ЗАРИСОВКИ

 

***

            Максим пришел в «Букленд», когда встреча с читателями уже подходила к концу. То есть время он рассчитал правильно: автор уже закончил выступление, подписывал  свои книжицы и улыбался в нацеленные на него смартфоны. Стоя в небольшой очереди, Максим вытащил из сумки книгу, которую дала ему Оксана, и взглянул на обложку, сверяя фотографию автора с лицом человека, раздаривающего автографы. Похоже, что он.

            Автора звали Алексей Липницкий. Судя по справке под фото, он был всего на шесть лет старше Максима, но уже успел написать серию детективов о майоре УБОП Демидове и даже получить литературную премию – за первую дерзкую повесть о майоре. С тех пор Демидов приносил стабильный доход, а Липницкий регулярно проводил автограф-сессии в сетевых магазинах своего издательства. Оксана вычитывала между строк что-то значительное и автора очень любила. Максим о Демидове читать не смог, но из желания порадовать Оксану сунул автору книгу на подпись.

            У Липницкого было худое, вытянутое лицо, лишенное лоска славы и узнавания, только отросшие волосы падали на ухо кокетливо. Максим все смотрел на его ухо – длинное, плотно прижатое к голове, идеальное.

– Как вас зовут? – Липницкий вскинул глаза и вежливо улыбнулся.

– Оксана.

– Что?

– Подпишите Оксане.

– Оксане с наилучшими пожеланиями?

– Нет. Оксане с пожеланием успехов в научной деятельности. Она сейчас на конференции выступает, не смогла прийти.

            Липницкий почему-то медлил.

– А вас как зовут? – спросил Максима.

– Мне подписывать не нужно, спасибо, – отказался Максим.

– Вам не нравится?

– Я не поклонник, так скажем. Это же несерьезно все.

– Что именно? – прицепился вдруг Липницкий.

– Ну, детективы вообще. Легкий жанр.

– А что серьезно? Научные конференции?

– Нет. У Оксаны конференция по конвергенции и дивергенции близкородственных языков. Кому это нужно? Все уже сто раз было описано.

– Что же тогда?

– Жизнь. Сама жизнь. Это серьезная штука.

– Вы удивитесь, но и сегодняшняя акция, и конференция вашей девушки – тоже часть жизни, – бросил Липницкий.

– Совершенно бесполезная часть, которая никому ничем не поможет. И она мне не девушка. Я вообще гей.

            Липницкий еще раз взглянул на Максима и поморщился.

– Какой-то вы ершистый гей.

            Он быстро подписал книгу, закрыл и подтолкнул ее Максиму. Женщина в очках сразу же оттеснила его от столика, выложив стопкой три разных книги о майоре Демидове.

            Максим отошел, потом оглянулся на Липницкого. Как странно! Есть люди, для которых этот парень – кумир, звезда, авторитет, а Максим сейчас говорил с ним запросто, даже не подумав, только потому, что Липницкий не выглядел ни лощеным, ни надменным, ни самодовольным, а пытался быть дружелюбным с каждым читателем.

            Вдруг Максим почувствовал, что испортил что-то очень хорошее. Нет, не знакомство (знакомства, по сути, не было), но уж точно настроение этому человеку, который привык, что на встречи с авторами приходят только поклонники и выражают только восторги.

            А ведь он красив. Не на фото в книге. А именно здесь, сейчас, когда неловко заправляет светлую прядь за ухо. У него чудесные серые глаза, у него неуверенные жесты, у него на лбу морщинки сомнения. Он сомневался, когда писал о бравом майоре, он сомневался…

            Максим вышел из «Букленда» неожиданно огорченным, отозвалось что-то давнее и заныло упущенной возможностью. И зачем он ввернул, что он гей, и зачем приплел название чужой конференции? Хотел открыться или прикрыться, самому непонятно, но повел себя как злобный интернет-тролль, который отыскал, наконец, автора в реале, чтобы высказать ему свои претензии.

            В метро Максим скрежетал зубами, хотел достать из сумки подписанную книгу, но постеснялся. Молодежь читает, в основном, со смартфонов, только продавцы центрального рынка шелестят Донцовой. И если он сейчас достанет книжку с пистолетом и рожей майора Демидова на обложке, все вокруг будут уверены, что он только что откинулся с зоны и едет повидать мамку. Не докажешь потом, что Оксана находит между строк Липницкого неизбывный психологизм. Максим достал смартфон, чтобы просмотреть ленту новостей Вконтакте, но из новостей были только голые члены и половые акты, и смартфон тоже пришлось спрятать.

            Книгу Липницкого Максим раскрыл только дома, чтобы полюбоваться на его подпись. «Эй, ершистый гей, позвони мне. Просто поговорим. Алексей», – было написано на форзаце. Дальше следовал номер телефона. Никакой Оксаны, никаких пожеланий.

            Незамедлительно стала звонить Оксана и спрашивать о книге. «Нет, я не успел, опоздал, разошлись уже все, меня мама задержала, клиентов было много, купли-продажи, а книгу потом из офиса кто-то утащил, я оставил ее на видном месте, когда вернулся…» Оксана отключилась, не дослушав.

            Максим снова стал размышлять, зачем Липницкий дал ему свой номер, с какой целью, с каким подвохом. Не иначе, как для того, чтобы Максим одумался и извинился.

            Он упрямо решил не звонить и сунул книгу в стол. Но среди ночи поднялся, вписал номер в мобильный и отправил смс: «Извините меня, я такого наговорил. Меня зовут Максим». Липницкий ничего не ответил.

 

***

            Ответ пришел только на следующий день, когда Максим был в офисе. «Извинения не принимаются. Мне нужно с тобой встретиться. Завтра в 19:00 в «Чубуке» сможешь?» Максим быстро написал: «Смогу», и стал звонить Оксане.

            Но Оксана ничего толком не знала. Не знала, жил ли Липницкий в их городе или приезжал из столицы, не знала, с кем он общается, с кем тусуется, где бывает, с какой регулярностью. Оксана довольствовалась текстами о майоре. В поисках ответов Максим тоже обратился к книге, но первые абзацы повести описывали лишь будни УБОП.

            Максим не считал встречу с Липницким свиданием, но стал думать о том, как ему одеться, чтобы выглядеть получше. Мороз стоял такой, что не давал дышать, не то что бодро скакать в короткой куртке и кепке до метро, а от метро до «Чубука». Значит, нужно кутаться в длинный пуховик, нахлобучивать на голову шапку с меховыми ушами, а потом выпрыгивать в кафе из этого одеяния на глазах у Липницкого. Стыд, давно изжитый Максимом, снова стал нападать приступами удушья. Время поджимало, а Максим никак не мог одеться и выйти из дома. Вместо этого написал Липницкому смс со своим адресом. «Ты не заболел?» – спросил Липницкий. «Нет, просто не могу приехать». «Ок», – написал тот. Максим стал ждать.

            В дверь позвонили около восьми вечера. Максим оказался прав – Липницкий был одет легко, без головного убора, без сугроба на волосах.

– А чего ты в «Чубук» не захотел? – спросил просто.

– У вас же машина. А у меня нет. Была, но я ее ударил немного, и мать забрала. Боится за меня.

            Липницкий все еще стоял в дверях и смотрел на него.

– Проходите, проходите, – пригласил Максим. – Чай, кофе, водки?

– Хлебосольно, – сказал Липницкий и прошел внутрь, оглядывая квартиру. – Один живешь?

– Да, но… Один.

– Что за «но»? – Липницкий заулыбался.

– Хотел сказать: один, но контролируемо.

– Мама, я понял.

            Липницкий сел в гостиной на диван, положил ногу на ногу и еще раз осмотрелся.

– Ну, так у тебя, никак.

– Тут я… просто живу. Ничего не меняю. Так было. При бабушке.

– Почему? – спросил Липницкий.

            И снова Максим подумал, как на автограф-сессии, зачем он пристал, зачем задает неудобные вопросы.

– Вы о чем-то хотели поговорить? – напомнил Максим.

– Да, – гость кивнул. – Ты вот сказал, что жизнь серьезная, сложная, а все, что я пишу, херня, и, значит, серьезные и сложные вещи меня не волнуют, проходят мимо меня. И вот я смотрю на тебя, на эту квартиру, и пытаюсь понять, что было у тебя серьезного и сложного…

– Я не это сказал. Вообще не это.

– И пока я вижу только, что есть серьезная мама, которая тебя контролирует, есть серьезная подруга, которая изучает близкородственные языки, и все, больше никого и ничего. Может, ты и не гей вовсе.

– В этом не сомневайтесь.

– Ну, тогда расскажи.

– Вы майора Демидова тоже расспрашивали?

            Липницкий засмеялся.

– Вот, оживают твои колючки. Я тебе правду скажу: майор Демидов капут, исчерпал себя. Эта история закрыта. Это был, может, и не серьезный, но драйвовый герой. Хотя нет, серьезный. Он казался мне очень серьезным, я в него очень верил. И вот теперь я встречаюсь с разными людьми, слушаю разные истории и надеюсь, что какая-то зацепит меня за живое.

– Может, в вас уже нет живого?

– Может, и нет. А может, нет настоящей истории, важной, актуальной, переломной.

– И вы решили, что у меня есть?

– А разве путь осознания себя чуждым обществу, попытки приспособиться и надежды на личное счастье во враждебном мире – не такая история? Ты мог бы рассказать о чем-то подобном? О своей темной стороне? О том, что все в тебе пытаются контролировать?

            Максим невольно попятился, будто собирался выбежать из собственной квартиры.

– Рассказать? И что дальше? Вы об этом напишете?

            Липницкий пожал плечами.

– Не знаю. Гарантий не даю. Просто будем общаться, если ты можешь быть открытым и честным.

– Я могу… мог бы, – Максим сбился. – Но как-то это… неловко. Как будто я приз какой-то выиграл – общаться с вами, грузить вас своими воспоминаниями, мнениями. И потом, если вам станет скучно, вы скажете – все, хватит, не задевает?

– Да, возможно, так и скажу. Но пока предлагаю чистую мужскую дружбу и регулярные ночные свидания. Если я, конечно, тебя не слишком раздражаю.

            Максим молчал.

– Можем у меня встречаться, если хочешь. У меня тут квартира есть, и в столице тоже. Там ресторанный бизнес, небольшой. Не одним майором Демидовым жив.

– И жена?

– Была. Теперь развод и совместные права опеки. Сын у нас, Никита. Так что, согласен?

– Ну, наверное.

            Липницкий сразу поднялся.

– Вот и договорились. Спишемся.

            Максиму показалось, что гость протянет руку на прощание, но тот прошел мимо него к выходу.

– Хорошо, спишемся, – спешно добавил Максим.

            Потом стоял возле закрывшейся двери. Хотелось смотреть на него еще, но Липницкого уже не было. Максиму всегда нравились такие парни… высокие, широкие в плечах, со светлыми волосами. На них даже зимой светит яркое солнце. А на чернявом невысоком Максиме даже летом лежит тень. Но вот у него появился шанс – попасть в солнечный луч, рассказать о себе историю, которая понравится Липницкому, заслужит его внимание и заденет его за живое.

 

***

            Максим совсем потерял сон, все думал о том, как будет говорить с Липницким, о чем. Ничего хорошего не вспоминалось, Максиму мерещились тяжелые разговоры, с которыми, даже в мыслях, хотелось быстрее покончить и заняться чем-то более приятным. Предчувствие приятного кружило голову до дурноты.

            Тянуло с кем-то поделиться. Но не с Оксаной, конечно. Тогда пришлось бы признаться, что книга не пропала из офиса, что он подписал ее у автора и не отдал. Максим выуживал из памяти имена знакомых, с которым уже почти не был знаком. Нашел наиболее адекватного – Пашу.

– Ты Липницкого читал?

– Это что? Выходить когда будешь? Мы в «Тоску» идем завтра.

            «Тоска» – уже давно не модный клуб, а просто единственный, переживший все кризисы, несмотря на название.

– Нет-нет, я нет, – отказался Максим. – У меня все сложно.

– Этот статус я уже несколько лет от тебя слышу! Ничего новенького не скажешь?

            Разговор о Липницком закончился, не начавшись. И сам он не звонил, хотя Максим вздрагивал в офисе от каждого звонка – и по рабочему, и по мобильному.

– Что ты дергаешься? – спросила мать строго. – Я же вижу, что дергаешься. Опять?

– Нет, я в норме.

– Соседка говорит, приходили к тебе.

– Может, отзовешь уже своих шпионов?

– Парень какой-то приходил.

– Это просто друг.

– Откуда он взялся? С сайта?

– Это просто друг.

            Татьяна Игоревна прижала руку к щеке, словно от внезапной зубной боли.

– Мне все равно, друг или не друг, Максим. Ты только убедись, что он нормальный.

– Он нормальный.

– Он не принимает?

– Он даже не гей.

– Тогда жаль, – она покачала головой. – Тогда жаль, Максим. Но ты не дергайся. Тебе нервничать противопоказано.

            После таких наставлений сложно не нервничать еще сильнее. Максим замирал у телефона до тех пор, пока Липницкий не назначил новое свидание.

– У тебя, да? Тебе удобно? – уточнил только.

– Да, давайте, – согласился Максим.

            Мысли мелькали дурацкие – ужин приготовить, что ли? Японской еды заказать? Торт раздобыть? Свечи зажечь? Купить презервативы и выложить на самое видное место? Что Липницкий любит вообще? Нет этого в Википедии, а значит, ничего он не любит.

            Липницкий явился к восьми, как обычно. Прошел в квартиру, снял ботинки, согласился пить чай. Максим напряженно молчал.

– Я думаю, нам нужно привыкнуть друг к другу, чтобы общение пошло легче, – высказал Липницкий свою теорию. – Давай на «ты», и без всяких реверансов. Ты в юридической фирме работаешь?

– В нотариальном бюро. У матери. Я уже должен рассказывать?

– Да ничего ты не должен, расслабься.

– А ты не гомофоб?

            Липницкий неопределенно дернул плечами.

– Мне кажется, что нет. Но в моем окружении геев немного, друзей таких нет, а специально я не выискивал. В общем, так решим для начала: я спрашиваю – ты отвечаешь, только честно.

– А я… могу спрашивать?

– Спрашивай, но я не обязан отвечать правду, – Липницкий заулыбался.

– Это как с психологом, – понял Максим. – Только без советов, как правильно и как лучше.

– У тебя был психолог? – удивился Липницкий.

– Да. А у тебя?

– Нет. Сам пока справляюсь.

            Максим стал ждать первого заковыристого вопроса, но Липницкий продолжал прихлебывать чай. Потом заговорил вдруг о погоде, о том, что стоят последние дни морозов, а дальше – оттепель, что его друзья переждали морозы в Шри-Ланке и очень довольны.

– Отдельные одноэтажные бунгало, очень современные, только бассейн общий – такой отель. Живая, яркая экзотика. Жгучий январь.

            Максим все ждал вопроса, и беседы не получалось.

– Так почему ты тогда в «Чубук» не поехал? – спросил вдруг Липницкий.

– Что? Вы же… ты же об этом уже спрашивал.

– Да. Но теперь правда.

– Не знал, как одеться. Хотел показаться красивым.

– Думаешь, в домашней обстановке ты красивее?

– По крайней мере, у меня не красный нос от мороза.

– То есть ты делишь мужчин на красивых и некрасивых?

– А ты нет? Все так делят. И женщины делят женщин на красивых и некрасивых. У меня в детском лагере был друг – у него торчали уши. Круглые торчащие уши – что может быть хуже? Нам было лет по двенадцать. Однажды ночью он пробрался ко мне в постель и говорит: «Посмотри, какие у меня теперь уши». Оказывается, он где-то раздобыл клей «Момент» и приклеил уши к голове. И держал так, пока они не присохли. А потом пришел ко мне. Похвастался. Поцеловал меня. Он решился, потому что стал красивым в собственных глазах – с идеальными, желанными ушами. Мы лежали так, обнимались, а потом его уши стали болеть, тянуть. Но он терпел до утра. Утром врачиха попробовала отодрать уши от головы – это оказалось невозможно. Он просто выл от боли. Не знаю, что они потом применяли, ацетон или еще что. Я с тех пор все время смотрю на уши при знакомстве, словно жду от них беды…

– У вас был секс? В ту ночь?

– Нет. Ну, то есть он трогал мой член, а я – его, но секса не было. Зато мы целовались, как в кино. Мне это не очень нравилось, но он хотел. Необычный летний друг. В школе у меня таких друзей не было. Только много лет спустя он написал мне из армии, всего одно письмо, очень тяжелое, о том, что его избивают. Я стал разыскивать его, и оказалось, что он умер. Вернулся из армии и умер, так его мать мне сказала. Но я к тому времени уже был другим занят, жизнь кипела.

– Девушки тебе никогда не нравились?

– Нравились, и сейчас нравятся, но тянуло меня только к парням. Просто я понял, что не всегда нужно показывать свою тягу. Иногда лучше просто заткнуться. Сложно плыть против течения.

            Липницкий смотрел ему в лицо, но Максим рассказывал бесстрастно, словно не о себе.

– Я кажусь тебе красивым? – спросил Липницкий.

            Максим словно очнулся.

– Да. Но не на том фото в книге.

 

Не остывает, не гаснет

            Пионерские лагеря уже стали называть «детскими», но порядки в них остались прежними: зарядка, прогулки под неусыпным взором вожатых, тихие игры, подвижные игры, походы на реку, по двое за руку, мальчик с девочкой…

            Вожатые казались взрослыми, злыми, а было им всего по восемнадцать, и больше всего на свете им хотелось заниматься собой – своими свиданиями, своими влюбленностями.

            Эдику было тринадцать, но его не интересовали ни тихие игры, ни громкие, его интересовал только лопоухий Сергеев. Имя у Сергеева было Олег, но все звали его Чеба. Да что я вам рассказываю? В каждом классе, в каждом отряде был свой Чеба – вот такой неказистый пацан, высокий, кособокий, с оттопыренными ушами, красными и прозрачными на солнце. Чеба неохотно знакомился, неохотно отвечал на вопросы, ничего не рассказывал ни о себе, ни о своем городе, ни о школе, ни о семье. И вдруг он понравился Эдику – своим молчанием, взглядом поверх голов и даже ушами. Эдик не хотел «строиться парами» с девчонками и делал вид, что пары ему не хватило. Тогда вожатая звонко командовала: «Мальчики там в хвосте, взялись за руки и пошли!» Эдик брал Чебу за руку и шел. И было все равно, куда – в столовую, во двор или на реку.

            Конечно, Чеба был ребенком, но ребенком слишком взрослым для детского лагеря. Однажды он заговорил, и Эдик очень удивился. Чеба сказал, что не хочет возвращаться домой, что отца у него нет, а мать работает на рынке реализатором овощей, почти не бывает дома, ничего не готовит, он сам делает всю домашнюю работу, а она только приводит с рынка трахалей и ругает его за двойки. И Чеба добавил: «Сука». Эдик испугался этого «сука», сказанного о матери, мрачного мира, который стоял за этим словом, чужого бедного, безрадостного детства.

            Однажды ночью Чеба проскользнул мимо пьяных вожатых, разбудил Эдика и потащил его за руку. Они выпрыгнули из окна и пошли к реке. Чеба не собирался купаться, он просто лег на песок и стал смотреть на небо. Эдик тоже лег рядом. Казалось, что звезды висят прямо над ними, что они ближе реки, деревьев и лагеря. Чеба, не глядя на Эдика, положил руку ему на живот. Эдик лишь немного дернулся.

– Ты никогда такого не делал? – спросил Чеба.

            И Эдик не стал отвечать, просто поддался.

            Потом… потом много раз, много лет спустя секс казался ему мерзким. После секса падала чернота и накрывала волной отвращения – к партнеру, к себе, к грязной постели, к поту и сперме на коже. Но тогда небо не упало, наоборот, звезды стали ярче, будто Эдик вдруг шире раскрыл глаза и увидел всю Вселенную. Маленький член Чебы не казался ему чужим, посторонним в его теле, не причинял боли, не ранил, а высекал искры непонятного счастья. Они еще немного полежали обнявшись, а потом вернулись в лагерь.

            Наверное, Эдик был влюблен в Чебу, но не знал этого. После смены он вернулся домой, пошел в школу и позабыл о летнем приключении. Начались годы дерганого взросления, тяжелой болезни отца, поступления на юрфак, новых знакомств и увлечений.

            «Дорогой мой друг…» – вдруг пришло письмо из воинской части. «Дорогой мой друг, как же ты удивишься, когда узнаешь, что я сохранил твой адрес, – писал Чеба. – Если они хотят, пусть читают мои письма, пусть все читают!»

            Письмо, как в далеком детстве слово «сука», приоткрыло дверь в страшный мир – Чебу избивали в армии, он был уверен, что убьют, поэтому писал свое прощальное письмо. Эдик ответил кратко и ободряюще, мол, всякое бывает. Но с ним ничего подобного не бывало – он учился в вузе с военной кафедрой, ему не грозила служба в армии, его поддерживала мать, после смерти отца готовая принять его любым, простить ему все. Эдик и пользовался этим бессовестно и безнаказанно, но вдруг письмо Чебы вырвало его из привычного течения дней. Эдик ждал ответа несколько месяцев, потом написал по его домашнему адресу, после чего ему ответила мать Чебы. Она писала, что в армии Олег начал страдать эпилепсией, после службы у него часто случались приступы, и во время одного из них он умер.

            И вдруг Чеба встал перед его глазами – живым, лопоухим мальчуганом, словно только вчера была та ночь в детском лагере. А сегодня  где-то далеко умер человек, которого Эдик даже не может представить взрослым, которого потерял, не имея, и не знал, что потерял, точно так же, как раньше не знал, что любил. Но что бы ни случилось, сколько бы лет ни прошло, то, что было между ними, уже не изменится – этого нельзя отнять, нельзя отменить. С Чебы все началось. Чеба в нем навсегда. Значит, на черном небе есть одна звезда, которая не остывает, не гаснет, даже если Эдик на нее больше не смотрит.

 

***

            Липницкий пригласил в кафе.

– Сообщаю тебе, что на улице плюс пять, можешь не бояться за свой нос!

            Максиму не верится, и радостно от приглашения, и хочется похвастаться таким знакомым, но Оксану он по-прежнему не посвящает.

            Февраль начался теплый, слякотный. Воздух мокрый, воробьи тяжелые, оттягивают электропровода. Голуби снуют под ногами на площади – мешают Максиму успеть в кафе.

            Липницкий поднимается из-за столика и протягивает руку.

– Привет, велосипед.

– Че это? Гы-гы. Что за юмор у тебя?

            Максим ржет, будто заранее пьян и всем доволен. В кафе шумно из-за музыки. Фон лезет на передний план, говорить тяжело.

– Так ты решил? – спрашивает Максим. – Будешь писать или нет?

– О тебе? Не знаю. Пока не решил.

– А если будешь, то что? Биографию?

– Можно подумать, ты нобелевский лауреат.

– Тогда роман?

– Не уверен. Может, зарисовки.

– Зарисовки?

– Стандартная форма романа изжила себя, бро. Только микс, хаус, пазлы.

– Козлы? Мне послышалось «козлы»!

            Липницкий все заказывает на двоих, очень ловко.

– Я тут часто бываю. Точно знаю, что съедобно, – объясняет Максиму.

– А я был в этом кафе один раз, мы только глинтвейн пили, а потом тот чувак всю ночь в туалет бегал. Чего-то наколотили в глинтвейн не того. Он с толчка до утра не слезал.

– Не кричи так.

– Я сам себя не слышу. Потом ко мне поедем?

– Нет. Я не могу сегодня.

– Зачем тогда мы встречаемся?

– Для контакта, – улыбается Липницкий.

– Для контакта?

            Радость Максима вдруг тает, рассеивается. Становится стыдно за то, что он так смеялся, так жестикулировал.

– Но я хотел с тобой… поговорить.

– Бог мой, Макс, это я должен хотеть с тобой поговорить, – по-прежнему улыбается Липницкий. – Это у меня творческое бессилие. А тебе-то что? Живи себе. Жуй спагетти.

– Но я…

– Хочешь пойти со мной? В гости?

– А к кому?

– А тебе не все равно? Я должен быть там сегодня. У меня подарок в кармане лежит. Золотой браслет.

– Женщине?

– Женщине. Пойдешь?

– Ага, пойду.

            На самом деле, Максим очень доволен, что Липницкий позвал его с собой – он сможет увидеть его знакомых и показать им себя. В машине Максим невольно поправляет кепку и щурит глаза.

            Они едут за город, в зону частных коттеджей. Липницкий уверенно идет к дому с колоннами, внутри все обнимаются, хлопают друг друга по плечам.

– Это Максим. Со мной. Мой друг, – звучит несколько раз, но на Максима никто не обращает внимания.

            Имениннице исполняется пятнадцать лет. Липницкий, по-видимому, хорошо знаком с ее родителями – моложавыми и кудрявыми, похожими друг на друга богачами. Максим думает одновременно о двух вещах: после съеденной в кафе пасты праздничный стол его совсем не интересует, и эта семья намного богаче его семьи. Да, у его матери есть хорошая квартира, но вот такого огромного дома никогда не было. И зачем он, если их семья – всего из двух человек, которые живут порознь? На вечеринке много молодежи – ровесников именинницы. Все они тусуются вместе со старшими. Максим чувствует себя намного старше детей и намного младше родителей, и никак не может найти себе места, а Липницкий продолжает общаться со всеми вокруг и прихлебывать шампанское. Потом словно вспоминает о Максиме.

– Можем уходить. Только ты за руль сядешь.

– Но я давно не водил, мне нельзя…

– Чего это? Ты ж не пил.

            Прощаются, отмахиваются, снова одеваются.

            Максим не может разобраться с «фордом». Липницкий наблюдает молча.

– Откуда ты их знаешь? – спрашивает Максим.

– Это мой издатель, Сергей Осипов. И владелец сети «Букленд», кстати, где ты мою книжку рвал в клочья.

– Я не рвал… А ты вообще тут родился? В этом городе? Я искал тебя в списке жителей, но нигде не нашел, – вспоминает вдруг Максим.

– Не нашел, потому что моя фамилия Бондаренко.

– А Липницкий?

– А Липницкий просто так.

            Максим очень осторожно рулит к городу.

– Меня на «Академика Павлова» закинь, – просит Липницкий.

– Ко мне не поедешь?

– Нет. Машину до завтра можешь взять.

– Не нужно. Тогда я на метро. Еще работает.

– Как хочешь.

            Мысль только одна: напрасно. День прошел напрасно. Короткая куртка, голуби, кафе, спагетти, именины, «форд», дрожащие пальцы – все напрасно. Но отчего так жаль? Разве он хочет Липницкого? Разве мечтает заманить его к себе и не отпускать до утра?

– А ты не считаешь, что нужно попробовать то, о чем пишешь? – спрашивает Максим зло. – Чтобы не выдумывать, не фантазировать, а быть настоящим?

            И Липницкий отвечает так же зло и сухо.

– Не считаю. И не считаю, что ты можешь давать мне советы. И не считаю, что должен извиняться перед тобой. Я допускаю приятельство или легкий флирт между мужчинами, но не секс же! Не жди ничего, Макс. Я встречаюсь с тобой не для секса.

 

***

            Потом, когда Максим поостыл, он стал думать, как Липницкий разделяет: вот это флирт, это можно, а вот это уже нечто большее, это нельзя. И что за флирт? Флирт между мужчинами? Он это допускает? В издательском бизнесе это норма? Так может, у них и взаимные отсосы практикуют?

– Ну, давай, расскажи немного о юности. С кем ты встречался после Сергеева? – спрашивает Липницкий в следующий раз, словно размолвки и не было.

– После какого Сергеева? В школе я вообще ни с кем не встречался. Но где-то в возрасте шестнадцати лет, когда все стали бегать за девчонками, я уже точно знал, что не побегу, что я не такой. Зато я млел на физкультуре, когда парни раздевались и в трусах играли в футбол. Я матери сказал, что я гей, раньше, чем переспал с кем-то. Она спросила, о чем я думаю, не влюбился ли в какую девочку, а я сказал, что мне нравятся парни. И все. Она помолчала, переварила, а потом сказала, что я должен быть острожен, что-то про СПИД, про плохие компании. Все, что должна была сказать мать…

– Прекрасная мать, – поправляет Липницкий.

– Наверное. Потом я поступил на юрфак. Она этого хотела, а я хотел ей угодить. Но сам хотел тогда только секса, стал знакомиться в инете, выбирать.

– Как ты выбирал? – спрашивает Липницкий.

– Ну, красивых. Чтобы был не толстый, стройный, спортивный. И потом списался с одним, поехал к нему в гости. Там мы трахнулись. Но я не особо помню. Я ждал чего-то такого… сногсшибательного. А он просто засовывал и высовывал, но я кончил. Неожиданно даже для себя. Помылся у него и ушел. Мне в то время нравился один препод, социолог, я о нем постоянно думал. То есть не нравился, а бесил он меня. Вот знаешь, есть такие пижоны, все у них напоказ, сплошная рисовка. И все говорили, что он двенадцать иностранных языков знает, но я не слышал, чтобы он хоть раз на каком-то заговорил, на социологии этого не нужно. Лекции читал без шпаргалки, по памяти. Войдет в аудиторию, спросит (картинно так), на каком месте остановились, и продолжает дальше, не глядя в записи. За контрольные обычно выставлял тройки, мол, все студенты тупые, ничего не учат. Я его социологию назло учил, и он мне ставил пятерку, но о результатах всегда говорил одно и то же: «Все вы лодыри, не подготовились, ничего не выучили, написали очень плохо». Потом я пошел на его лекции с другой группой, а он те же шутки повторяет, в тех же местах, так же о контрольных говорит: «Все плохо, лодыри, никто ничего не учит». И тут я понял, что ему плевать на всех совершенно, на весь универ, на всех нас, только на себя любимого не плевать. И, нужно сказать, все эту его самовлюбленность прохватили, и если хотели сорвать лекцию, всегда просили: «Виктор Николаевич, почитайте свои стихи». Он стихи писал а-ля Бродский, страшно нудные, все про осень…

            Липницкий смотрит недоуменно.

– И? Как это все на тебя повлияло?

– Ну, как-то повлияло. Возник фетиш – волосы как у него, плечи как у него, такие тонкие пальцы, такие ровные ногти. Я стал искать похожих. И однажды на сайте нашел очень похожего парня, только моложе. Звали его Иваном. Я никак не решался ему написать, все смотрел на его фотку. Дрочил на этого Ивана, не зная его. Был уверен, что он мне откажет…

– То есть с преподом ничего?

– Ну, а что? У препода жена была и дочь мелкая. Если мужик не латентный, его заинтересовать невозможно. Это я просто для полноты картины рассказываю.

            И вдруг звонок в дверь. Липницкого даже дернуло от неожиданности. Оказывается, Оксана пришла проведать.

– Ты мне не звонишь. Дома сидишь все время? Что с тобой вообще происходит? Войти хоть можно?

            Максим нехотя отходит в сторону.

– Я не один вообще-то.

            Оксана уже стоит перед Липницким в гостиной.

– Здравствуйте. Ой! Вы так на одного писателя похожи!

– На кого? – спрашивает Липницкий.

– На Липницкого.

– Не знаю такого, – он качает головой.

– Да. Сейчас писателей много, их никто не знает, – смеется Оксана. – То есть их всегда много, но потом проходит время, происходит естественный отбор, и кто-то остается…

– То есть в популяции увеличивается число особей, обладающих максимальной приспособленностью? – уточняет Липницкий.

– Да, неудачная аналогия, – признает Оксана. – Я филолог вообще-то, биология – это не мое. Но вы все равно очень похожи.

– Андрей, – представляется, наконец, Липницкий. – Я друг Макса. А вы Оксана, его подруга, я знаю.

            Оксана смущается.

– Ну, я не такая подруга, не подумайте. А давно вы вместе?

– Недели две, наверное, – говорит Липницкий.

– Вместе живете или просто встречаетесь?

– Оксана, ты чай будешь? Давай куртку, – пытается вклиниться Максим.

            Оксана отдает куртку, разматывает шарф и соглашается на чай.

– Максим всегда очень крепкий чай заваривает, пить невозможно, – жалуется Липницкому. – Но вам, мужчинам, наверное, нравится покрепче. Я еще из университета его знаю. И маму его, Татьяну Игоревну. Очень мне с работой помогла. Никто не хотел брать без опыта. Ну, как обычно. А вы чем занимаетесь?

– Да ничем особо. Участвую в ресторанах и саунах.

– В качестве посетителя? Хотела бы и я так участвовать! – Оксана явно в ударе. – А учились на кого?

– На журналиста-международника.

– Ездили в Ирак на практику?

– В Болгарию.

– Ну… Неинтересно!

            Максим появляется с чаем и печеньем на подносе, градус веселья падает. Оксана становится меланхоличной, берет Максим за руку, роняет с нежностью:

– Я рада за тебя, мой друг. Тебе повезло встретить Андрея.

            Максим пытается вытащить руку.

– Только ты маме пока ничего не говори.

– Я ни слова. Я все понимаю. Конечно, вам нужно пожить вместе, проверить свои чувства. Чай такой крепкий, Максим! Ты, как всегда, в своем репертуаре! Хотя Андрею, может, в самый раз!

            Наконец, Оксана решает их оставить «наслаждаться друг другом».

– Ну, вот есть гомофобы, – объясняет Максим, – а Оксана – сильно наоборот. Она могла нас попросить поцеловаться – запросто, а потом вспоминать полгода и вдохновляться.

– Да? – Липницкий немного удивлен. – Я думал, женщины не любят геев из-за конкуренции.

– Никакой конкуренции быть не может. Никто не выбирает своих предпочтений, женщины лучше всех это понимают.

– А ты вообще встречал гомофобов? – спрашивает Липницкий.

– Очень мало. Это ж малограмотные, в основном. Хотя у меня знаешь, даже малограмотные бывали, мужики со строек или десантники, которые хотели попробовать. Насмотрятся гейской порнухи, потом им вообще не до гомофобии. Слава интернету! А тебе противно, что Оксана посчитала тебя геем?

            Липницкий неопределенно пожимает плечами.

 

Не говорит, не показывает

            Двенадцать иностранных языков! Не шутка ли? На лекциях Эдик смотрел на Евгения Николаевича завороженно, настолько тот был красив и ловок. Что мог Эдик? Как мог привлечь его внимание? Учил английский, который тот преподавал, контрольные писал без ошибок, но устная речь не давалась – слова топорщились, вставали поперек горла, как кость, которую не выплюнуть, как страсть. Евгений Николаевич учился в московском вузе, у него даже в русском было странное, чужое произношение.

            Никаких чувств, кроме высокомерия, Евгений Николаевич к студентам не выказывал, но постепенно они нашли к нему подход: если не хотели слушать лекцию или отвечать на практической, просили его почитать свои стихи. И зачем он читал?

            Эдик много думал над этим. Если не любил студентов, высмеивал их тупость, никому не доверял, зачем читал? Эдику казалось, что стихи – настолько тайное, настолько сокровенное, что не перед каждым сможешь выдыхать длинные печальные строки. Но он читал охотно, помногу, графомански щедро.

– Чем плохие стихи слушать, давайте лучше пару проведем! – сказал вдруг Эдик, когда Евгений Николаевич уже открыл рот для очередного шедевра.

            Конечно, не Эдик это сказал. Потные ладони это сказали, изнывающий член, выпрыгивающее сердце.

– Что? Максименко? Это ты голос подаешь?

– Собаки голос подают, а я говорю: давайте лучше пару проведем.

            Девчонки взвыли, и в этом вое утонула фраза Евгения Николаевича. Что он сказал? Что-то об Эдике? Какую-то шутку? Должна же быть у него заготовлена шутка на случай провала.

            После той пары Эдик впервые не психовал и всю ночь спал спокойно. Влюбленность нашла свой выход.

– Еще раз повтори это предложение, – прессовал его Евгений Николаевич на следующем занятии. – У тебя отвратительный акцент, я ничего не понимаю.

– Я тоже. У вас и в русском отвратительный акцент.

            Перепалки ставили в тупик всю группу, никто не знал, смеяться ли, заступаться ли за кого-то, жаловаться ли декану. Наконец, Евгений Николаевич не выдержал.

– Максименко, останься после пары. Проспрягаешь мне эти глаголы отдельно. Если ты вообще способен.

            Эдик остался. Евгений Николаевич плотно закрыл дверь за последним вышедшим студентом. Эдик подошел ближе.

– Так что делать будем? – спросил Евгений Николаевич. – Чего ты добиваешься?

– Ничего.

– Не ври. Говори прямо, чего ты добиваешься?

– Вас.

 – Ну, так пообещай, что никому ничего не расскажешь, что никто ничего не узнает и что прекратишь разрушать мою жизнь.

            Эдик молчал.

– Ты же не злой парень? – спросил Евгений Николаевич.

– Нет, – Эдик помотал головой.

            Преподаватель написал что-то на листке и протянул ему. Эдик увидел адрес.

– Вечером поговорим, – сказал Евгений Николаевич и вышел.

            А когда вечером Эдик переступил порог его квартиры, Евгений Николаевич сразу спустил штаны и сказал:

– Надеюсь, ебать ты умеешь, а не только пары срывать.

            И отступать было некуда. В тот вечер Эдик занимался сексом с человеком, которого любил почти два года и чувствовал к нему что-то странное, давящее, жестокое, вовсе не любовь. Еще днем в аудитории он не мог сформулировать, чего добивается от Евгения Николаевича, а вечером точно знал – не этого, не секса.

– Это все, – сказал Евгений Николаевич, когда Эдик кончил. – Считай, что ты победил. Я сразу понял, что ты из тех дураков, которым проще дать, чем объяснить, почему отказываешь. Если хочешь что-то мне сказать, говори сейчас. Но впредь в аудитории ты будешь подавать голос только по моей команде.

– Я вас ненавижу! Ненавижу! – закричал Эдик. – Вы все время врете! Вы фальшивка! И никакой вы не поэт! И двенадцать языков вы не знаете! Вы вообще… вы радио, которое не говорит и не показывает! Я вас ненавижу! Я вас так любил, а теперь так ненавижу!

– Все-таки ты злой парень, – Евгений Николаевич даже попятился. – Как я ошибся… как глупо.

            На следующий день английский отменили, а потом Евгения Николаевича стала заменять англичанка по кличке Носки. Девчонки видели, как она шла от троллейбусной остановки в носках, надетых под босоножки, этого хватило для прозвища, хотя в университете Носки подобной моды не практиковала. В деканате сказали, что Евгений Николаевич перешел на другую работу в другом городе. Эдик не искал его.

            Теперь, когда Эдик вспоминает свое прошлое, он хочет изменить многое, но в первую очередь – тот вечер с Евгением Николаевичем. Если бы он не был тогда так напуган, так требователен, так жесток к нему, он смог бы понять, что Евгений Николаевич – всего лишь молодой преподаватель, без опыта, без авторитета. Изо всех сил он держался за имидж, который выстраивал так тщательно, по жесту, по слову – зубрежкой лекций и чтением своих стихов. Он смог бы понять, что Евгений Николаевич не меньше Эдика боялся быть осмеянным и оплеванным, что готов был унизиться и уступить, только бы ни в чем не признаваться, не становиться ближе, не раскрываться. Наверное, сейчас и Евгений Николаевич понимает, что нельзя уступить и остаться неуязвимым. Сейчас это понимает даже Эдик. А тогда обоим не хватило опыта, Эдику – опыта сочувствия, а Евгению Николаевичу – опыта доверия. Но, так или иначе, секс привел к самым печальным последствиям. Евгений Николаевич оставил работу и карьеру, опасаясь неадекватности своего студента, а Эдик разочаровался в любви как таковой, и еще долго мысленно обзывал Евгения Николаевича самыми грязными словами, пытаясь выключить в голове радио, которое «не говорит и не показывает».

 

***

            Максим очень неуютно себя чувствует. Максим на работе забывается, путает файлы и имена клиентов. Все пытается понять, нравится ли Липницкому, и если нравится – насколько, до какой степени, как глубоко. А потом тот звонит, назначает встречу, сухо, по-деловому, как со стоматологом, и Максим понимает, что не нравится – вообще, нисколько, ни до какой степени.

– Мне нужно знать, пишешь ты или нет, я герой или нет? – задает он Липницкому хорошо отрепетированный прямой вопрос, но у Липницкого нет прямого ответа.

– Пишу. Но пока ничего конкретного. Просто наброски.

– О чем?

– О детстве.

– О моем детстве?

– Наверное.

– Но я ничего не рассказывал тебе о детстве. Ты даже не спрашивал меня о детстве!

– И что?

– Как что? – Максим теряется. – Я не понимаю, как ты работаешь, как меня воспринимаешь, что чувствуешь…

            Назревает что-то вроде ссоры без повода, конфликта из-за нелепых, надуманных обвинений.

– Нет, я не об этом хотел.., – Максим взмахивает рукой, а Липницкий в это время поднимается, и Максим задевает его по лицу. Липницкий берет его за плечи и отодвигает от себя.

– Успокойся. Мне кажется, мы это обсуждали уже много раз.

– Ни разу. Куда ты шел?

– В туалет. Что-то мне дурно. Еще и ты наседаешь.

– А, ну, иди.

            Из туалета слышно, что у Липницкого рвота. Возвращает он заметно позеленевшим.

– Я устал в этом городе. Мне нужно в Киев, домой, туда, где привычный ритм, нормальное питание, заранее назначенные встречи. Тут я просто подыхаю. Всё какие-те знакомые, перекусы, приглашения. Оттуда звонят. Ты зудишь, как моя бывшая перед разводом.

– Я больше не буду, – обещает Максим.

– Поедешь со мной? Поживешь в Киеве.

– С тобой? Конечно!

– Хорошо. Спасибо, что не споришь.

– Я вообще больше не буду спорить, Алеша.

            Липницкому не хватает сил удивиться – ни нежному обращению по имени, ни внезапной покорности Максима. Он откидывается на спинку кресла и закрывает глаза, а Максим идет в прихожую: снова звонят в дверь непрошенные гости, и всё вечерами, вечерами.

            На этот раз пришла Татьяна Игоревна.

– Решила вот зайти, навестить тебя. Оксана мне сказала, что ты не один теперь. Я все узнаю последней. Здравствуйте, молодой человек!

            Липницкий приходит в себя и недоуменно смотрит на возникшую перед ним грузную женщину.

– Здравствуйте… Татьяна Игоревна.

– Да, именно. А вы?

– Это Алексей, мой друг, – вступает Максим.

– А Оксана сказал, что Андрей.

            Липницкий снова закрывает глаза. Максим чувствует, что должен все объяснить, но не может подобрать слов. Наверное, сначала нужно все объяснить самому себе.

– Оксана перепутала, мама. Мы хотим с Алешей пожить в Киеве, недолго. У него там квартира. Можно я возьму отпуск… на недельку?

            Татьяна Игоревна тоже без сил опускается в кресло и выглядит ничуть не лучше Липницкого.

– Я переживаю за тебя… за вас. Вы ничего не принимаете?

            Липницкий открывает глаза.

– В каком смысле?

– Фенамин, метадон, кокаин?

– Что?

– Спайсы? Соли? – она разводит руками. – К сожалению, пришлось выучить…

– Из-за Максима?

– А он ничего вам не рассказывал?

– Ну, мама! Ну, зачем ты… влезла вот так?!

– Оксана сказала, что вы живете вместе. Даже собираетесь вместе уехать. А вы знаете, что Максим должен быть под постоянным наблюдением близких? Что ему нельзя доверять ценные вещи? Что он не может садиться за руль из-за приступов паники?

– Нет. Этого я не знал.

– Кто вы по профессии? – спрашивает Татьяна Игоревна.

– Журналист.

– Ну, тогда вы должны представлять себе масштаб проблемы.

– Ты и сейчас зависимый? – спрашивает Липницкий Максима.

– Нет, конечно, нет. Можешь не волноваться.

– А я не могу, – говорит Татьяна Игоревна. – Извините, можно ваши руки посмотреть?

            Липницкий закатывает рукава свитера. Максим впервые видит его худые руки, лишенные вен и жил, словно Липницкий с другой планеты.

– Максим ВИЧ-отрицательный, – сообщает мама Липницкому. – Об этом не волнуйтесь. Мы регулярно проверяемся.

– Это нелегко все, – понимает вдруг Липницкий. – Это адская боль же. Как вы выдерживаете?

– Ну, самое страшное позади. У него была созависимость, – говорит Татьяна Игоревна о Максиме как об отсутствующем. – Так вот и у меня, наверное, тоже. Я такие вещи выучила, такие картины посмотрела – не в журналах, не в интернете, в жизни, на примере собственного ребенка, которого рожала для счастья и успеха, которому всегда пыталась дать самое лучшее, понять все его проблемы.

– Максим в клинике лечился?

– Да, в частной, тихой, анонимной, чтобы не попасть на наркологический учет, не получить сторожевую карточку. Как бы он тогда юрфак закончил? Потом полагаются сеансы с психологом, мы все это прошли… и совместные тоже. Пытались побороть злость друг на друга.

– И побороли?

– Я – да. А Максим, может, притворился, не знаю.

– В Киеве я прослежу за ним, обещаю. Мы ненадолго. У меня дела там, – говорит Липницкий просто.

– Спасибо, – Татьяна Игоревна поднимается. – Честно поговорили. Это всегда полезно. Но вы плохо выглядите, Алеша. Вы точно ничего не принимали? У вас лоб мокрый.

– Я отравился чем-то сегодня, – говорит Липницкий не очень убедительно. – Меня мутит немного. Но я все понял, можете на меня положиться.

            Татьяна Игоревна все равно смотрит недоверчиво.

– Прекрасная мама, – повторяет Липницкий Максиму после ее ухода.

– Прекрасные сто десять килограммов! – говорит на это Максим.

            Липницкий снова идет блевать в туалет.

– Ты дурак, Макс, – продолжает, вернувшись. – Только благодаря ей ты не проебал все свои шансы.

– Да какие шансы? Каждый день ходить на работу? О, да, – бросает на это Максим.

– Ладно, подушку мне дай. Иначе я просто на пол рухну.

            Максим приносит подушку и плед на диван в гостиной

– А чем ты отравился, знаешь?

– Знаю. Но не скажу.

– Это что, секрет?

– Да, секрет.

– Серьезно?

– Иди спать, Макс. И утром меня не буди.

– Глинтвейном?

– И свет выключи.

 

***

            В дороге Максим размышляет о том, что Липницкий странным образом вписался – в свидания, в гейство, в заботу о нем. Это все равно, что быть без вины виноватым или жениться на нелюбимой. И все ради историй Максима? Они так интересны?

            Февраль пахнет весной, мокрым асфальтом, хорошими прогнозами. Они объезжают припаркованную у обочины машину с включенной аварийкой. Стараются не смотреть на голосующих мужиков.

– Они отвлекают, а потом из салона все вытягивают, – говорит Максим.

– Я знаю, – кивает Липницкий. – Мои друзья так попали.

– А представь, что им просто нужна помощь. Жаль, что сейчас никто никому не верит.

– Остановимся? – Липницкий тормозит.

– Наверное.

– Ты с ума сошел! – Липницкий чему-то смеется. – Это точно развод.

            Максим оглядывается на мужиков и затихает. Некоторое время едут молча – разрезают хмурый, но теплый день.

– Дальше не хочешь рассказать? После того препода?

– Не хочу. Мама тебе уже все рассказала.

– Вообще да, нужно было ее с собой взять, а тебя в офисе оставить. С дарственными.

– И завещаниями.

            Липницкий смотрит на него мельком, словно пытается выхватить следы пережитого.

– Что? – спрашивает Максим.

– Да так. Сколько тебе лет?

– Не скажу.

– Я думаю, лет двадцать шесть. Или двадцать семь. А может даже двадцать восемь. Когда у тебя был период зависимости? В университете? Ты бы не вытянул.

– Я и не вытянул. Я универ бросил. А мать мне потом академотпуск оформила на целых два года.

– И с кем ты так затусил?

– Ну, я же тебе говорил про того парня с сайта, что на препода был похож…

– Иван?

– Да. Он потом сам написал мне. Наверно, заметил меня среди просматривавших его профайл. И он сказал, что ему одни старые хрычи пишут, а он хочет молодого...

– А молодых не было?

– А молодых он всех уже… всех уже знал. И его все знали. А я не знал. Так и познакомились. Вот Иван был из тех, которые хотят все попробовать и боятся не успеть. Я к нему тогда приехал – у него грязно, пыльно, на тарелках плесень. И он совсем не такой, как на фото, белый, будто в муке, сонный, отвечает с трудом. Говорит мне: «Только ты меня, я сам не могу, не стоит что-то. Вроде хочется, но не стоит». Ему двадцать три года было, а мне двадцать. Я впервые с ним был активным, и я влюбился в него – в белую кожу, в грязные тарелки, в паутину по углам. Денег у него никогда не было, то на телефон просил, то просто на карманные расходы. Сказал, что раньше родственники наведывались, помогали ему, и брат часто приходил, а потом все его бросили. И я не мог понять – как бросили, как вообще можно его бросить?

            Он рассказывал, как старик: «Вот я раньше, с ребятами, в горы, в походы, с палатками, с парашютом, а сейчас все больше клубы…» Тогда, правда, в клубах было очень весело. В нашем городе было четыре гей-клуба, а сейчас один, и тот еле выжил. А мы еще и по обычным клубам ходили. И я был уверен, что будем жить с ним долго и счастливо, потому что, кроме меня, не было желающих с ним жить.

            В клубах он курил много, но наркоты не покупал, говорил, что не подходит. Хотя я уже видел, что он что-то колет, какое-то лекарство, от которого ему легче. Я не то что был наивный, я сначала так любил, что ничего не замечал вокруг. Так любил, что даже его самого не замечал. Не знаю, кого именно любил, за что. Кажется, саму идею взаимности, то, как он меня обнимает, как говорит: «Моя роднулька, моя половиночка». В общем, он был когда-то в компании, где нюхали фен, и всё казалось слабым, не брало, потом перешли на героин, и хорошо взяло. А потом он понял, что подсел, что дорого, что тяжело ломает, и ему посоветовали метадон – типа лекарства, дешевле и хорошо снимает ломку. И вот когда мы познакомились, он уже сидел на метадоне плотно, а метадоновую ломку выдержать просто невозможно. Там две недели – не срок, она может длиться месяц, снять ее ничем нельзя. До этого родные укладывали его на лечение, но он сбежал. Думал, что сам слезет. Стал заменять метадон кодтерпином – слабо. Потом перешел на субутекс. Сначала пилюльки под язык, как конфеты, потом внутривенно. Все ему казалось, что более легкий наркотик отменит более тяжелый.

– Экспериментатор, – кивает Липницкий. – Но ты же все это видел? Зачем сам стал принимать?

– Да, видел. От субутекса вообще находило на него. Паника, агрессия. Начинает отбиваться: «Вы все, вы, перестаньте меня лапать, не хватайте меня за ноги! Я все равно убегу!» А вспоминал это, или казалось, не знаю. Из квартиры все вещи продал, и я тоже нигде не мог заработать, а мать уже не давала. Продали мой ноутбук, телефон, из дому телик вынесли, пока ее не было. Он пытался свою квартиру продать, но она на отца была оформлена. Потом он стал по грузинам ходить, зарабатывать. А я прилип к нему, я дышать без него не мог. Он тоже обнимет меня: «Котик, так с тобой хорошо, но нужно идти работать». Потом возвращается – рот разорван, штаны в крови. «Не переживай, – говорит, – котик, я ничего не чувствую». Я сажал его в ванну, мыл, потом укладывал спать. Он уже под дозой, тихий такой, счастливый. Я только себя винил, не его. Винил в том, что денег не могу достать, что он вынужден обслуживать каких-то хачиков.

            Помню, один раз меня дома не было, он пошел в душ и уснул стоя. Упал и не проснулся. Забытье такое. Я пришел – вода шумит, почти кипяток на него льется, а он спит. Хорошо, что слив был открыт. Я так нервничал тогда, бесился, тоже стал субутекс жевать, а от него только хуже – сначала счастье, потом бессонница, страх, кости ломит, слюни текут, хочется еще чем-то догнаться. Мать каждый день приходила, нервы мне мотала, на Ивана в милицию бегала жаловаться. Его даже арестовали, но избили и отпустили. Он говорит: «Да мне похрен, я ничего не чувствую». Секса у нас вообще не было, только сядем рядом, наглотаемся чего-то и ждем, вдруг это навсегда – счастье навсегда, мы вдвоем навсегда, никаких хачиков, никакой ломки.

– И как все это кончилось?

– Разлюбил.

– Разлюбил? Так вдруг?

– Не вдруг, постепенно.

– Не понимаю. Из-за того, что не трахались?

– И из-за этого тоже, он все ходил по грузинам, а я сидел дома и ждал. Иногда жду и усну, а он только под утро приползает. И он стал мне говорить, что я тоже должен проституцией зарабатывать – ради него, что между нами все равно любовь и все иначе, чем с клиентами. Но я уже тогда стал понимать, что не иначе, что и со мной он никогда ничего не чувствовал, а просто я сначала давал ему деньги, которые выпрашивал у матери.

            И мне захотелось все это прекратить, так изменить жизнь, чтобы ничего о нем не напоминало, но сам соскочить я не мог. Ушел от него, потом лег в клинику, потом ходил к психологу. Вся эта херня. Все анализы. Потом восстановился в универе, и все, конечно, спрашивали: «Ты что, рожал?»

– А с ним что стало?

– Умер. Не так давно. Два года назад. Избили за долги. Много, наверное, задолжал.

– И часто ты о нем думаешь? – спрашивает Липницкий – Вспоминаешь ту жизнь?

– Нет. Просто я знаю, что это было настоящее чувство. Невзаимное, но настоящее. Но оно прошло. Прошло до отвращения. Что толку вспоминать?

 

Не расслабляет, не вставляет

            Да, Эдик злой парень, злой! Только на кого ему злиться, кого обвинять в том, что его любовь к Евгению Николаевичу, его первая взрослая любовь, оказалась никому не нужной, глупой?

            Бывает ли умная любовь? Любовь профессоров или дипломатов? Эдик всматривался в фотографии на сайте знакомств, но не видел там ни профессоров, ни дипломатов. Возвращался к одному лицу, потому что оно было похоже на лицо Евгения Николаевича, только моложе. Эдик любовался фотографией парня и никак не решался написать ему. Не хотелось снова выпрашивать любви и внимания. И вдруг тот написал сам. Звали его Влад. Было Владу двадцать три года. Влад хотел веселиться, жить по максимуму, дышать полной грудью.

            И он казался нормальным. Утомленным, но нормальным. Бледным, но нормальным. Малоопытный Эдик не мог догадаться, что Влад не просто тусовщик, не просто нигде не работает и не учится, не просто в ссоре с семьей и друзьями, не просто в вечных долгах и разборках, а что Влад – наркоман со стажем, что живет приступами эйфории и паники, экстаза и ломки, восторга и апатии. Эдику казалось, что его новый знакомый просто немного странный. И что-то щелкнуло: Эдик хотел любить, а Влад нуждался в любви, нуждался остро. К тому времени его уже не любили ни отец, ни мать, ни брат, ни дилеры, ни кредиторы.

            Можно было лежать обнявшись и шептать друг другу нежности – Влад никуда не спешил, позволял Эдику брать себя, стал доверять ему и признался, что недавно бросил героин, перешел на метадон и ступил на путь выздоровления. Эдик прочитал в интернете – да, метадон лекарство, но ничуть не безопаснее героина. Вдруг ему показалось, что во Владе слишком мало жизни, мускулов, крови, а только чужеродная субстанция, но в тот же миг он опомнился – это же его Владик, его родной человек, он лечится, ему нужна помощь.

            Чтобы помочь Владу, требовались деньги, и много. Сначала мать давала безропотно, потом стала ограничивать Эдика, потом узнала, что он бросил университет, и вообще прекратила его финансировать. За это время Эдик уже привык к Владу, привязался и не хотел даже слышать о том, что Влад – та самая дурная компания, от которой она всегда предостерегала. Эдик привык быть нужным, привык заботиться, привык защищать Влада от любых нападок.

            В попытках завязать с метадоном, борясь с ломкой, Влад глотал все подряд – кодеин, трамадол, субутекс. Эдик потихоньку продавал свои вещи – часы, мобильный телефон, ноутбук. Матери дверь больше не открывали.

– Да они всегда прессуют! – говорил Влад. – Мои меня даже в лечебницу укладывали! С нариками, прикинь. Как будто я нарик!

            Ради денег Влад стал заниматься проституцией, встречался с какими-то грузинами, обслуживал их безропотно, возвращался с разорванными губами, синяками на теле и кровью на брюках.

– Да мне все равно, я ничего не чувствую, не волнуйся, – успокаивал Эдика.

– А со мной? Со мной ты чувствовал?

– Конечно! Ты же роднулька, с тобой все по-другому.

            Эдик мыл его в ванне и укладывал в постель. Секса между ними уже не было. Эдик не настаивал. Только один раз Влад сказал ему правду: «Секс… и все остальное, вот это вот все, что я глотаю… не расслабляет, не вставляет… напрягает еще больше, тянет жилы». Несмотря на это признание, Эдик ревновал его жутко, ко всем клиентам, до спазмов в горле. Чтобы успокоиться, жевал таблетки Влада, не разбирая названий.  

Эдику казалось, что они живут во сне – просыпаются в этом сне и снова проваливаются в еще более глубокий сон, что-то принимают, с кем-то говорят, что-то едят, но все понарошку, нечетко, в мареве отступающей или подступающей ломки. Скажи Эдику кто-то, что они провели вместе год, он не поверил бы.

Однажды Влада арестовали – по заявлению матери Эдика, но только избили и отпустили. Она много суетилась, пыталась вернуть сына, напомнить ему об учебе, но он даже не просыпался.

И его любовь к Владу тоже стала расплываться во сне – сначала цветными пятнами, потом – мазутными, едкими, химическими. Влад пропадал все чаще, пытаясь заработать на очередную дозу для обоих. Выходило, что это он заботится об Эдике – так заботится, как умеет. Эдик ждал его, плакал, выл, потом забывал, кого ждет в чужой квартире, зачем он здесь.

Однажды вышел проветриться, а когда вернулся, нашел Влада спящим в ванне, полной воды. Наверное, долго гулял – Влад успел вернуться и уснуть в ванне. Эдик стал тащить его, не завинтив кран, вода продолжала течь и затопила квартиру под ними.

– Не ходи к нему больше… к этому… к этим, – просил Эдик. – Я машину продам.

– Ты же разбил ее.

            А, и точно. За рулем стало сводить руки, потерял управление и врезался в ограду моста. Кажется, была осень, желтые листья плавали в воде. И жильцы нижней квартиры кричали что-то про милицию. А сейчас что… весна, что ли…

– Все равно продам! Новую куплю и продам! Только не ходи больше к этому грузину…

            Машину мама дарила на двадцатилетие. В двадцать один он встретил Влада и жизнь остановилась. В остановившейся жизни не нужны ни часы, ни календари, ни машины, только деньги.

            Ему снились разноцветные бабочки – будто летали по комнате, а потом стали залетать в голову и взрываться. И он проспал смерть Влада. Влад утонул в ванне, пока он боролся с бабочками. Соседи разбудили стуком в дверь.

– Наркоманы проклятые! Опять нас топите! Мы только ремонт сделали! Но на этот раз не отвертитесь! Мы в милицию уже позвонили!

            Милиция оказалась очень кстати. Это они и обнаружили Владика в ванне.

– Я так устал, мама. Мне ничего больше не хочется. Без него мне ничего не хочется, – говорил Эдик матери, а та только кивала.

– Не хочется, и хорошо. Это же хорошо. Это очень хорошо, Эдик.

            Самому не хочется делать то, что они делали вдвоем. Самому не хочется жить, потому что они жили вместе.

            Влад остался в каком-то цветном сне, а Эдик очнулся в кабинете психолога, уже после лечения в клинике. В клинике он почти ничего не соображал, но как только психолог спросил, осознает ли он, что прошлое в прошлом, что Влада больше нет, что Эдик начал новый этап и возврата к прежнему быть не должно, он точно знал, что должен ответить.

– Конечно, я все осознаю. Это давняя история. Она для меня закончилась. Я чист, – сказал он уверенно.

            Но до сих пор случается, что, проснувшись утром, сквозь остатки сна он пытается понять, где Влад, вернулся ли ночью или остался ночевать у своего грузина. Потому что любовь не бывает глупой.

 

***

            У Липницкого трехкомнатная квартира в хрущевке, но с хорошим ремонтом. И он не хочет объяснять Максиму, как купил, когда в нее переехал.

– Просто был такой период, – спешит отмахнуться.

– После развода? Недавно?

– Я давно развелся.

– И с кем жил все это время?

– Ни с кем. Романы писал.

            У него чисто, немного пустовато, все вещи спрятаны в шкафы, даже пыли нет, только блестят полированные поверхности. Он протягивает Максиму ключи.

– Мне завтра по делам нужно. Возможно, целый день меня не будет. Ты выходи, уходи, приходи, будь как дома.

            Проводит Максима в дальнюю комнату.

– Располагайся. Это гостевая.

            И как-то холодно от блестящих поверхностей, и обидно. И не спится в этой гостевой, но не приставать же к Липницкому с вопросами, когда он весь вечер звонит кому-то по телефону и говорит о каких-то поставках. Сейчас он совсем не похож на автора, который интересуется своим героем.

            Только на следующий вечер, после ужина, спрашивает Максима о том, что было с ним после реабилитации.

            Вообще-то это Максим купил продукты, приготовил еду. А Липницкий только пожевал, будто из вежливости, и требует рассказа на ночь.

– Что-то не хочется рассказывать. Плохо ты меня мотивируешь, – говорит Максим.

– Где ты гулял целый день?

– Да так.

– Ничего предосудительного?

– Вроде ничего.

– Завтра я с тобой буду. Садись сюда.

            Максим забирается с ногами на диван рядом с Липницким.

– Я переживал за тебя, – говорит Липницкий. – Пообещал же твоей маме следить, а сам отвлекся на эти рестораны. Но это бизнес, он требует внимания, нужно вникать. Иначе управляющий такого начудит, что из долговой ямы не вылезу.

– Да я в норме.

– А руки ледяные, – Липницкий берет его за руку.

– Это от волнения, – говорит Максим. – От того, что ты рядом.

– Я кого-то тебе напоминаю? – спрашивает Липницкий серьезно. – Препода? Или еще кого-то?

            Он вдруг выключает настольную лампу, и комната погружается во тьму, будто исчезает. Исчезают и они с Липницким, а потом из темноты возвращается его голос.

– Как ты справился тогда?

– С трудом. Была депрессия, и долго. Я знал, что он живет своей жизнью, а мне нужно жить своей – без него, без наркотиков. Я вернулся в университет, в свое прошлое до Ивана, но все казалось мне бесцветным, пресным, слабым, точно, как ему. Мама радовалась, что я выздоровел, а я чувствовал себя больным, как никогда раньше. И я опять стал встречаться – с новыми, и новыми, и новыми, чисто ради секса, на один раз, без имен, без разговоров. Просто заменил наркотики сексом.

– То есть кайф от этого был?

– Был, но… разные попадались люди. Многим нравилось садо, и я соглашался. Я вообще на многое соглашался, даже на то, что меня отвращало. Я просто терпел. Не знаю, зачем. С каждым новым контактом я словно толкал себя еще глубже в болото, и сам ждал, когда же утону. Мать поняла, что со мной что-то не то, – приставила ко мне Оксану, я ее прогонял, мы скандалили. Это был очень тяжелый период, но, наверное, я сам был во всем виноват. Не наверное, я точно был виноват. И я уже тогда знал, что после всей этой грязи не будет ничего чистого. Это все никогда не сотрется. Весь этот секс, который просто секс, ради кайфа, ради эмоции, когда терпишь боль или глотаешь чужую мочу, это и есть настоящая жизнь, которая мучит тебя, терзает, и ничего не дает взамен. Обнадеживает и все отнимает.

– А потом?

– Больше ничего не было. В какой-то момент я просто бросил все эти связи. Мне было двадцать пять лет, кажется. И с тех пор ничего не жду, ни на что не надеюсь. Работаю с мамой, соблюдаю режим дня, хожу в тренажерный зал, стараюсь ничего не вспоминать, чтобы не испытывать тошноту. Вот говорят, что нужно принять себя, открыться. И что дальше? Что будет дальше? Вторая половинка? Роднулька? Семья? Взаимопонимание? Вместе до гроба?

            Липницкий молчал. Глаза уже привыкли к темноте, и Максим хорошо различал его профиль на фоне черного провала. За окном не светился ни один фонарь, ни одно окно дома – только темные деревья в парке раскачивались от ветра.

– Мне кажется, жизнь – это вот такая темная ночь, в которой все постоянно ждут света.

            И вдруг Липницкий повернулся к нему и поцеловал в губы. Максим поддался, ответил, потом отпрянул.

– Это зачем? Что ты делаешь? Жалеть меня не надо. Я не для того рассказываю все это, чтобы ты меня пожалел. Я рассказываю, потому что это правда, и это честно.

– Я и не жалею.

            Максим отодвинулся еще дальше.

– С майором Демидовым ты тоже целовался?

– Конечно, – кивнул Липницкий. – Даже не сомневайся. У него такие усищи были!

            Он снова привлек Максима за плечи и нашел губы.

– Не отказывайся, если хочешь этого.

            Максим еще собирался спорить, напомнить о разделении на флирт и нечто большее, а сам уже целовал Липницкого в острый подбородок и шептал:

– Ты такой красивый, Алеша. Ты такой красивый. Ты самый лучший. Ты ни на кого не похож.

            Липницкий стянул свитер и стал расстегивать ремень, и Максим опять засомневался.

– А… как? Как ты хочешь?

– Не знаю. Делай, как тебе лучше. Я просто тебя хочу, мне все равно.

            Как давно не было секса… И намного дольше не было близости. И вот, наконец, Максим почувствовал Липницкого близким, хорошо знакомым, своим. Входил в него и чувствовал еще ближе, но было мало. Максим остановился.

– Найди еще одну резинку. Должны же быть у тебя презики. Майор Демидов ничего не оставил?

            Липницкий поднялся, с шумом выдохнул.

– Мне кажется, это во сне, – сказал Максим.

– Не спи, не вздумай. Я уже нашел. Не спи, все по-настоящему, настоящая жизнь, как мы любим, да?

– Да…

            Тело ныло с непривычки. Но сквозь неудобство уже пробивался оргазм, раскачивал, выбрасывал за пределы земного притяжения и снова возвращал в постель, заполнив мозг далеким хаосом.

– Секс – это полет в космос, не думаешь? – спросил Максим.

– Думаю, круче, – Липницкий прижал его к себе. – Только в гостевую не уходи.

– Я тебе сразу понравился?

– Конечно.

– В «Букленде»?

– В «Букленде», да. Когда ты сказал, что тебя зовут Оксана.

– Да я не это сказал!

– Давай спать, Оксан.

 

Не убивает, не делает сильнее

            Эдик соврал. Врал и раньше. Но в этот раз соврал самому себе, и вышло, что всем вокруг. Он сказал, что справился и вырулил, а он не справился. Он притворился прежним, вернулся в университет, но не знал, как жить без Влада. Чувствовал, что остался один в совершенно бесцветной, безвкусной жизни. Не замечал ничего вокруг, кроме монотонного течения дней, которое не убивает и не делает сильнее.

            Эдик пообещал матери, что не сорвется, и она разрешила ему жить отдельно, в квартире покойной бабушки, быть самостоятельным, взрослым, искать себя заново. Но Эдик не искал, он просто сжигал дни и ночи случайным сексом. Чем меньше знаешь партнера, тем ярче вспышка. Наутро – только осевший прогорклый дым.

            Пользователи сайтов знакомств, какие-то знакомые знакомых и даже знакомые Влада – много членов, животов, потных рук прошло через постель Эдика. Сначала удовольствие перекрывало доступ мыслям, потом мысли стали прорываться и зудеть: не то, слабо, мало, мелко. Вспоминалось признание Влада в том, что он ничего не чувствует.

            Когда Эдика трахали впятером, он считал, что эти пятеро его наказывают, и есть, за что. И, конечно, он заслуживает. Один из любовников любил хлестать ремнем – до крови, до рваных ран, и Эдик всегда соглашался, хотя совсем не заводился от побоев. Другой просил громко кричать, но Эдик не кричал, тот бил больнее и втыкал глубже, но Эдик молчал, стиснув зубы.

            Постепенно в интиме Эдика совсем не осталось секса, а только боль, пытки и истязания. В том, чтобы отдавать тело пьяным мужикам, Эдик находил свой смысл. Каждая ночь убеждала его, что никаких чувств нет, есть только использование. Всем нужен только секс, при котором совершенно безразлично, что чувствует партнер. И это настоящая жизнь, а не те фото в Instagram, на которых парочки гуляют по берегу океана, держась за руки.

Жизнь – это совсем другое. Это неудовлетворенность, это болезни, в которых ты всегда одинок, это ожидания, которые не оправдываются, это невозможность поговорить с кем-то честно и еще более острая невозможность понять другого, найти своего и не ошибиться.

Когда Эдику исполнилось двадцать пять, он вычистил все номера из телефонной книги, отформатировал жесткий диск компьютера и набрал полную ванну горячей воды. Трудно уйти на дно, когда оно так близко. Трудно, но возможно. И вдруг – уже под водой – пришла другая мысль: скорее всего, он и так заражен ВИЧ, и торопиться просто незачем. Эдик вынырнул и пошел сдавать анализы. И, возможно, он был единственным человеком, который не боялся получить положительный результат, потому что был в нем уверен.

 

Максим читает округлившимися глазами, едва понимая смысл прочитанного.

Два дня они с Липницким провели весело и беззаботно, чередуя секс с посещением кафе и ресторанов. Потом Липницкий снова ушел в дела, а Максим заметил на его столе ноутбук. И любопытство взяло верх.

До этого Липницкий так и не ответил однозначно, пишет он или не пишет, и что именно планирует создать из рассказа Максима. А теперь Максим читает какие-то разрозненные куски о каком-то Эдике, о его семье, друзьях, школе и взрослении, не узнавая в них своей истории. Узнает только эхо своих слов, искаженное шумом темных деревьев.

Максим не зол. Он испуган. Он шокирован своим открытием, а еще больше – своим разочарованием. И он точно знает, что не сможет сделать вид, что не открывал ноутбук и не видел текста.

Максим ходит по комнате из угла в угол. Обида швыряет его от стены к стене, но не расшибает. Хочется звонить Липницкому и кричать в трубку. Все равно, что, только бы не молчать, как тот Эдик, стиснув зубы!

Липницкий возвращается поздно вечером и пытается поцеловать его, но Максим отскакивает.

– Я прочитал твой текст. Нашел в ноутбуке!

            Липницкий лишь пожимает плечами.

– Это пока наброски.

– Но там же все неправда! Ты все исказил! Я не трахался в детском лагере, и не ломал карьеру преподу, и Иван не утонул в ванне! И меня не ебли пять мужиков! И я не Эдик! Почему Эдик вообще? Эдик-педик, поэтому? Ты расспрашивал меня, а сам писал вообще не то, не обо мне! Чья это школа, чьи учителя, чьи друзья? Что за история со Шри-Ланкой? Я там даже не был ни разу.

– То есть тебе не понравилось?

            Максим в отчаянии рассекает воздух руками.

– Нет! Нет! Вообще не понравилось!

– Ну, ничего. Майор Демидов тоже не всем нравится.

– Но это же… про уши, про субутекс, про маму… Ты как будто что-то украл у меня. Или обменял. На секс, да? Секс зачем был? Для хэппи-энда? Типа вот Эдик-педик мучился, страдал, ебался без любви, изнашивал очко, а потом встретил свое счастье и завалил фотками инстаграм? Ты – это счастье, что ли? Что ж ты не закончил? Почему не описал великого писателя, который вдруг запал на Эдика-педика? Ты же хотел указать путь в прекрасное будущее – тоннель к свету, добру и справедливости? Ты же уже три дня долбишь этот тоннель!

            Липницкого передергивает.

– Прекрати! Я не стану оправдываться. Нетворческий человек все равно ничего не поймет. Ты мне дорог, ты мне нравишься, и я, конечно же, не хотел тебя обидеть. Я трахался с тобой – впервые вот так, и для меня это что-то значит…

– Что-то?

– Многое значит, – исправляется Липницкий.

– Это значит только одно: ты вообразил, что создаешь чью-то жизнь не в компьютере, а в действительности, по правде. Но я не Эдик, извини. Мне вообще домой пора. Меня работа ждет, моя жизнь. Тупая, нелогичная, несчастливая, но моя!

 

***

            Максим уверен только в одном: даже пятеро мужиков не смогли бы использовать его так, как Липницкий. Как будто походя, ненароком, неглубоко, но так больно, так подло.

– Бедный майор Демидов! – восклицает Максим в офисе.

            Девушка, сидящая перед его столом, прыскает. Она оформляет вступление в права наследства, но совсем не печалится из-за смерти деда.

– А у нас преподаватель один в институте все время вздыхал: «Ах, Маша, Маша…» Это дочка его была, а мы всё гадали, кто эта Маша, кто…

            С Оксаной общаться уже не так легко, как прежде.

– Так вы расстались? – допытывается она. – Из-за чего? Он тебе изменил?

– Я узнал о нем кое-что, – говорит Максим.

– Об измене?

– Нет.

– А о чем?

– О том, что это Липницкий.

– Как?

– Ну, вот так. Он соврал мне, кто он. Назвался Андреем. А сам расспрашивал меня, чтобы писать свои басни. Мы в «Букленде» тогда познакомились, но я не знал, что это он.

– Так он гей?

– Не знаю.

– Как это? Вы же сексом занимались?

– Ну, да. Но необязательно, что он гей. Просто хотел втереться ко мне в доверие.

– Ааа, это же ты у нас известная персона, а не он! – Оксана всерьез обижается. – Пусть бы ко мне втирался, я бы ему такого нарассказывала!

            Максим смотрит в пол. Не хочется вспоминать.

– И почему вы расстались? – не может понять Оксана.

– Говорю же: я узнал, что это Липницкий. А потом нашел его текст в компьютере. Мне все это не понравилось, хоть и о геях.

– Текст о геях?

– В общем-то да.

– Это же ему все испортит! – восклицает Оксана. – Его все так любили!

– Кто все?

 – Читатели. Но они не будут читать о геях. Он всю свою карьеру погубит, всю жизнь! Тем более, если он не гей. Тогда вообще зачем писать об этом? Такой хороший человек. Так жаль!

            Глаза Оксаны наполняются слезами.

– То есть это тема для плохих людей? Для плохих авторов? – недоумевает Максим. – Я и не знал, что в тебе столько гомофобии, Оксана!

– Так это не мое личное мнение, Максим. Это общественное мнение. Просто я за Липницкого. Я люблю его.

– Да он херню вообще написал! – кричит Максим.

– Ты и раньше его книг не понимал, – не удивляется Оксана.

 

            Это что еще за подход? Максим никак не может взять в толк – восхвалять автора или смешивать с дерьмом только из-за темы? А чем майор Демидов лучше Эдика? Конечно, майор Демидов участвовал в погонях и перестрелках, а Эдик только в оргиях и самоубийствах, но могло быть и наоборот. Эдик вполне мог быть майором УБОП… Но не был. Эдик был среди тех, кто болтался на самом дне. И Липницкий решил, что Эдик тоже заслуживает внимания и достоин изображения.

            Оксана в этом споре за Липницкого, понятно. За Липницкого, значит, против новой темы. А Максим не против темы, но против героя. Не нравится ему этот Эдик – пришибленный, слабый, ничем не интересующийся, полностью закрытый от мира и обвиняющий мир в бессердечии. Липницкий должен был изобразить совсем другого героя – решительного, уверенного в себе, гордого. Но Максим подкинул ему гнилой материал, а Липницкий еще и усугубил его, уронив Эдика в самую грязь бессмысленного прозябания.

            Допишет ли Липницкий свою книгу? Убьет ли в конце злосчастного Эдика? Утопит? Повесит на люстре? Или заразит-таки ВИЧ? Получится ли книга на гей-тему совершенно антигейской? Заставит ли она даже равнодушных читателей брезгливо отвернуться от геев и начать презирать их? Пожалуй, во времена, когда секс-меньшинства еще только начинают борьбу за свои права, совсем не нужна такая книга. Совсем не нужна жизнь обычного гея, нужна жизнь борца, героя, активиста, победителя. Нужна жизнь майора Демидова, только в голубом свете. Но не жизнь Эдика. Эдик противен даже самому Максиму как квинтэссенция всех его фобий и перверсий. Даже Максим не протянул бы ему руку помощи, а подсыпал бы яду в кофе.

           

            О Липницком ничего не было слышно, и Максим решил, что затея с книгой заглохла. Это было наилучшим выходом. Вместе с этой затеей стала утихать и обида Максима, и его болезненная мысль о восприятии читателями ненаписанной книги.

            Он успокаивал себя тем, что некоторые проекты должны умирать, ничем не закончившись, – как текст об Эдике, как их отношения с Липницким, как его любовь, состоящая лишь из страха необладания, а потом из страха обладания. Любовь, в которую невозможно было поверить, и лучше было не верить, и лучше было прекратить. От умерших проектов не так много вреда, как от воплощенных.

            И все-таки невозможное болит и манит. Хочется, чтобы все повторилось и обернулось самой лучшей стороной – чтобы книга вышла и оказалась прекрасной, чтобы Липницкий сказал, что не использовал его, а любил, что… что… Максим спит, и ему снятся цветные бабочки, но не те злые бабочки, которые взрываются в голове.

 

***

            Максим узнал о том, что книга вышла по митингу перед «Буклендом», организованному христианской организацией «Возрадуйся». Члены «Возрадуйся» с плакатами перекрыли улицу перед книжным магазином, где через три дня должна была пройти презентация книги и встреча автора с читателями.

            «Издал, значит, – думал Максим обреченно. – Конечно, издателю все равно, какой эффект она произведет». Максим поспешил пройти мимо вздыбленных плакатов. «Гомосеки, убирайтесь из города!» – гневно требовали одни, другие призывали сдержанно: «Думай о душе. Будь мудрым», третьи предупреждали зловеще: «Гомосексуализм – угроза нацбезопасности».

             В тот же день Максим зашел в другой книжный и попытался отыскать книгу до презентации, не зная, возможно ли это. Не хотелось спрашивать консультантов, Эдик сам стал искать книги Липницкого и в отделе «Детективы» нашел весь цикл о майоре Демидове.

– А новая Липницкого есть у вас? – обратился все-таки к девушке с бейджем.

– «Настоящая жизнь»? В отделе «Любовная проза», – охотно подсказала та.

            Максим взял книгу дрожащей рукой. Обложка показалась блестящей и холодной, как все поверхности в квартире Липницого. Но на ней была изображена странно знакомая картина – человек, лежащий под звездным небом. Ни шприцев, ни голых членов. По контуру человека невозможно было понять, мужчина это, женщина или ребенок. Только звезды ярко сияли над темными деревьями.

            Ни разу в жизни Максим так не волновался при чтении. Мурашки постоянно ползли по спине, словно вокруг него вдруг стало холодно, опасно и колко. Впрочем, Липницкий мало что изменил, по сравнению с теми «набросками», которые Максим уже видел. То есть после ссоры он все равно наплевал на мнение Максима – текст состоял из тех же новелл, расположенных в той же последовательности. Но теперь, когда история была облачена в твердый переплет, текст не казался Максиму несвязным или хаотичным.

            Взросление, отношения, ожидания и разочарования, – все это принадлежало не только Максиму, но и автору, и любому из читателей. Когда Максим дошел до главы «Не убивает, не делает сильнее», он уже был уверен, что Липницкий любит своего героя. Не улучшает, не украшает, а просто любит. Любит так, как никогда не любил его Максим. Любит так, как Эдик никогда не любил сам себя.

            «Второй это был шанс или третий, Эдик не подсчитывал. Каждый тест на ВИЧ – такой шанс, каждое новое знакомство – такой шанс, каждый новый день – такой шанс, который можно использовать, а можно оставить без внимания. И Эдик использовал. Но если вы спросите у него сейчас, как именно, он даже не поймет вопроса. Ему кажется, что он просто оборвал изматывающие связи и перестал надеяться. А на самом деле, он вырос, избавился от инфантильных иллюзий, нашел работу по специальности, смог применить полученное образование, стал опорой для своих близких.

            Многие из нас не видят смысла в борьбе за свои права, потому что не понимают, зачем они нужны. Мы никогда не встречали взаимности, не планируем серьезных отношений, даже не задумываемся об усыновлении детей, потому что не верим, что сможем дать детям счастье, которого не знали сами. Но я убежден, что человек, который прошел свой персональный ад, смог вынырнуть из ванны, до краев наполненной смертью, не возненавидел жизнь и не разучился доверять посторонним, который видит красоту в самых обычных людях и находит смысл в каждом новом дне, – способен на многое. Он способен бороться – не только за себя, но и за других, за всех нас, кому хочется верить во второй шанс», – писал Липницкий.

 

            В день презентации на митинг около «Букленда» подтянулись все члены «Возрадуйся». Максим стоял в толпе, потом стал протискиваться к магазину. Оказалось, что на крыльце формируется импровизированная сцена, с которой собираются выступать «возрадуйцы». Первым взял слово их духовный лидер Афанасий.

– Не дадим содомитам захватить души наших детей! – прокричал он тонким голосом, и женщины в платках подняли плакаты еще выше.

            Читатели, которые хотели войти в «Букленд», были вынуждены отступать к метро, оттесненные «возрадуйцами». Максим стал пробираться к микрофону.

– Я, я хочу сказать о содомитах!

            Толпа сразу же вынесла на трибуну.

– Это я содомит. Здравствуйте! Я герой этой книги! В ней описана моя жизнь! Я выжил и горд собой! Я смотрю на вас и горжусь собой еще больше, потому что я лучше, умнее и терпимее вас. Раньше вы сжигали ведьм и препятствовали развитию науки и медицины, сейчас вы отрицаете гендерное многообразие и безусловность сексуальной ориентации. Вам вообще нечем похвастаться, вы остались в средневековье! А я живу сегодняшним днем, мой ум свободен, я уважаю права всех людей, и даже ваше право на проведение этого тупого собрания!

            Члены «Возрадуйся», скорее всего, книги не читали и не поняли, о чем говорит Максим, только вождь Афанасий замахал на него руками. И вдруг кто-то потащил Максима в сторону.

– Да не распинайся, это ж, бля, несанкционированный митинг. Сережа уже полицию вызвал. Мы чисто ради пиара немного подождали, потому что тут телевизионщики мелькали…

            Максим увидел Липницкого.

– А ты… как? Встреча с читателями?

– Да. Пойдем внутрь. Охранники крестофилов туда не пускают.

            Максим вошел за Липницким в «Букленд». Несмотря на осаду магазина, к столу автора уже тянулась очередь за автографами. Были в ней и привычные читательницы в очках и молодежь.

– Оксана придет? – спросил Липницкий. – Или она тоже разочарована?

– Почему тоже? Кто еще?

            Липницкий посмотрел на него выразительно.

– Нет, я нет. Я прочитал. Впервые до конца. И все понял, – сказал Максим.

– «Впервые до конца» – хороший слоган, что ж ты раньше мне его не сказал? – Липницкий приобнял его за плечи, Максим даже смутился. – Я сейчас уйти не могу, мне еще подписывать. Вечером увидимся?

– Наверное.

– Кстати, про конец. Там немного пафосно, но ты забей, так надо, – объяснил Липницкий. – Время борьбы, такой тренд. Уверен, что тебя по телику покажут. Ты так яростно выступал, сектанты аплодировали.

– Ну, ты вечно… перекручиваешь. Афанасий махал руками, чтобы прогнать меня, – Максим заулыбался. – А о книге что говорят?

– Кто? Читатели? Критики? Не знаю. Мне все равно. Обычно я никого не слушаю. А издатель всегда за меня, я ж друг семьи, золотой браслет дарил, помнишь?

            Максим снова растерялся.

– Ты шутишь, что ли? Про браслет? Про пиар? Про тренд? Ничего не пойму. Ты там писал «мы», «нас»…

            Липницкий молча принес стул и поставил рядом со своим столом.

– Я передумал. Посиди тут, пока митингующих уберут. Я скоро закончу. И я помню, что обещал о тебе заботиться. Просто у меня пока плохо получается. Честно говоря, в этот раз мне не все равно. Наверное, это и есть моя переломная история. Поэтому немного страшно. То есть очень страшно, – он заправил русую прядь за ухо. – Мне очень страшно, Макс. Но я шучу. И подписываю. И стул вот тебе принес.

 

 

2016 г.