думал о том, что мы провели какой-то эксперимент – тест отдельно взятого трудового коллектива на толерантность, и все оказалось не так плохо, как я предполагал. В результате этого эксперимента мне стало даже проще общаться и работать. Но Павлоцкому, видимо, стало тяжелее. Юмор его иссяк, он полностью погрузился в тяжелые раздумья. Пытался ли он представить себя на моем месте? Пробовал ли отмотать время назад? Сожалел ли о годах, потраченных на приспособление? Был ли по-прежнему уверен, что сделал правильный выбор? Возможно. Только одно «но»: ориентацию не выбирают, выбор в этом случае всегда навязан.

            Я смотрел на него, уже нисколько не стесняясь быть замеченным. Видел перед собой его тонкий профиль, густые кудрявые волосы, тщательно убранные со лба, и от этого еще более торчащие. Он оглянулся – встретился со мной взглядом. Я чуть заметно кивнул. Сразу же пришло сообщение от него:

– Прекрати пялиться.

– О, мы снова друзья?

            Он оглянулся. Я по-прежнему смотрел на него. В этот момент он вдруг стал еще более хорош – на щеках проступил румянец смущения.

– Все, что ты написал вчера, полная чушь, – прислал он сообщение.

– Тебе же нравились мои сценарии.

– Полная чушь и отстой. Как и твои ведьмы-лесбы. Я сразу понял, что с тобой что-то не так.

– Наверное, потому что с тобой тоже что-то не так?

– Со мной как раз все так.

– Тогда и ведьмы не лесбы, – написал я.

            Он вышел из ФБ и попытался работать.

            Для меня этот день и так был полон драматизма. Я все собирался взять себя в руки, успокоиться, сосредоточиться, понять, что меняется между нами и может ли вообще меняться, но отвлекался на Павлоцкого и не мог ничего обдумать. Посоветоваться было не с кем, нагружать старых друзей проблемами с новыми друзьями я не хотел. Кроме того, не мог разглашать его признание, а без признания никто не сумел бы разобраться в нашей ситуации.

            Может, я и не хотел в ней разбираться. Меня бы устроило просто видеть его, наблюдать за ним в офисе, выслушивать поток его ругани, но он стал вести себя тихо и незаметно, как я сам когда-то планировал, так тихо, что мне стало не хватать его. Я ждал его сообщений, наблюдал, не открыл ли он Фейсбук, как вдруг Павлоцкий поднялся с места, отвечая на телефонный звонок, а потом, чуть пошатнувшись, вышел из кабинета. До конца дня он не вернулся. Из ФБ тоже пропал.

            Пришлось написать сестре-Лене. Я представился другом и коллегой Павлоцкого. Лена не поверила:

– Он ничего не говорил о тебе.

– Я новенький. У нас с ним недавняя дружба. Ищу его.

– Понятно, – ответила Лена. – Не ищи пока. Мама умерла. Он поехал за телом.

– Сочувствую,  – написал я. – Извини.

– Ничего. Она отдельно жила. Хотя ты, наверное, в курсе.

– Да.

– Я в последнее время редко ее навещала. А Ваня часто ездил, все договаривался, чтобы ее из тюремной больницы перевели в городскую.

– Нужна какая-то помощь?

– Нет, пока нет. Я не знаю. Я просто его жду. Потом похороны будут.

            «О, бедный Ваня», – чуть не написал я. Новый и огромный повод чувствовать себя виноватым снова настиг его.

            Потом были похороны. И я был на похоронах вместе с ребятами. Цинковый гроб не открывали: слишком долго тянулись формальности с оформлением свидетельств, вызовом родственников и доставкой тела, после этого попрощаться с умершей можно было только заочно.

            Ваня не плакал, вообще никто не плакал, все стояли хмуро под порывами ветра на кладбище, потом хмуро пили водку в ресторане. Павлоцкий вообще молчал, и это было так непривычно, что пугало почище рыданий.

            Я впервые видел рядом с ним хрупкую, маленькую Лену, словно оставшуюся девятилетней девочкой. Низенькая, с мышиным личиком, с тонкими веревочными пальчиками. Они так и не выросли, думал я, эти дети так и не стали взрослыми, оба по-прежнему нуждаются в опоре и помощи. Только Лена нашла пожилого пузатого мужика с мерседесом, а Ванька не нашел никого, пытается быть самому себе опорой и светочем, но дальше самобичеваний и ругани не продвигается.

            Мне было жаль, что и я не гожусь на роль умудренного друга, внушающего доверие и уважение. Ну что я смог? Отсосать в туалете? Да, это поступок. Это невообразимая помощь и поддержка.

            Я больше не писал ему сообщений, вообще не напоминал о себе, решил оставить в покое. Были же у него друзья раньше. Пусть помогают, поддерживают его какими-то нормальными способами. Вот Колесниченко уж точно ему не навредит – предоставил отпуск для восстановления, выделил материальную помощь.

– Что молчишь? – написал мне Павлоцкий посреди ночи.

            Я не спал. Или спал, и мне приснилось, что он написал. Или не спал и ждал, что он напишет. И так каждую ночь.

– Нечего сказать, – ответил я. – Ты как? Отдохнул?

– Да, немного. Только снится опять это все. Она.

– Не хочешь обратиться к специалисту? К психологу?

– Нет. Не смогу. Ты бы смог?

– Нет.

– Просто… постоянно думаю, что она уже никогда меня не простит, никогда не примет, уже нет такого шанса, – написал Павлоцкий.

– Ну если вы не говорили об этом, это не значит, что она не простила. По-моему, она приняла и простила еще тогда, когда пошла вместо тебя под суд. Большего принятия не существует.

– Откуда ты знаешь? – спросил Павлоцкий.

– Если бы она хотела тебя исправить, сдала бы в исправительное учреждение. Но она хотела, чтобы ты остался собой. Таким, каким ты был до смерти отца. Именного того ребенка она спасала, – написал я.

– Того, который оказался способен на убийство?

– Того, который вынужден был защищать себя, и маму, и сестру.

– Просто скажи, что хочешь еще раз мне отсосать.

– Нет. Больше не буду тебя преследовать.

– То есть до этого ты меня преследовал? Как-то я не заметил.

– Я незаметно преследовал)))

– По-моему, даже в туалет я тебя втолкнул.

– За это спасибо. После каминг-аута легче работается.

– Серьезно?

– Сам удивляюсь. Думал, и под пытками никому не признаюсь.

– Ну ты хотя бы себе во всем признался.

– С собой у меня проблем нет.

– Потому что ты ни перед кем не виноват, тебе не за что себя ненавидеть, ты никого не подвел.

– Мне кажется, и ты ни перед кем не виноват, но если ты так чувствуешь, нужно попросить прощения и начать с чистого листа.

– У кого просить? У мертвых?

– Да.

– В смысле?

– Представь их и попроси прощения. Только искренне. Скажи, что тебе очень жаль, что ты раскаиваешься, что признаешь свою вину, но ты жив и должен жить дальше. Только потом уже нельзя к этому возвращаться. Эта ситуация будет прожита, тянуть ее нельзя, нужно ее закончить, обнулить.

– Это что за методика?

– Такая методика. Один друг научил. Он ушел из семьи, а жена покончила с собой. И он не мог смириться, все думал, казнил себя, болел, постоянно лечился от чего-то. И ему посоветовали так сделать. Но нужно искреннее раскаяние, которое перевернет Вселенную и исправит ситуацию.

– Он к тебе ушел из семьи?

– Нет, до меня.

– А ты сам так делал?

– Да.

– И что ты натворил?

– Обидел одного человека.

– Умышленно?

– Да.

– И что потом случилось? После того, как ты попросил прощения?

– Он мне приснился. Будто сказал: «Ничего страшного», и облизал мне лицо. Но во сне он уже не был человеком.

– А кем был? Собакой?

– Змеей.

– Боже! Ясно, как ты пишешь свои сценарии!

– Нет, это все правда. Попробуй.

– Попробую.

            Он не поблагодарил и не назвал меня по имени, но все равно осталось впечатление, что доверяет, что пытается верить хоть кому-то, что между нами все-таки что-то меняется.

           

***

            После всего этого нужно было продолжать работать, заканчивать проект, общаться с ребятами. Не ждать, когда Павлоцкий появится в офисе, не смотреть на его пустой стул. Колесниченко снова вызвал меня к себе в кабинет.

– Тут такое дело…

            На этот раз я точно ждал увольнения.

– Хэллоуин, – сказал он.

– Хэллоуин?

– Да. Это наша большая и серьезная традиция, еще со студенческих времен. Предупреждаю тебя как нового члена коллектива – ничего не испорть, никаких свитеров и кислых физиономий на вечеринке! Костюм, грим, образ, – все должно быть на высшем уровне. О прошлой нашей вечеринке даже писал журнал CityLife.

– Понятно.

– И можно взять с собой «плюс одного», но тоже в образе, не в свитере!

– Конечно.

            В аккаунтах ребят я стал искать фотографии с прошлого Хэллоуина. Да, все готовились очень старательно. Скелеты и нежить всех мастей, в обнимку с вампирами и демонами, смотрели с каждого фото. До этого я никогда не бывал на подобных вечеринках, в «Горилле» даже Новый год праздновали очень скромно, пришлось звонить Максу и узнавать, где найти гримера и стилиста. Оказалось, что компания в особых случаях сотрудничала с некоторыми специалистами и даже закройщиками, только Колесниченко почему-то этого мне не сказал. Наверное, считал, что у геев в таких вопросах все схвачено.

            Павлоцкий на работу не приходил, без него мне совсем не хотелось участвовать в веселье и маскараде. «Плюс один» у меня не вырисовывался, но для себя я придумал костюм злого джина. Усталого и потертого жизнью – в роскошном тюрбане, но в рваном жилете, с браслетами на запястьях, в которых нанизаны и жемчужины, и чьи-то глаза, и ракушки, и уши. В общем, стилист осталась довольна тем, что ей не пришлось напрягать фантазию. Я сам выбрал темно-фиолетовый цвет для жилета и шаровар, и фиолетовый с золотом для тюрбана, оставил трехдневную щетину на лице и обошелся без особого грима. Полимерная глина мило позвякивала в ожерельях и браслетах.

            В канун Дня всех святых в центре города было полно ряженых, которые разбегались по своим заведениям. Конечно, не с таким бесшабашным весельем, как в Европе, а с оглядкой по сторонам и страхом нарваться на православных противников Хэллоуина, но я лично добрался до кафе без происшествий. Взял выпивку, стал узнавать коллег за причудливым гримом. Колесниченко в образе графа Дракулы порекомендовал мне красное полусладкое. Плотным коренастым скелетом подошел Макс, слишком переполненный едой и жизнью для такой монстро-вечеринки. А потом я увидел ее. И сначала даже не понял, почему не могу оторвать взгляда. Девушка стояла ко мне спиной, но меня загипнотизировал ее костюм – черное платье с корсетом и длинной пышной юбкой, подбитой мхом и водорослями, оборванная красная лента, видимо, обвивающая шею под светлыми волосами и сползающая вниз, букет какой-то болотной жути в руке: кувшинки, дохлые лягушки. Это была ведьма из моего сценария! Этих дохлых жаб написал ей я! Эту красную ленту, способную задушить любого, написал ей я! Девушка встряхнула длинными локонами, и я почему-то подумал, что это Ольга.

            Я подошел к ней сзади, все еще угадывая в ней «плюс одного» кого-то из ребят.

– Оля! – окликнул зачем-то.

            Она обернулась. Лицо было покрыто мертвецки белым гримом, только глаза и губы выделены темным. Никакого румянца, ничего живого – передо мной была ведьма-утопленница, а вовсе не Оля. Секунду она смотрела на меня молча, и только потом – по карим глазам, по подбородку, по странной растерянности на лице – с трудом я узнал в ней Павлоцкого.

– Великолепно! – выдохнул я. – Просто до мелочей! Одна из ведьм-лесб передо мной!

            Он кивнул.

– Ну ты тоже ничего. Восточный стиль тебе идет, Аладдин.

– Я злой джин.

– Злости в тебе маловато, – сказал Павлоцкий.

            Мы бы так и стояли, разглядывая друг друга, если бы не пришло время большой фотосессии.

            Было весело. Как только я увидел Павлоцкого, мое настроение изменилось, все стало казаться легким, озорным, и в то же время – значительным, грандиозным. Словно мы все попали в игру, которая может закончиться только победой, в которой вообще нельзя проиграть, потому что сама она, и мы в ней – это уже приз, уже дар, уже достижение. А может, я перебрал с коктейлями. К концу вечеринки Павлоцкий нашел меня у бара и вынул бокал из моей руки.

– Поедем, я такси вызвал.

            В такси я назвал свой адрес. Павлоцкий промолчал.

– Не хочется домой ехать, – сказал, выходя за мной из машины.

            В квартире почти не осматривался, зато остановился перед зеркалом.

– У тебя есть крем?

– Какой крем?

– Хочу смыть это все, без крема не получится.

– «Для рук» подойдет? У меня только такой.

– Я думал, только смазка.

– Смазки нет, извини. Я никого сюда не приглашал пока. Недавно снял эту квартиру.

            Он стащил парик, взял тюбик крема и пошел в ванную. Потом приоткрыл дверь и спросил:

– А переодеться дашь?

            Я принес ему футболку.

– И трусы найди, не стесняйся. А то на мне женские, – сказал Павлоцкий.

            Я даже испугался. Подумал, что вот сейчас он умоется, переоденется, выйдет из роли, и что тогда останется? Что мы будем делать вдвоем – умытые и переодетые – в моей квартире? Снова спорить? Вспоминать прошлое? Обвинять друг друга?

– Ок, – сказал Павлоцкий, выйдя из ванной в моем белье. – Теперь ты смой с себя злого джина.

            Я подчинился. Вернувшись, не нашел его нигде, свет был выключен. Пошел в спальню, и оказалось, что он лежит в моей постели.

– Ты же тут спишь? Я с тобой останусь. Только без секса, – сказал прямо.

            Я лег рядом, стараясь не касаться его. Павлоцкий лежал на боку и смотрел на меня.

– Понравилось тебе? – спросил неопределенно.

– Вечеринка? Да, очень. Ты был круче всех! А тебе понравилось?

– Неплохо, – уклончиво сказал он.

– Ты хотел бы… каждый день такую вечеринку? – спросил я.

– Нет, – он понял, что я имею в виду. – Мужчиной мне быть тоже нравится. Но я хотел бы иметь выбор. И друга, которому можно доверять.

– Я пришлю тебе резюме, – сказал я.

– И список всех твоих прежних друзей, – добавил Павлоцкий. – Обзвоню и спрошу их мнение о тебе.

– Хорошо, их было не так много.

– Да я пошутил! – отказался он.

            Мы помолчали.

– Я сделал так, как ты сказал. И… сказал Лене тоже, как попросить прощения, – заговорил Павлоцкий. – И она уже не хочет выходить замуж за Степанова, хотя в декабре планировали свадьбу.

            Я молча кивнул.

– Что? – не понял он.

– Так вы, наконец, выберетесь из этой ситуации. Не будете подменять родителей, а попрощаетесь с ними и начнете свою жизнь.

– Если бы все было так просто, как в твоих сценариях! – бросил Павлоцкий.

– Спасибо, еще никто не называл мои сценарии простыми. Вспомни, какую прекрасную ведьму я для тебя создал.

– Способную утопить или задушить лентой?

– И еще быть привлекательной, обворожительной, свободной…

– Да брось. Это все в фэнтези, в игре. Я же не психопат, чтобы не понимать разницы.

– А сейчас тогда что? – спросил я. – Что это за игра, в которой мы вдвоем в постели?

– Сейчас продолжение вечеринки…

– Если бы это было продолжение вечеринки, мы бы и дальше прятались за костюмами. Но ты остаешься прекрасным даже без своего платья. И я тоже не хочу от тебя прятаться.

– То есть ты не злой джин?

– Ну, я не очень злой.

– А желание можешь исполнить? – спросил он.

            Я обернулся к нему и поцеловал в губы, провел рукой по гладкой щеке и прижал к себе.

– Не это желание, – сказал Павлоцкий.

– А какое?

– То, что тогда…

– Нет, то желание не исполню. Я же пообещал, что секса не будет.

– Честно говоря, для меня это больше, чем секс, – сказал Павлоцкий. – Вот так лежать рядом, говорить, ничего не скрывать, ничего не бояться. Думал, никогда у меня такого не будет. И тут вдруг взяли на работу нового сценариста.

– А до этого не брали?

– Брали. Но никто меня так не выбивал, ни в кого я не влюблялся…

– О!

– Все, не надо комментировать,– предупредил Павлоцкий.

– Я и не собирался.

– Да знаю я тебя.

            При этом он провел рукой по моему телу, слегка задержавшись на напряженном члене.

– Или не знаю?

– Знаешь. Но потом узнаешь получше.

            Он снова вернулся к члену, не желая откладывать на потом. И ничего лишнего не было в этом сексе – никаких посторонних лиц, никакой вины, никаких воспоминаний или сравнений. Я тоже поддался ощущению новизны, стертой памяти и нового начала. И это был такой бережный секс, словно мы могли друг друга действительно ранить или убить каким-то неосторожным комментарием. Постепенно Павлоцкий перешел только на стоны, и я мечтал слушать их вечно.

            Я боялся рассвета, но утром он не торопился исчезнуть из моей квартиры. К тому же, это оказалось не так просто, потому что у него не было никакой одежды, кроме платья, и мне пришлось одолжить ему еще брюки и толстовку.

– Что значит Vannero? – спросил я, пока он одевался. – Вода или прога?

– Считай, как хочешь, хоть мутная вода, хоть пустой диск.

            Он почему-то покосился на светлый парик, оставшийся у зеркала.

– А что с Олей? – спросил я все-таки.

– Да все, расстались врагами, теперь и она пишет мне в Фейсбуке всякие гадости, подружек натравливает. Типа я самовлюбленный импотент.

– Это я тоже проходил.

– Да, такие милые мелочи. Но теперь, когда ты ко мне переедешь, может еще что-то интересное напишет.

– А я к тебе перееду? – удивился я.

– Да. Не люблю арендованных квартир, – сказал Павлоцкий, застегивая куртку. – То есть нет, не так. Говорю как самовлюбленный импотент. Я хочу, чтобы ты переехал, прошу тебя, не могу без тебя, люблю тебя…

– Но…

– На самом деле, я не нервный, я могу быть спокойным, сдержанным, просто черная полоса сильно затянулась.

– Не нужно быть сдержанным, – сказал я. – Не нужно под меня подстраиваться. Я и таким тебя люблю. Обещаю оплачивать коммуналку и выносить мусор.

– Блин! Такое признание испортил своей коммуналкой! Иди в жопу теперь! – расстроился Павлоцкий.

– Ты хотел сказать «на работу»?

– Да, на работу. И меня подожди. Пусть видят, что мы вместе пришли. Будет, о чем баранам поблеять.

– Не боишься? – спросил я серьезно. – Все это очень резко для тебя, без анестезии.

– Боюсь, – честно сказал он. – Но какая еще нужна анестезия, если ты есть и ты рядом? Я с тобой пережил то, что за пятнадцать лет не мог пережить. Уже не может быть хуже и страшнее, чем было.

            Я обнял его, мы немного постояли молча, как перед прыжком с обрыва. Но потом вышли из дома, поймали такси, по дороге слушали какой-то хип-хоп и прогноз погоды, и все было обычно, и погоду обещали ясную и теплую, на всю зиму, до самой весны…

 

 

2020 г.