МОЯ СЕМЬЯ

 

-1-

– Так я и вышла замуж за кутаного…

– За кого?

            Почему-то меня неприятно кольнуло, что она замужем, но так, как будто я взглянул на наше знакомство не своими глазами, а глазами мужа, например, моего отца или деда. Оксана была моложе меня, и я никак не мог представить ее женой, тем более женой, уже уставшей от брака и готовой к измене.

– Ну, вот знаешь, есть такие мальчики… Их в детстве бабушки сильно кутают – заматывают в шарфы, в платки, еще и воротники поднимают. И носы у них врастают в губы, а подбородки в шеи. А шеи тонкие-тонкие. И у нас во дворе был такой мальчик – Котик. Бабушка водила его за руку в музыкальную школу – в шарфе, в шапке, со скрипочкой. Пилил там наверху все время. Соседи убить его хотели, но что с него возьмешь – кутаный, тщедушный, как котенок. Вырос – стал за мной волочиться, сопел в шарф, как все девственники. Я школу закончила, а он на втором курсе уже учился, в медицинском. Играть я ему сразу запретила. Не вышло из него скрипача, зато вышел хороший окулист, и мой муж. И двое детей.

– Ого.

– Две девочки.

А я думал, Оксана – тусовщица, налегке, в полете, без багажа. Конечно, не ради секса я пошел ее провожать, но и не для того, чтобы услышать историю ее мужа.

– А ты совсем не такой, – сказала она, взглядывая на меня под фонарем. – Ты совсем не такой, как мой Котик.

– Ночью все другие.

            Она засмеялась.

– Да, днем суета, домашние хлопоты, девчонок в школу, потом на гимнастику. Никогда не работала и не училась, только детьми занималась. Котик нас всех содержит.

            Крепкая тонкая шея.

– Кутаешь детей?

– Девочек можно!

            Наконец, я понял, что меня притянуло в ней. Вот именно это – абсолютная чистота: никаких чужих концепций, никаких посторонних влияний, никаких бесполезных знаний, никаких карьерных заморочек, никакой генной модификации – только истинно человеческое: семья, муж, дети, пещера. Проникает ли туда информация о внешнем мире? Знает ли она о СПИДе, раке, наркотиках, президенте, тюрьмах, депутатах, маньяках, Фукусиме?

– Тебе щенки не нужны? У нас Жучка родила. «Тема и Жучка». Вдруг вспомнила!

            Я остановился. Она прошла немного вперед и оглянулась.

– Так нужны?

– Нет, Оксана. Я не очень по животным…

– Это рассказ такой есть.

– Это не рассказ, Оксана. Это первая глава большой книги. А дальше там все – и отношения с родителями, и взросление, и надежды, и сифилис, и стыд, и преодоление, и любовь…

– Да? Никогда бы не подумала!

            Мир был закрыт от нее, а ключ она и не искала.

– Я мужу уже изменяла, ты не бойся!

            Она приблизилась. Невольно тянуло дотронуться до ее кудрявых волос, поправить край ее платья. В другой ситуации я бы порадовался этому: мне нравится чувствовать женщину наивной и близкой, но почему-то чистоты за этой наивностью я уже не ощущал.

            Возможно ли это? Может ли наивность сочетаться с пошлостью? Может ли быть гнило внутри без влияния внешнего мира? Могут ли уживаться семейные ценности с готовностью броситься на любого мужчину, попавшего в поле зрения на дне рождения подруги?

– С кем же ты ему изменяла, Оксана?

– В санаторий ездила. Котик летнюю путевку мне достал в Карпаты.

– Там же летом одни пенсионеры.

– Сам ты пенсионер! – она снова звонко засмеялась. – Там Иван Алексеевич отдыхал, майор в отставке.

– Майор милиции?

– Ой, не знаю, я не спросила.

            Она оглянулась на скамейку.

– Посидеть бы, поболтать, да? Но Котик ждет, звонил уже. Хотя сам уговаривал меня пойти к Любе, подарок купил.

– Сервиз?

– Да, прикольные чашечки.

            Я улыбался. Хотелось то ли удержать ее, то ли прогнать. Я не мог разобраться.

– Ну, побегу. А ты позвонишь мне, да, Тема?

– Конечно.

– Так ты же моего номера не знаешь.

– Так ты же мне его сейчас скажешь.

            Она сказала. Я кивнул.

– Ты записал бы. Или запомнишь?

            Я снова кивнул. Она помахала рукой и стала таять в темноте. Сначала исчезли каштановые волосы, а тело без головы еще удалялось, и край платья был по-прежнему нелепо задран.

            Номера я, конечно, не запомнил, да и звонить не собирался.

            Метро уже закрылось, нужно было ловить такси, но я сел на скамейку, перед которой мы только что попрощались с Оксаной.

            Оксана ушла в другой мир. В мир, перед которым я благоговел. В мир, заключавшийся в ее пещере, очаге, детях и Котике. Пока она была рядом, мне казалось, что и я немного приблизился ко всему тому, что было в самом раннем моем детстве – к яблокам в ранце, подоткнутому по краям одеялу, книжкам, которые мне вслух читал дед, семейным ужинам, пикникам на озере. И я приблизился не для того, чтобы это разрушить. Но во рту стоял такой привкус, словно мы с Оксаной долго целовались взасос.

            Лучше бы она пригласила меня не трахаться тайком от мужа, а просто в гости – я ничего не имел против ее кутаного. Я пришел бы… даже принес бы «прикольные чашечки». Было бы пискливо и звонко. И окулист, обязательно в очках, рассказывал бы о своей работе. И это было бы кристально чистое счастье – чужое, но близкое. И это было бы прекрасно, как бывает прекрасно все совершенное и недоступное.

            Безбрежное море моих фантазий вдруг покрылось мелкой рябью. А я? Что я рассказал бы им? В последнее время я совсем не могу говорить о своей работе: я ее ненавижу. И объяснить свою ненависть окулисту, домохозяйке, первокласснице, второкласснице и Жучке я вряд ли смогу. Я не смогу признаться им в том, что безумные репортажи и такой же безумный левый копирайт превращают меня в пустого полудурка, не способного сосредоточиться на том, о чем он пишет. Я не могу читать газет и не могу смотреть новости по телевизору, не потому что это конкурирующая информация, а потому что понимаю, по каким шаблонам они собраны, какой иронией смазаны и какими «бантиками» украшены. Я и сам уже мыслю подобными формулировками: «рецидивист пытал пенсионерку раскаленной кочергой» – «а в нашем зоопарке родились чудесные тигрята». И у меня нет семьи, которая спасала бы меня, отвлекая от работы.

            Или я смог бы рассказать им о своей личной жизни? Например, о том, как на Новый год трахался с Лешкой и Валериком, потому что Андрей трахался со своей бывшей женой? Я даже Андрею не рассказывал этого, да он и не спрашивал, а мне еще неделю было дурно – от выпитого, от жесткого секса, от новости о том, что Лешка женится, от себя самого…

            Мне дурно от себя. Потому что я себя ненавижу. Я ненавижу каждый свой день и себя в этом дне. Когда мне было восемнадцать, я хотел покончить с собой. Ничего другого не придумал, как броситься под поезд. Не то, что такой способ показался мне  самым надежным или безболезненным, а просто он лучше всего соответствовал моему тогдашнему состоянию – «жизнь раздавила». Я дождался поезда и смотрел, как он приближается. Смотрел и смотрел… И страшно стало. Страшно боли и грязи, а предстоящей жизни еще страшней. Так ничего и не выбрал. Так и живу дальше – ничего не выбрав. Вроде не живу, а жду, что поезд вот-вот приблизится, а я уже не испугаюсь, ведь я уже большой.

            Такси остановилось напротив скамейки, и я поднялся. Так закончился день рождения сестры моего однокурсника Любочки.

 

-2-

– Эй, эй… э! Привет!

            Он вынырнул откуда-то из-под локтя и ждал моего ответа. Кто это? И знакомая же рожа!

            Парень немного спасовал. Понял, что не узнаю его. Хорошо, хоть не спешу – рабочий день закончился, есть время подумать, только вот память никак не хочет подкинуть мне его имя. Да ведь и он моего не знает…

– Привет, – я кивнул неуверенно.

– Не помнишь меня?

            Ну, елки! Что ж теперь допытываться? Ясно же, что не помню. Может, виртуальный кто-то? Материализовался с сайта «гей-идолы всех времен и народов»? Только что-то он совсем не в моем вкусе. Волосы в хвост стянуты, глаза раскосые. Молодой. И дерзкий. И скромный. И наглый. И стеснительный. И напористый. И меня как будто знает, хотя явно не мой типаж.

– А должен?

– Ну, я подумал, может, помнишь. Вы у нас были.

            «Вы у нас были». А я ж ни разу не свингер. Мы у вас были?

– Я сейчас ребусы разгадывать не могу, подустал немного на работе.

– Да я Вадик.

            Отлично. Вадик. Какой Вадик? Почем Вадик? Сколько кило? Он терпеливо ждал моей реакции – значит, важна она была для него.

– Ну, ты был у нас в ресторане, с розовым таким слоном. Вы смеялись еще…

            Так это официант Вадик!

            Для меня люди – это их функции. Продавцы должны торчать за прилавками, официанты суетиться с подносами в харчевнях, а кассирши выглядывать из окошек касс. Ни врача, ни аптекаршу, ни эстрадного певца я не узнаю без привычного антуража, вне контекста их профессии. Черты их лиц для меня несущественны, их человеческая сущность совершенно нивелируется униформой. Может, это рассеянность, или невнимательность, или даже душевная холодность, но я мало обращаю внимания на посторонних. А с этим Вадимом у меня вообще ничего не было. Просто…

            Просто недавно приезжал в гости один мой друг из Крыма. Все летом в Крым, а он оттуда – по знакомым. Гостил у меня долго, обошли все закусочные и, конечно, сидели в японском ресторане. Сеня был в розовой кофте, расстегнутой на пузе, уже хорошо датый, то есть с лица тоже розовый. Это он и заметил, что в японском ресторане узкоглазая обслуга – но не японцы же! Я подозвал официанта и вежливо осведомился: раскосые вы, мать вашу, ребята или нам спьяну кажется? Вадим подтвердил, мол, руководство набирает таких ради экзотики, а у него отец туркмен, и по разрезу глаз он идеально подошел. При этом, принимая заказ, официант Вадик не мог выговорить ни одного японского названия блюд, что Сеню, большого ценителя восточной кухни и жрачки вообще, смешило до упаду. Я тоже был пьян, не помню, что орал, но помню, что за ужином лез к Сене тискаться со слезами на глазах, хотя между нами не было никакого интима даже в то время, когда мы жили вдвоем в одной комнате заграничной студенческой общаги. Такая давняя у нас с ним история…

            И, конечно, официант Вадик не приблизился к этой истории ни на шаг, и почему узнал меня на улице, в трезвом виде и без Сени, оставалось загадкой. Мало что ли в их харчевне бывало пьяных клиентов?

– Меня Артем зовут, – сказал, наконец, я.

– А… толстый где?

            А вообще что о нас тогда просек Вадик? Все? Или половину всего?

– Сеня? Уехал. Он из Симфи...

            Разговор не клеился. Я пытался понять, что Вадику от меня нужно.

– Ты, может, его адрес хочешь?

– Кого?

– Сени.

– Не-не, я просто. Узнал тебя. Ты не заходишь больше…

– Некогда. Все время работаю. А тогда отпуск брал – на десять дней, спецом для Сени.

– А работаешь где?

            Я оглянулся на здание, из которого только что вышел. Захотелось сплюнуть.

– Да так.

– Что-то сверхсекретное?

            Очень смешные шутки, очень – были лет пятнадцать назад, когда Вадик был еще зеленым школьником. Я пригляделся – он стоял передо мной в черных джинсах и черной рубахе, с рюкзаком через плечо, худощавый, стильный даже с этим хвостом, но не мой типаж вообще. Вспомнился почему-то один из приятелей, поведенный на азиатах.

– А я собираюсь уволиться. Уже не студент давно, не солидно вроде официантом работать. Хотя легко.

– Названия выучил?

– Так-сяк. Я в прошлом году диплом историка получил – не помогает.

            Вообще зачем такие специальности – историк, географ? Для общего развития? Или чтобы в школе работать? Сеять вечное и пожинать тленное?

– Конкурса не было при поступлении, потому и взяли. Но интересно учиться было…

            Мне казалось, что разговор с Вадиком длится уже лет сто – ничем не заканчивается, ни к чему не приводит, но обрастает совершенно ненужными подробностями. Вадик переминался с ноги на ногу.

– А где ты бываешь… вообще? – снова робкий вопрос.

– Да нигде. Такой период сейчас.

– Угу. А в Сети?

            Ну, давай я тебе еще все виртуальные точки сдам, чтобы расслабиться вообще негде было!

– Или, может быть, ты мне свой номер оставишь…

            Номер в лучшем отеле худшего города… Номер камеры хранения в супермаркете, где я ненадолго оставил свое сердце…

– Вадь, может, ты напрямую скажешь, чего хочешь?

– Да просто. Познакомиться.

– Ты гей?

– Почему сразу гей? Нет. Просто познакомиться.

            Вадик отвернулся, потом резко и, как мне показалось, испуганно посмотрел мне в лицо.

– А, может, и гей. Я не знаю.

– Ну, только на мне ничего не проверяй. – Я достал телефон. – Говори номер, звоню.

            Он вроде обрадовался, но снова испугался, пошарил по всем карманам и стал торопливо рыться в рюкзаке в поисках телефона.

– Да ты номер говори…

            Он сказал, я стал набирать цифры, отдаляясь от него. Где-то позади зазвенело, но мой лимит времени для посторонних уже исчерпался. Я уже шел к метро, оставив далеко позади азиата со звенящей мобилой. Наконец, стало смешно. Как он узнал меня? Во мне вроде нет ничего примечательного. А ему уже поздно для экспериментов гей/не гей. Может, правда пообщаться на общечеловеческие темы? Я же так легко ориентируюсь в информационном поле! «Мать-одиночку лишили родительских прав за регулярное избиение трехлетнего сына» – «Житель нашего села протащил вагон на три метра, установив тем самым областной рекорд». Может, я ему слишком умным тогда показался? Или веселым? Или пожалеть меня захотелось? Утешить? Выебать? Но, кажется, узнав меня сегодняшнего, он передумал. Я был уверен, что Вадим не перезвонит, и постепенно в сердце вернулось прежнее – тоскливо-щемящее, сбивающееся в комок, то колкое, то тягучее – чувство…

 

-3-

            Зазвенело только в субботу. Весь день я провел в офисе, под вечер порядком измотался, но объяснить, чем конкретно занимался, не смог бы. О добрых делах и речи не было.

            Предстоящее воскресенье радовало меня до степени благостного состояния. Я добродушно взглянул в сторону телефона: Вадик, конечно, Вадик. На удивление, номер оказался незнакомым.

– Тема? Ты так и не позвонил... – проныла трубка.

            Это была Оксана. Чтобы высказать мне свой упрек, Оксана провела нешуточное расследование: вернулась на другой день к имениннице Любочке, выпила с нею чаю из подаренных чашечек, поговорила о ее семье и детях, потом о семье и детях брата, и – наконец – о знакомом брата, который провожал ее после хэппибездея и забыл у нее… часы, которые показывал ей в парке. Именинница на такую фигню купилась и сдала мой номер телефона с примечанием: «Да, он какой-то рассеянный, про часы мог и забыть. А вообще я его не очень хорошо знаю, это моего Сережи однокурсник». С Серегой мы только по делу, без интима и на общие темы, так что Любочка была уверена, что в парке я забыл, как минимум, трусы, которые зачем-то показывал Оксане.

– А я как раз собирался тебе звонить! – сообразил я быстро и окрасил голос томной нежностью.

            Оксана пропустила оправдание мимо ушей и перешла сразу к делу.

– Котик завтра с детьми к матери уметется, его очередь общаться со старшими. Так что я могла бы…

– А сейчас откуда звонишь?

– С собакой гуляю. Так как ты завтра?

– Ну, приеду. Говори адрес.

– Может… лучше я к тебе?

– Да у меня толпа родственников гостит. Из Туркменистана.

– А… ну, я позвоню, когда буду одна.

            Так мы договорились, и это совсем не испортило мне предстоящий выходной. Даже наоборот. Ничего тягучего больше не рвалось в  груди. Семья уже не представлялась мне священной. Как обычно, я решил свести все к фарсу и оторваться за всю неделю.

            Изгоняйте из себя благоговение, усмиряйте душевный трепет, выжигайте каленым железом почтение к авторитетам, не мечтайте о чужой славе, не желайте чужого счастья, осваивайте свое место под солнцем, тащите туда диван, устраивайтесь поудобней, живите просто. А иначе ни строчки не напишете о взрыве газа в подвале жилого дома и о тяжбе пенсионеров с пенсионным фондом – стошнит от бытовухи…

 

            На следующий день Оксана прислала смс: «К. передумал», но это не изменило моих планов на хэппи-уик-энд. Я купил шампанского, конфет и фруктов и отправился с пакетом по адресу. Оказалось, той ночью мы почти дошли до ее дома. От фонаря, под которым мы расстались, до ее подъезда было метров двести. Я поднялся к квартире  уверенно, «как к себе домой», и нажал кнопку звонка.

            Внутри зазвенело, потом залаяло, потом заскулило, послышалось недовольное «твоя мама?» и в ответ такое же недовольное «а я знаю?», и дверь открылась. Передо мной стоял Котик.

            Да-да, в очках, немного стиснутой, дефективной внешности, вечный мужчина-мальчик, любимый бабушкин внук, мамина гордость. Конечно, Котик. Я кивнул радостно.

– А я к вам!

– К нам?

– К вам с Оксаной!

            Протянул ему пакет. За его спиной нарисовалась жена – растерянная, но по-прежнему симпатичная.

– Проходите, конечно, а вы? – начал Котик.

– А мы на дне рождения познакомились, и Оксана меня пригласила.

– А не… не предупредила. Оксана?

– Это Артем, я тебе говорила. Друг Любы и Сережи.

– Говорила? А, да, приятно. Константин.

            Оксана сделала мне страшные глаза. Но было не страшно. Глаза у нее были серые, почти круглые. Обычно мне не нравятся такие лица – круглые щеки, глаза и широкие носы, но внешность Оксаны ввела меня в заблуждение: она казалась мягкой и податливой, а на деле вела себя как стервозная домохозяйка.

            Выскочили девчонки – Ириша и Мариша, обе похожие на отца, с длинными шеями и скошенными подбородками. Даже глазами не были похожи на мать – смотрели на меня двумя парами маленьких черных бусинок. Возникла и огромная лохматая собака – полаять от души на незваного…

            Стало шумно. Примерно так, как я себе и представлял. На миг вернулось прежнее – благоговение и робость перед чужой семьей, чужой пещерой, чужим очагом и чужим зверем. Но я взглянул на Оксану и вспомнил, зачем она звала меня в свой дом и какую роль мне назначила.

– А вы? – Котик все еще пытался спросить меня о чем-то.

– А я один живу. Мне чертовски одиноко!

– Котик, покажи гостю квартиру, пока я на стол…

– Да, конечно, проходите…

– Давай на «ты», Коть, а то я пациентом на приеме себя чувствую: «проходите-раздевайтесь».

– Да у меня не раздеваются. Обычно бабушки… очки… А ты чем занимаешься?

– Разношу…

            На волне сомнительного юмора я хотел сказать «пиццу», но осекся. Это все равно, что Вадику быть официантом или экспериментировать гей/не гей. Поздно для этого. Тут же пауза зазвучала неоднозначно – не вирусы же? Не инфекцию? Не заразу? Не мутации двадцать первого века?

– Новости, – сказал я, наконец.

– Почтальон что ли? – удивился Котик.

– Да. Кто-то же должен.

– А письма еще пишут?

– Нет, Интернет съел бумагу, но открытки шлют – со стишками из того же Интернета.

            Котик засмеялся. Дети вбежали в зал, собака следом.

– Собаку зовут Жучка!

– Это ньюфаундленд!

– Ты молодец, что пришел, – сказал Котик.

– Жучке так не кажется.

– Жучка, фу!

            Ириша и Мариша сновали вокруг, не особо стесняясь постороннего в доме.

– За детьми сейчас бабушка зайдет, – обнадежил меня папаша.

– Жаль, я так люблю детей!

            Тра-ля-ля. Ля-ля. Все понемногу. И Жучка, забыв о щенках, снова в голосе.

            После того, как пришла мамаша Котика – пышная женщина, вырастившая заморыша и взявшая на выходной еще двух, мы перешли к столу на кухне.

– Я такого шампанского даже не видела никогда! – Оксана ткнула бутылку мужу под нос.

– И я не видел, – Котик тоже заинтересовался.

            Я усмехнулся. Семейка была еще та. Но я не выбирал их. Они просто не успели спрятаться.

– За вас! – я поднял бокал – За моих друзей!

            Котик едва заметно повел плечом – жест невольно выдал его недоумение.

– За моих родных! – дожал я и выпил первым.

            С шампанским пошло веселее и легче. Под конец застолья хозяин территории смотрел на меня уже вполне миролюбиво и даже немного по-родственному. Только Оксана, провожая меня до двери, лепетала пьяное:

– Не пойму, зачем ты приходил, зачем, я же тебе написала…

 

-4-

            По дороге домой я еще успел подумать, что моя семья не очень-то торопилась раскрывать мне объятия, как вдруг настиг звонок официанта-Вадика. Вадик ворвался в зависшую мысль и влип в нее: вот так и он ждет приглашения к чужому пирогу, как жду я. Только где Вадик видит у меня пирог? В чем? В башке? Или ниже?

– А я в центре. Прогуливаюсь… Может, увидимся?

            Я быстро согласился и уже через пятнадцать минут увидел его у бюста Гоголю. Недостроенный бизнес-центр нависал над бюстом с явной угрозой обрушения. Под этой кручей Вадик казался хрупкой черной фигуркой, попавшей в незнакомые шахматы. Он стоял, словно раздумывал, зачем стоит, правильно ли стоит и по каким правилам ему двигаться дальше. При моем появлении его лицо на миг просияло и снова помрачнело. Не поздоровавшись, я сел на ближайшую скамейку.

            Как он смотрел на меня! Он смотрел на меня с ужасом – даже во хмелю я это заметил. Так человек мог наблюдать только за приближением урагана или волны цунами, которая сметет без остатка. И чем миролюбивее я улыбался, тем больший ужас отражался на его лице. Наконец, Вадик подошел и сел рядом, тоже не поздоровавшись, как заговорщик.

– Я выпил, Вадь, ничего?

– Для чего ничего?

– А, вот ты как шутишь. Есть хочешь, пойдем куда?

– А ты обычно куда ходишь?

– Раньше в «Рой» ходил, в «Армагеддон»…

– А сейчас?

– А сейчас что-то разонравилось.

– Почему?

            Уууу, какой нудный Вадик, какая бяка.

– А ты куда ходишь?

– Мне и нашего ресторана хватает. Знаешь, из чего роллы с лососем делают?

– Стоп, Вадик. Здесь сразу стоп. Должны же оставаться какие-то иллюзии. Мир без иллюзий – как голый, я и так живу в голом мире, для меня нет в нем ни чудес, ни загадок. Пусть останутся хоть роллы с лососем.

– Я в общепите вообще есть не могу. Это я к тому.

            Как я ни тужился, не мог найти в Вадике ничего интересного.

– А с кем ты выпивал? – продолжал он допрос.

– В гостях был, в одной семье. Решил, что больше времени буду проводить с семьей, только семья об этом пока еще не знает.

            Вадим не засмеялся.

– А своей у тебя нет?

– Нет.

– Ну, с парнем.

– С парнем это не так прочно получается.

– А с девушкой прочно?

– Ну, там дети, общие проблемы, общие надежды – жизнь.

– Разве у тебя не может быть детей?

– С парнем?

– Вам же это… можно теперь усыновлять и такое прочее?

– Да? Ты мне просто горизонты раздвигаешь. Только мне этого не нужно. Я же только себя люблю. А семью я взял напрокат – мучить их буду, нервы им портить.

            Вадик взглянул искоса.

– Ты серьезно?

– Да, я такой.

– Ааа, понимаю, зачем ты это говоришь сейчас. Прячешься. Отталкиваешь меня. А тогда рассказывал, как тебе тяжело, как все предают, никому нельзя доверять, ничего нельзя чувствовать.

– Когда это я рассказывал? В ресторане? Сене? А ты подслушивал? И решил пожалеть меня? Развлечь светской беседой о хот-догах?

            Вадька вскочил.

– Ничего я не подслушивал! Все слышали! Ты смеялся и рассказывал, какие все суки, какой гнилой мир.

– Да я бухой был! Я даже не помню, Вадь. Что же я такой параноик, чтобы всех сучить, а себя выгораживать? Конечно, наоборот все – все хорошие, а я сука.

– Ты, правда, параноик!

            Быстро. Одного свидания хватило. Без интима.

– Уноси ноги, Вадя!

            Он молчал. Смотрел на меня пристально, но уже без прежнего ужаса.

– У меня тогда сердце оборвалось, когда ты рассказывал, – сказал вдруг. – Так смешно, с такими шутками, и так… горько. Я такую обиду за тебя почувствовал! Подумал, что ты из какой-то другой материи создан, если так болезненно все воспринимаешь, так зло. И я знал, что ничего хорошего не будет, если найду тебя. Это, правда, эгоизм в тебе говорит, требовательность к другим и собственная черствость. Ты только негатив чувствуешь – ты добра не замечаешь.

– Вадик, ну вот лучше было бы, если бы ты просто официантом был, или даже гастарбайтером, без этой психо-мути. Вот этот психоанализ меня никак не возбуждает, а оранжевая спецовка – очень даже. Есть у тебя?

– Нет.

– А что у тебя есть? Антология Фрейда? В топку ее, Вадя!

            Я заметил, что все изменилось. Вадька совсем перестал меня бояться. Высказав свои претензии, возмутившись моей черствостью и немного истерично поорав, он освободился от своего страха, почувствовал меня близким и понятным. И мой хмель прошел ровно настолько, чтобы я снова заметил, что Вадим высок, строен и подтянут. Конечно, он мало напоминал местных жителей, а шутка про гастарбайтера применительно к нему выглядела вовсе не шуткой, но в привлекательности ему отказать было нельзя.

            Вадим заметил, что я разглядываю его уже совсем по-другому, то и дело зависая взглядом на уровне его ширинки, и румянец едва заметно проступил на его скулах. Было в этом даже что-то трогательное, что совсем не хотелось пачкать обычным вопросом-предложением. И что он там о себе рассказывал? Гей/не гей? Сочувствующий? Болельщик за нашу сборную?

– Ладно, Вадь, мне идти надо.

            Совсем по-девичьи лицо Вадика сменило розовые пятна на желтоватую бледность.

– Ну, я провожу тогда.

            О, почему бы и не воспитать из недавней студентки настоящего мужчину? А лучше ненастоящего.

            Вадька шел молча. Сначала молчали из-за шума машин на брусчатой мостовой, потом молчали по инерции. Так дошли до метро.

– Еще четыре остановки тебе меня провожать, – предупредил я.

– Ничего.

            Вадик с лицом робота вошел за мной в вагон. Я любовался им. Хотел его прямо в метро. И не хотел. Обладание – всегда потеря. Счастье – всегда начало несчастья. Любовь – всегда исток ненависти. И чтобы перевернуть привычное восприятие нужно, как минимум, чудо. В мире же из всех чудес остались только роллы с лососем.

            У подъезда я резко протянул руку.

– Спасибо тебе. Поддержал. Еще увидимся.

            Вадька пожал, отступил, будто покачнулся, и быстро зашагал прочь. Стряхнув остатки уик-энда, я вошел в свою квартиру.

 

-5-

            Приглашения от семьи так и не последовало, Оксана не звонила, зато нашелся Андрей.

            В последнее время Андрей был озабочен только своим бизнесом. Этот шаткий бизнес он организовал по старым связям в своей же квартире – паспортно-визовое бюро энд бюро переводов. Связи Андрей вынес из другого бюро, где был исполнительным директором и откуда его выперли за то, что вязал контакты на себя и утаивал часть прибыли. Новый бизнес помещался в одной квартире с его родителями, поблизости держалась и бывшая жена Андрея, с которой он на Новый год, ну, помните…

– Поредактируешь? – спросил Андрей в лоб, надеясь сэкономить.

– А что?

– Да переводчик сделал документы о заявлениях Habeas Corpus, вычитай.

– Да юрист нужен.

– Ну, сделай, Тем.

– Ну, как?

– Да вставь там везде «уголовное преследование», «процедура экстрадиции», «двойное инкриминирование», «политические мотивы».

– Блях, да возьми и вставь!

– Кстати, я могу заехать.

– А редактировать когда? Ночью?

– Ну, это наутро вообще надо.

– Хули. Ищи редактора.

– Сделай в последний раз, по четыре за тысячу восемьсот.

– Исходники только скинь.

– Спасибочки!

            «Спасибочки», «приветики», «поцелуйчики» – это тоже часть его бизнеса, часть общения по контактам, украденным из другого бюро, часть чего-то, что не должно меня касаться, но касается. И оборвать бы это – но я очень благодарен Андрею: за первые работы, за первые заказы, за первые контакты. Город, в котором я живу, встретил меня более чем неприветливо, несмотря на то, что я приехал с открытым сердце – я приехал влюбленным. Не в Андрея, конечно.

            Всю ночь я изучал уголовные дела по отказам в Habeas Corpus, и под утро кое-в-чем даже разобрался. Потом пошел на работу – целый день барахтался в зловонных информационных потоках, а на следующий день взял полдня отгула: нужно было компенсировать муторное состояние.

 

            В рамках мероприятий по компенсации я отправился в городскую больницу и занял очередь к окулисту. Пообщался со старушками, принял все соболезнования по поводу «такой молодой, а слепнет от компьютера на оба глаза» (где бы я еще услышал о своей молодости как не в очереди с пенсионерами?), и, наконец, прошел в кабинет.

            Котик вел прием вместе с медсестрой. Я приблизился к столу.

– Доктор! Вы где? Ничего нахрен не вижу!

– Артем! – узнал Котик. – А ты как?

– Решил тебя порадовать визитом!

            Девочка с интересом наблюдала за моим прозрением.

– Ээээ, Юлечка, принеси нам два чайка из буфета, – попросил ее Котик.

            Услав ее из кабинета, промямлил нерешительно:

– Да нам не положено… перерывы. Дежурство же скоро закончится, а там еще люди…

– Так я на пять сек – проверить твое настроение на боевом посту, – успокоил я.

            Котик сел за стол. В белом халате, на фоне таблицы Сивцева, он не выглядел ни солиднее, ни строже, чем на собственной кухне.

– А…

            Незаданный вопрос мучил его еще с прошлой нашей встречи.

– А ты с этой Юлей трахаешься? – спросил я первым.

– Нет, что ты?! Как ты мог подумать? Это тебя Оксана попросила узнать?

– Да она так на тебя смотрела!

– Все ты выдумываешь.

            Костик смешался. И – на удивление – снова полез в свою ракушку, сворачивая набок тонкую шею.

– Вообще не могу понять, зачем ты пришел, – заявил мне прямо.

            Как и не пили шампанского!

            Вернулась Юля с чаем.

– Константин Васильевич, там еще одна бабушка и все…

– Я считаю, что люди должны знакомиться, – сказал я, глядя на Юлю. – Не должны замыкаться в себе или вязнуть в Сети. Я хочу найти живых, близких мне людей в этом городе, и поэтому знакомлюсь. Я подожду тебя…

            Я взял чашку и вышел пить чай в антисанитарные условия коридора.

            Прописав бабушке очки, Котик, наконец, выполз из кабинета – уже без белого халата, в черных штанах непонятного кроя и серой рубашке, вобранной в штаны.

– Хочешь, пообедаем в городе? – предложил я.

– Оксана сейчас с девочками на гимнастике…

– Ну, вдвоем пообедаем. Давно тебя в ресторан приглашали?

– Меня?

            Котик определенно упрямился. Пришлось уверить его, что все городские клерки ходят на ланч в рестораны, и пообещать, что я сам расплачусь как пригласившая сторона.

– Странно мне это, – все равно сказал Котик, разглядывая еду в тарелках. – У нас и друзей-то нет. У Оксаны школьные какие-то приятельницы, а у меня и не было никогда, не сложилось как-то.

– Зато с семьей сложилось. Мне нравится, что у вас все так хорошо, так правильно, чисто.

            Котик немного смутился, и мне почему-то показалось, что не чисто, что и он не верен Оксане так же, как она не верна ему. Но выуживать из него эти тайны совсем не хотелось. Хотелось замедлить свое приближение к современной ячейке общества – насладиться хотя бы ее внешним раритетным видом.

– Щенков раздали? – спросил я.

– Да, там и клуб участвует тоже. У Жаклин же элитные родители, медали есть.

– Это у Жучки?

– Она Жаклин-Жаконда по документам.

            Семья. И даже собака. Это ли не спасательный круг в современном мире? И не этот ли круг способен задушить любого?

            Из двенадцати лет брака моих родителей десять они работали в разных городах и не виделись. Я воспитывался у бабушки и дедушки, которые, прожив всю жизнь вместе, ненавидели друг друга. И дед умер именно потому, что остался без помощи в своей болезни. Бабушка, припомнив ему все побои, отказалась договариваться с врачами, просить, платить, ухаживать, мотивируя это простым, человеческим, вполне объяснимым желанием: «Поживу без тебя спокойно хоть немного».

            У них была семья, но зачем нужна семья, когда человек умирает один, скорчившись от боли за закрытой и завешенной дверью своей спальни? Бабушка ненамного пережила деда – перестроечный голод доконал и ее. Но я в то время был уже студентом, я был далеко, и никакая семья меня не интересовала.

            Я смотрел на Котика – главу современной семьи, и мне не хотелось задавать ни одного вопроса, чтобы ненароком не обнажить затхлое дно шкатулки с их семейными ценностями.

 

-6-

– Какого черта ты все это устраиваешь?! Какого черта?! – потом Оксана кричала мне в трубку, и слышно было, как лает Жучка.

            На дне рождения Любочки она лапала меня под столом, дергала молнию на моих брюках и никак не могла расстегнуть. Оксана никогда не была для меня святой, но так быстро найти в ней врага я тоже не ожидал.

            Хотя как иначе? Женщина существует для меня всего в двух ипостасях, без вариативной парадигмы – святая и враг. Святая женщина меня не хочет, не домогается, не добивается, не обижается и не мстит за мою холодность. При этом хочет она мужа, или своего начальника, или еще кого-то, или трахается с футбольной командой – она все равно остается для меня святой, прекрасной и недоступной женщиной. Наверное, к этому типу относятся все «подружки геев», но к этому типу относится и моя подруга Лиза – человек, которого я люблю безмерно.

            Но как только женщина начинает меня хотеть, лезть ко мне в душу, рыться там, копошиться, упрекать меня вольно или невольно, применять ко мне психоанализ и напрочь отказывается принять то, что я не укладываюсь в горизонталь, она мгновенно и необратимо становится мне врагом. Примеров таких много, обиды там очень злые. Вот и Оксана уже воюет со мной, хотя еще не знает причин этой войны. Зато она поняла главное: я сорвался, я отказался играть по ее правилам, наоборот, я вовлек и ее, и Котика в другую игру, свою.

            Честно говоря, мне казалось это аморальным – живя с мужем, регулярно занимаясь с ним сексом, заламывать другому руки. Это ли не измена? Но из этой измены не рождалось ненависти друг к другу, а ведь именно от взаимной ненависти и умер мой дед. Не от рака, нет. Именно от взаимной ненависти отец вернулся от моей матери к своей, доживал с ней свой век, но его век оказался короче, чем ее. Тогда, далеко за границей, меня нашло письмо той, почти незнакомой бабушки: «Твой папа лежал в гробу такой красивый, такой молодой». В угаре заграничной жизни я с трудом опомнился, чтобы осознать его смерть…

– Вы мне нужны, Оксана, – сказал я спокойно. – Я приду в субботу, тогда и поговорим.

 

            Вечером Андрей принес деньги.

– Это за что?

– Вот ты проститутка! Раздевайся быстренько.

            Андрей – это мой инерционный секс. Я вовсе не хочу прекращать его. Это секс, от которого нельзя ничем заразиться, нельзя устать, нельзя воспламениться, нельзя охладеть. Секс с Андреем всегда одинаков и всегда дарит обоим чисто физическую, тупую разрядку. Уверен, что он чувствует меня лишь как потребность в гомосексуальном контакте, не отказываясь при этом от традиционного секса с традиционной бывшей женой. А я чувствую его как спасение от поиска новых отношений, новой порнухи, новых сайтов знакомств. И за это, среди всего прочего, я тоже благодарен Андрею. Особой ревности или страсти между нами нет, особой духовной близости тоже, поэтому я никогда не упрямлюсь и не задаю лишних вопросов.

            Взяв деньги за редактуру, я стал раздеваться.

– Я бы еще в душ, наверно, - задумался Андрей.

– Да не надо.

            Андрей мне приятен. Даже без душа. Он невысокий, лохматый, с небольшим брюшком, с черными кругами под глазами – на пол-лица, не очень симпатичный, жадный, никогда не пользующийся успехом ни у противоположного пола, ни у своего. Но Андрей мне приятен – мозгами, наверное. И даже его прижимистость я оправдываю: нелегко вести собственный бизнес в наше пост-пред-кризисное время.

– Родители бузят, – сказал он вдруг ни к чему. – Возмущаются, что ко мне клиенты приходят, что звонят ночью на домашний. А аренда, сука, дорогая…

            Он подошел и потянул вверх мою водолазку, будто поторапливая.

– Раздевайся, порадуй меня. Так херово все. Я до утра останусь. Завтра к Лесе пойду, договорились – с малым в дельфинарий…

            Все эти разговоры отвлекали от самого процесса. Мы вроде и торопили друг друга, но никто не двигался в сторону постели.

– Нет, я в душ все-таки, – решил Андрей.

            Я невольно задумался. Есть ли предел у инерционного секса? Насколько прочна пружина? Как долго длится прецессия волчка?

            В постели Андрей укрылся, словно и не собирался только что трахаться.

– У родителей дача еще, копать, блядь, надо, а некогда...

– Давай в воскресенье поедем.

– Да? Ну, давай. Завтра же дельфинарий. Да, давай в воскресенье.

            Андрей зевнул.

– Выспаться бы, – сказал честно.

– Да спи, Андрей.

            Но и он зависел от инерции. И он подумал о том же: бросим трахаться, зачем тогда встречаться? Чтобы дружить мужскую дружбу и вместе копать огороды?

– Нет, – сказал, придвигаясь ближе. – Не могу я с тобой спать.

            Член его был в вялом, полусонном состоянии, но он начал целовать меня, ерзать сзади, сминая простыни, и, наконец, вошел. Ну, это главное. Дальше он будет двигаться мерно и ритмично, пока не кончит. Так я подумал и понял, что дальнейшее меня уже не интересует. Я вспомнил о работе, о завтрашней планерке, о недописанном интервью с начальником хлебозавода, о звонке Оксаны, о Жаклин-Жаконде, о таблице Сивцева, все пронеслось перед глазами, потом скрылось за пеленой, и я кончил.

            Андрей снова собрался в душ, но зазвонил мой мобильный.

– Фу, я подумал клиенты, – он дернулся. – Какой еще идиот тебе звонит среди ночи?

– Привет. Ты в порядке? – спросил Вадим по телефону.

– Плохой сон приснился?

– Да… что-то такое. Подумал, вдруг тебе плохо…

– Да вроде ничего не болит.

– Ты не один?

            Собраться с мыслями не получалось. Почему-то я не мог вышутить идиота-Вадика и ответить на вопросительный взгляд Андрея. Стало совестно. Вадька был уверен, что я страдаю, борюсь с миром, отстаиваю свою индивидуальность, а я уже давно все принял, со всем смирился и живу по инерции…

– Один, – сказал я.

            Андрей наблюдал молча.

– Кто это? – спросил, когда я отключился.

– Официант один, привязался.

– Деградируешь?

– Да он историк, убежденный фрейдист, пытается достучаться до моего альтер-эго.

– А что хочет? Грубого секса?

– Почему грубого?

– Тем, ты чего? – Андрей сел передо мной. – Ты зачем мне это рассказываешь? Я спать уже хотел. Зачем ты, Тема?

– Да что я рассказываю? Просто пацан позвонил. Не любовник.

– Ну, я же вижу, что не просто. Бля, лучше бы я уснул и не слышал ничего!

– Ты еще про Новый год вспомни!

– Да при чем тут Новый год? Я же их знаю, и Валерика, и Лешу – это же наши друзья. Ну, выпили, ну, трахнулись. А это что за черт? Откуда он взялся? Из какого ресторана? В следующий раз я приду, а он тут тебе солянки подает? Хачапури? Сколько ему лет вообще? Он актив?

            Я молчал. Честно, не ожидал наезда от Андрея. Был уверен, что у нас стабильность, штиль и ничто не всколыхнет.

– А чего ты подкидываешься? Все равно же с бывшей живешь!

            Не нашел ничего лучшего, чем ответить таким же наездом, и вдруг понял, что так и заканчивается инерция – небольшим треском. Сейчас юла остановится, неловко завалившись набок, но не оставит ни следов, ни царапин.

            Андрей оделся и ушел, и я знал, что навсегда.

 

-7-

– Дядя Тема! Дядя Тема!

            Меня встречали Ириша, Мариша и злая Жучка.

– У нее щенков забрали!

– Она теперь снова свободная женщина, – пояснил Котик.

– О, Котя, сколько женщин тебя окружает!

– Мне так привычно, я же с мамой и бабушкой рос. Мама теперь в бабушкиной квартире живет, а со мной – новые женщины.

            Котик рос без отца, но, тем не менее, смог сколотить крепкую семью. Было о чем задуматься…

            Мы немного поиграли с детьми. Обе девочки с легкостью продемонстрировали шпагат, колесо и прочие гимнастические упражнения. Шпагату я особенно позавидовал.

            Оксана смотрела на меня недовольно. В этот раз она была нарядно одета – в длинное голубое платье, больше подходившее для выхода, чем для домашних посиделок или стряпни на кухне. Я вызвался помочь ей готовить. Снова протянул пакет из маркета.

            За окнами лил дождь. Сентябрь стоял хмурый, казалось, что уже поздний вечер, а я завис в гостях у людей, которых стесняю, которые мне не рады.

– Я скоро уйду, Оксана, – сказал я. – Не нервничай.

            Она обернулась от плиты.

– А для кого же это платье… макияж… это все? Ты же как праздник свалился нам на голову! Мы же теперь только и ждем твоего появления!

– Мне жаль, что ты так все воспринимаешь.

– А как мне это воспринимать? И зачем ты приходил к Котику на работу? Что вы с ним обсуждали? Меня?

– Я понимаю, что всколыхнул… замутил вам воду, но не хочу, чтобы что-то всплывало, нет, Оксана.

            На кухню вошел Котик, посмотрел на картошку, которую я так и не начал чистить. Оксана с трудом взяла себя в руки.

– Да, сейчас Тема нам продемонстрирует, как он сам справляется на кухне, без помощницы! Не пойму, почему ты не женился, почему у тебя нет детей? Из-за сифилиса?

            Котик пунцово покраснел, совсем не как доктор.

– Что ты говоришь, Оксана? Может быть, из-за свинки?

            На миг я и сам смешался – не ожидал, что она врубит в лоб то, что ко мне не имеет никакого отношения, но быстро сообразил, чем перешибить.

– Нет, просто я с женщинами не встречаюсь, я гей.

            Да, это сработало. Супруги уставились на меня с одинаково приоткрытыми ртами. Первым нашелся Котик.

– О! Вот оно как. А я чуть не приревновал тебя к своей жене!

            Сказал это Котик с искренним облегчением – мое признание спасло его от неудобной роли обманутого супруга, рогоносца, вынужденного из вежливости принимать любовника жены в собственном доме.

            Оксана отреагировала не так радостно.

– У. Вот ты какой у нас. Модный.

            Котик хмыкнул. На него вдруг нашло веселье, гомофобом он явно не был.

– Главное, что не педофил, а то у нас дети.

– И не зоофил, – уверил я.

            Котик захохотал, снова порозовев до тонкой шеи.

            Это был не самый приятный вечер, но, входя в их дом, я знал, что рано или поздно этот вечер настанет и я не буду им врать. За ужином, нисколько не стесняясь детей, Котик расспрашивал о том, есть ли у меня постоянный партнер и как мы с ним проводим время. Я отвечал уклончиво, акцентируя на том, что хочу найти друзей без всякой сексуальной подоплеки. Похоже, ответом он удовлетворился, Оксана только вздохнула.

            После этого она позвонила мне ночью из туалета, как я понял по шуму воды.

– Все ты наврал! Такие мужики не бывают пидарасами. Я бы скорее на своего Котика подумала, чем на тебя! Но это даже хорошо, что ты так выдумал, – сможем теперь спокойно встречаться.

            Было около одиннадцати вечера, спорить мне совсем не хотелось.

            Зато Котик после моего признания расслабился совершенно, стал звонить мне в течение рабочего дня, приглашать на ланчи, вкус которых неожиданно распробовал, и вообще зазывать в гости. И я прекрасно понимал, что он смотрит сквозь меня – тем более, сквозь мою ориентацию – и ничто не мешает ему радоваться приобретению нового друга. Поначалу общих тем нашлось немного: футбол и политика. Обе я поддержал только потому, что они были достаточно абстрактными, особенно для нашей страны, и не требовали никакого другого мнения, кроме насмешливого сочувствия. Котик болел за киевское «Динамо», с интересом следил за трансфером игроков и суммами контрактов. Сам он никогда в футбол не играл, а на школьных уроках физкультуры всегда сидел на скамейке запасных. Я предложил организовать пикник в первый же погожий день и потренироваться, заверив, что я отличный полузащитник и моя цель – оказывать помощь всем, кто в ней нуждается. Оксану мы решили поставить на воротах. В политике же Котик поддерживал оппозицию, сначала ставшую оранжевой, потом бело-сердечной, а потом сметенную правящей партией с лица земли. Таким образом, в обоих случаях Котик имел в виду что-то полуреальное, что привлекало его лишь потенциалом возможного действия.

            На личные же вопросы Котик отвечал мне безэмоционально, с медицинской точностью, что спит с женой регулярно и всегда следит за тем, чтобы она кончала, а, кроме жены, несколько раз встречался с Тамарой Денисовной, одной из своих пациенток, к которой забегал после работы. Тамара Денисовна обращалась к нему по поводу цветных линз и привлекла его сначала пышным бюстом, а впоследствии томным взглядом сине-фиолетовых глаз. Вспомнив мать Котика, я легко объяснил себе его выбор. Тамара Денисовна была разведена, одна растила дочь четырнадцати лет и принимала доктора днем, поскольку работала на дому, кажется бухгалтером.

– То есть, если бы ты узнал, что Оксана тебе изменяет, простил бы? – уточнил я.

– Ну, смотря как изменяет.

            Это напомнило мне Андрея: вот с этими ребятами тебе можно, а с теми ни-ни.

– Если один раз, случайно, то ничего, а если…

– Я понял.

            Постепенно нашлись и другие темы. Было заметно, что никто до меня – ни в школе, ни в институте, ни на работе – не воспринимал Котика всерьез, и он стремился выговориться, успеть высказать свое мнение по всем вопросам. Мнение это было достаточно тривиальным, так сказать, общечеловеческим, но я вслушивался внимательно, пытаясь уяснить для себя совсем другое: можно ли жить без ненависти? Можно ли уважать друг друга в семье? Можно ли сосуществовать долго и мирно?

– А если бы она со мной тебе изменила? – спросил снова.

– Да, это обидно было бы, потому что ты красивый. Это значило бы, что меня она всегда считала уродом. То есть считала, конечно, я знаю, но измена это подчеркнула бы…

– Значит, измена с Тамарой Денисовной подчеркнула, что у Оксаны маленькая грудь?

            Котик не обиделся, задумался.

– Ну, наверное. Но Тамара Денисовна – это же несерьезно, это просто так.

– Моя мать никогда не ревновала отца, потому что никогда его не любила. Я родился без любви – просто потому что ей было тридцать два года и пора было выходить замуж, а он был из интеллигентной семьи.

– А мой отец был летчиком и погиб, когда я еще не родился, – повторил мне Котик то, что в детстве рассказывала ему мама, и погрустнел…

 

-8-

            Мы так и не поехали копать огород с Андреем. Когда я позвонил ему, он сбросил вызов. Вышло, что это Вадик нас поссорил, хотя никакого Вадика поблизости не было, и искать его я не собирался. Новые отношения, новые привязанности – новые конфликты, новая боль. Это раньше я бросался с головой в каждое новое чувство – сейчас я уже боюсь этого. Это все равно, что нырнуть в море информации, а выловить только короткую заметку о том, как школьный сторож изнасиловал третьеклассницу в туалете. Я предельно осторожен. Я знаю, какой некрасивый финал бывает у самых красивых отношений, какие упреки можно выслушать от того, кто пытался спасти тебя от всего остального мира, на какие гадости способен тот, кто говорил умопомрачительные комплименты и клялся в вечной верности.

            Именно поэтому меня вполне устраивал инерционный секс – безо всякого подтекста отношений, но инерция исчерпалась, а тело, привыкшее к тупой разрядке, никак не хотело осознать этого.

            И разве мог тут пригодиться Вадик? Нет и нет. Вадик – со своей претензией на психологизм – сразу норовил вывернуть все наизнанку, содрать кожу и пощупать, живая ли. Это был необычный порядок вещей. Нельзя начинать знакомство, заглядывая на дно колодца. Разве после этого захочется выпить воды?

            Я порылся в старых номерах. Отвлекать женатого Лешку не хотелось, Валерик мне помнился как-то неприятно, кажется, натер он мне что-то по пьяни на Новый год. Снова позвонил Андрею. Он вяло отозвался.

– Так что, огород копать или нет? – спросил я.

            Он помолчал.

– Ко мне Леся переехала…

– И что? Она сама будет копать?

– Нет, ну, если ты про огород…

– И работаю я у тебя немного, редактором…

– Я вспылил тогда, да, – Андрей словно хотел извиниться. – Знал, что надо выбрать – или тебя, или Лесю. И устал, и все раздражало. И сказать тебе не мог. И вдруг такая ревность появилась… что с кем-то будешь, все равно ведь с кем-то будешь…

– Ладно, Андрей. Давай в воскресенье поедем. Если хочешь, и Лесю возьмем.

 

            Но Лесю мы не взяли: Андрей не хотел нас знакомить. Копали молча, как могилу. Под вечер сердце бухало в немоте – так я устал. Сам себе казался тщедушным Котиком – до чего довело сидение за компьютером. Андрей тоже пыхтел.

– Продам эту дачу к чертям, как только родители…

            Мы перекопали там все – и наши отношения тоже. Расставались, словно сбросив с себя груз последних лет – испачканные землей, словно умытые. Было больно, но так было надо. Я знал, что Андрей отпускает меня в новые отношения, а я отпускаю его – к жене и сыну.

            Вернувшись домой, я встал под душ. Раскачивался под струями воды и слышал, как звонит телефон. Восемь пропущенных звонков оставила на память о себе Оксана.

            А ведь я люблю женщин! Да-да, не удивляйтесь и не сомневайтесь, я люблю женщин. Люблю их за длинные ресницы, за маленькие сумочки, за глянцевые журналы, за толстые ежедневники, вмещающие рецепты диет и домашней выпечки, за обрывочные университетские знания и список прочитанной ими литературы. Нет, конечно. Люблю за тонкий ум, за своеобразный юмор, за восприимчивость, за чувственность. Но люблю их только тогда, когда они позволяют любить их за это, а не за то, что у них есть части тела, которых нет у меня. Их гетеросексуальная жизнь меня совершенно не интересует и не привлекает – меня привлекает их эфемерность, заключенная в прекрасный флакон, как самые дорогие духи под названием «женственность».

            Поэтому, увидев восемь пропущенных от Оксаны, я даже не подумал перезвонить ей, вместо этого набрал свою давнюю подругу Лизу.

            Не хочу переименовывать Лизу. Достаточно и того, что, пытаясь осознать свою историю, я много раз переименовывал себя.

– Лиза, тебе огород копать не нужно? Я вот всем предлагаю…

– Мама уже какого-то синяка наняла. Я же не знала, что ты похерил редактуру.

– Хуже – совмещаю.

– О чем пишешь?

– Дебил с пятого этажа расстрелял во дворе померанских шпицев. Говорят, спецназовец.

– Логично.

            Лиза так и живет одна, никого не встретила и уже не надеется. Я чувствую, как ожесточилось ее сердце ко всем незнакомым, и с какой нежностью относится она к прошлой компании – свидетелям ее надежд на обычное счастье. У Лизы нет ни мужа, ни детей, но никогда она не намекает мне на горизонталь – настолько уважает она мою инаковость. Мы редко видимся в последнее время, но у меня по-прежнему стискивает горло при разговоре с ней: горько от того, что никто не раскрыл в такой красивой девушке замечательного человека. «Хай-но-ри-лей, ти найкраща з людей» – это про Лизу.

– А ты о чем пишешь?

– Договор о поставках оливкового масла перевожу…

– Мы с Андреем…

– Что?

– Все.

– «Все» в смысле «все»?

– Да. К нему Леся вернулась с ребенком.

– Ну, вот, ты же хотел семью изучать. Отличный пример. Счастливы вместе.

– Я уже других изучаю: Оксана, Котик, Ириша, Мариша и Жучка.

– И как у них? Получается?

– Оксана и Котик восемь лет вместе прожили. Изменяют друг другу, но редко. И ненависти нет.

– Ну, ты часто к ним не ходи – не провоцируй.

– Да брось. Когда увидимся?

– Сложно все. Я за городом все время, или в маршрутках, или в бюро, или у нотариусов…

            Сначала я подумал, что Лиза не хочет меня видеть, но потом понял, что она не хочет видеть себя – вне привычных декораций. Таков ритм ее жизни – однообразный, как хребет членистоногого.

– Тогда я просто приеду.

– Ну, приезжай.

– Только ты не красься!

            Лиза смеется. Эхом звучит в телефоне наше веселое прошлое. После моего приезда в город, после всех мытарств и скитаний, вдруг легли карты – мы все встретились: я, Лиза, Женька, Лешка, Андрей, Вера. Сначала поработали в газете, потом той же компанией перешли в журнал. Веселое время оборвалось с наступлением финансового кризиса. Все стали искать другую работу. Лешка устроился дизайнером в крупную компанию, Вера уехала в Киев, на столичный телеканал, Женька подался во фриланс, Андрей ушел в одно бюро переводов, мы с Лизой – в другое, потом Андрей организовал собственный бизнес, а я сбежал на веб-портал. Кончился совместный досуг, поменялись съемные квартиры. Лиза, бросив своего престарелого любовника, осела у матери в пригороде. Я тоже хлебнул дачной жизни, но потом вернулся в город. Осталось только эхо прошлого – в редких телефонных звонках, кратких строчках icq и перекошенных смайлах. Мы все стали старше. У моей матери в тридцать три уже был я, у Лизы нет никого, а мне никого и не нужно.

            Я забыл о том, что не отключил телефон. Я думал и молчал в трубку, и Лиза не клала – слушала мое молчание.

– Блин, я молчу, – опомнился я и спародировал быстро: – «Клади ты первая».

– «Нет, ты», – откликнулась Лиза.

– «Нет, ты».

– «Нет, ты».

 

-9-

            От работы оторвал звонок мобильного – такой робкий, что я не успел ответить. Посмотрел на экран – Вадик. Больше он не звонил. В конце концов, нужно было выяснить, что его мучило, и я набрал сам.

– Я на работе, – ответил он быстро. – Некогда говорить.

– А звонил зачем?

– Низачем.

– Ты когда заканчиваешь?

– В десять.

            Я уже было подумал, что утром, потому что ресторан закрывался в шесть утра, но оказалось, что в десять вечера Вадик сдает смену.

            Я ждал его чуть поодаль от выхода, рядом с конкурирующим заведением. Синяя осень, подсвеченная фонарями и рекламами, все равно оставалась холодной, приклеивалась к телу, проникая под одежду. Вадик вышел и стал озираться. Я махнул…

            На миг возникло прежнее ощущение: черная фигура Вадима показалась слишком хрупкой, неестественно вытянутой в сумраке, словно была чьей-то тенью. На фоне черепахи-ресторана он выглядел слабой, безжизненной конструкцией, наспех собранной из прямых линий. Но я прогнал это впечатление: таскает же он там подносы, выслушивает претензии клиентов, не надорвался и не переломился надвое. Скорее всего, я приписывал ему собственное мироощущение. И это насторожило. Подсознательно мне хотелось считать Вадима «подобным».

– Поедем ко мне? – спросил я просто.

– Нет, я не поеду, – сразу отказался Вадик.

– А что делать будем? В другом ресторане сидеть? Или молчать в метро?

– Ну, давай в парк пойдем…

– Да холодно, Вадь…

– Тогда давай ко мне поедем, я на «Героев Труда» снимаю…

            «Снимаю» прозвучало заманчиво даже в сочетании с отдаленной станцией метро, и я согласился. Оказалось, что Вадим задержался в городе со студенческих времен и еще не мог решить, возвращаться ли к родителям в Полтаву или оставаться здесь и платить за неудобную квартиру зарплатой и чаевыми из японского ресторана. У меня ситуация была примерно такая же, с той лишь разницей, что я знал наверняка: останусь и буду до конца своих дней снимать чужой угол, потому что и мир вокруг меня – съемный, арендованный на короткую жизнь, чужой мир, в котором я не могу ничего изменить, не могу сделать в нем капитальный ремонт, выбросить на помойку все ненужное, смыть всю грязь, снести все ярлыки.

            У Вадима было пусто. Квартира сдавалась без мебели, и за время аренды он смог купить только кровать – старую, с деревянными спинками и продавленным матрацем.

– Я когда-то совсем убитую квартиру снимал – там еще серванты стояли, и кровать была железная, с сеткой…

            Я понял, что ему неловко. Но за что? За мир, который его окружает? За бессилие изменить? Вдруг мне стиснуло горло, как обычно бывало при разговоре с Лизой, и я попытался отшутиться.

– Да клево, раритет. Кого приглашал туда?

– Никого не приглашал. Сам ходил в гости – к девушкам, но выходило, будто ищу… выгоду, удобное жилье, комфорт. У меня как бы внешность, а вы за нее заплатите. Это пусто.

– Да, внешне пусто. Но это все равно был бы ты – внутри своей оболочки, но в более комфортных условиях.

– Мне кажется, это уже не был бы я, если бы продался… хоть за квартиру, хоть за карьеру. Не был бы я…

            Я подошел к окну без штор – открылся вид на рынок: пустые ряды, освещенные оранжевыми фонарями, выглядели каркасом умершего города – скелетом потребительского мира, мутантом, сдохшим рядом с Вадькиным домом, разложившимся и оставившим после себя огромные, пугающие кости…

– Здесь фрукты хорошо покупать, – сказал я единственное, что знал об этом рынке.

– На гнилье всегда скидка, – добавил Вадик.

            Я стоял к нему спиной и думал, насколько гнил я сам, насколько пропитан гнилью своей работы, окружающего мира и собственных перверсий, и есть ли на меня скидка. А если я гнил, то почему не чувствую этого? Не чувствую своей вины? Не чувствую жажды покаяния перед этим миром? Чувствую только желание спастись от него, отодвинуться, отгородиться?

– Когда ты позвонил, я с Андреем был.

– Я догадался, что ты не один…

– И мы попрощались, он теперь будет жить так, как жил до меня. И это хорошо. Мне кажется, я уже много раз рассказывал об этом разным людям, чтобы, наконец, понять самому.

            Вадим молчал.

– Но я очень по нему скучаю. Так скучаю, что это сковывает, не дает мне быть обычным. Ты вот и не видел меня в нормальном состоянии, видел сначала пьяным, потом нервным. Я к Андрею никогда ничего не чувствовал, а вот теперь думаю, может, у нас и получилось бы жить вместе без ненависти… Больше всего я боюсь ненависти, больше всего. Мир, который я знаю, который каждый день описываю, насквозь пропитан ненавистью. И в этом мире я не хочу начинать ничего нового, не хочу искать чувство, которое потом окажется ненавистью. Секс найти можно, человека найти нельзя. Все бегут, закрываются от мира, прячутся. Где искать этих людей? Вылавливать по чатам, по сайтам рыбалки и стройматериалов?

– Я так понимаю, если ты мне все это рассказываешь, то не видишь во мне … такого человека?

            Я обернулся.

– Так ты же сказал, что не гей.

– Не гей. Я просто тебя люблю.

            Его лицо немного исказилось, губы дрогнули. Я удивился.

– Как это? За что? Ты же меня не знаешь.

– Мне кажется, что знаю. Просто не могу выразить свое знание…

– То есть это сексуальное что-то? – я заинтересовался.

            Вадим опустил глаза.

– Ну, наверное, и это тоже.

– А парень у тебя был?

– Нет. Поцеловал один только, на вечеринке, ну, играли как будто. Я потом две недели спать не мог.

– Его тоже любил?

            Вадим насупился.

– Нет. Зачем ты так все перекручиваешь? Я тебя люблю, и мне кажется, что я тебя знаю, а его я не знал, просто хотел немного…

– То есть, когда ты о сексе с мужчиной думаешь, тебя это не отталкивает?

– Ну, не прикалывайся. Я же не ребенок. Просто я хотел с кем-то другим попробовать, чтобы тебе не показаться неопытным. Но стал искать на сайтах – а я там никого не хочу, да и вообще там только члены и жопы нарисованы. Поэтому, когда ты спросил, я не знал, что ответить. Если ни с кем не был, значит, не гей. Но ведь чисто физиологически нет разницы, ничего особенного не будет, ну, для активного партнера.

– Да как сказать… А почему ко мне ехать не хотел?

– Я же не девчонка, чтобы меня приглашали!

– Ага, вот ты как себя позиционируешь, это мне нравится…

            Вадим невесело усмехнулся. Если бы не его черная одежда, я бы уже прижался к нему. Но что-то мрачное оставалось в его фигуре, несмотря на прорвавшуюся искренность. И снова в голове пронеслось: тот, кто хочет защитить от всего остального мира, способен причинить больше боли, чем весь этот мир. Но я решил, что не буду загадывать наперед. Не буду конструировать из нас никакую прочную модель сосуществования, в виде семьи или партнерства, а просто им воспользуюсь. Вот не годился Вадик на эту роль, но как только признался в нежных чувствах, так сразу и сгодился. Ну, с кем же ему еще попробовать, как не со мной? Кто же еще научит молодого человека быть настойчивым и мягким? А если потом его любовь выветрится – пускай себе…

            Как только я шагнул к Вадику, позвонила Оксана.

– Ты в наш дом больше не войдешь! – проорала из трубки. – Даже порог не переступишь!

– Еще и как переступлю, – сказал я на это.

            Улыбнулся Вадиму.

– У тебя тут штор нигде нет, я героем реалити-шоу себя чувствую, телезрители звонят, голосуют. Давай в душ пойдем и свет выключим…

– Нет, я один пойду…

 

-10-

            Прибавляю ли я гнилому миру гнили? Не хотелось бы так считать. Разве я виноват в том, что на меня запала бешеная домохозяйка? Что Вадим захотел попробовать? Он бы все равно попробовал… А вот недавно мы писали о мужике, который знакомился по Интернету и нарвался на каннибала. Так что я вообще спасаю Вадьку от морозильной камеры и консервирования в трехлитровых банках.

            Он пошел в душ, оставив меня в темной комнате. Рынок за окном еще ближе придвинулся к дому. Метро закрылось, вытолкнув небольшую группку людей в ночь. Круглосуточный супермаркет за рынком казался еще более пустынным, чем днем.

            Наконец, Вадим вышел – в трусах, которые тоже были черными. Я помылся наскоро, думая о том, ждет он меня на скрипящей кровати или маячит перед окном. Чувствовал я почему-то не возбуждение, не предвкушение, а грусть. Наверное, это была грусть от того, что я не очень подхожу Вадиму. Ему подошел бы пожилой мен с брюшком и кошельком, который смог бы помочь ему в жизни, несмотря на все его протесты. И хорошо было бы, если бы Вадим любил его и мог принять его помощь. Я вышел из ванной, думая о старом пузатом хмыре, а не о Вадьке…

            В комнате было по-прежнему темно. Вадик стоял у окна, спиной ко мне, и мне даже показалось, что, глядя на скелет рынка, тоже заговорит о чем-то личном, но он молчал.

Я сел на кровать, которая протяжно вздохнула подо мной.

– Вадь, мне тут одиноко и холодно…

– Это потому, что отопление еще не включили.

– Ну, наверно…

            Он подошел, сел рядом, поджав одну ногу, но не касаясь меня. От холода я не чувствовал возбуждения, и в то же время – каким-то совсем другим чувством – ощущал его близким и доступным.

– Вот сидишь, как будто по вызову пришел и стесняешься, – сказал я.

            Вадька хмыкнул.

– А хоть и не по вызову… Если бы выпить немного…

– Что за парень был, который тебя целовал? Однокурсник?

– Да, историк тоже. Он даже не помнил, что на той вечеринке было.

            Я протянул к нему руку, но Вадик отшатнулся и вжался в спинку кровати.

– Что? Передумал пробовать?

– Я… так мечтал об этом… Представлял. А вдруг… потом что-то разрушится? Ну, вот как с девушками. Буду думать только о том, когда она, наконец, свалит…  

– Разрушится, так разрушится. Скажешь мне, чтобы я сваливал, да и все.  

            Вадим вдруг схватил меня за плечи, прижал своим телом к кровати, задышал жарко под визг пружин. Тут же я почувствовал его губы и язык у себя во рту. Он решительно двинулся дальше, стаскивая с меня плавки. Кровать трещала. Он сделал что-то вроде немой попытки перевернуть меня на живот. Наверное, если бы я познал радости секса еще в школе – это были бы вот такие торопливые радости.

            Я поднялся, отстранив его руки.

– Куда торопимся? Где горит? Дай мне разглядеть тебя…

            Вадька был худ, но его небольшой член стоял угрожающе. Однако стоило мне дотронуться до него губами, как он кончил, оттолкнул меня и закрыл лицо ладонями.

– Ну, зачем ты? Я совсем не так хотел. Вообще не так.

            Мне пришлось быть строгим.

– Лезь под одеяло и лежи тихо, чтобы кровать не скрипела.

– А ты?

– И я.

– Не уходишь?

            Я лег рядом и натянул на нас одеяло. Вадька дернулся.

– Тихо! – приказал я. – Только вздумай пошевелиться!

            Я прижал его к себе, и Вадька уткнулся носом мне в шею. Снова накатила грусть. Зачем приручать его? Зачем вызывать его доверие? Зачем выстраивать отношения? Только потому, что не получилось нормально трахнуться и разбежаться?

            Рука Вадьки скользнула мне за спину, и я почувствовал, что его снова охватывает возбуждение.

– Нельзя, Вадь.

            Я, конечно, догадывался, что «нельзя» подействует именно так, но не учел Вадькиной скорости. 

– Я тихонечко, – пообещал он.

            Хотелось целоваться, но его член уже упирался мне в живот.

– Я смогу, – прошептал Вадик. – У меня получится. Тебе будет хорошо.

            А у меня уже возникла мысль самому воспользоваться этим неловким человеческим организмом...

– Только не скрипи, – предупредил Вадьку.

            Его член уже тыкался наощупь.

– Тесно.

– Так и должно быть.

            Он уже не боялся спугнуть свое возбуждение, двигался резко… резко и довольно долго. И как-то уж слишком ритмично. С молодеческим таким, дурным азартом.

– Вадь, замри, – попросил я, наконец. – Замри на пять сек.

            Он замер. Я взял его за бедра, сам слегка качнулся. Промедление заставило Вадьку задохнуться стоном, мы кончили. Он лежал, вцепившись в меня.

– Сваливать? – спросил я на всякий случай.

– Ты что? Я даже не представляю, как на секунду тебя выпустить, как руки разжать. Я умру без тебя!

– Это несомненно.

– И я хочу, чтобы ты тоже… вошел в меня. Ты так можешь?

– А спать ты не хочешь, Вадик?

– Нет, спать я не хочу.

            Мы возились до утра. Вадик совсем не стеснялся меня – просил то того, то этого и задавал вопросы, которые постыдился бы написать мелким шрифтом анонимный пользователь на анонимном форуме. И все это не казалось мне грязным.

           

На миг я словно опомнился. Почему? Почему наш секс не кажется мне таким же грязным или пошлым, как все те новости о мире, которые я пишу ежедневно? Может, я клевещу на мир? Или идеализирую наш секс? Или просто отделяю наш индивидуальный опыт и не навязываю его никому так, как навязывает наш портал частности под видом глобальной картины мира? Обрывки информации и сиюминутные реакции призваны заслонять от массового сознания целое. Веб-порталы идут путем СМИ – путем манипуляции сознанием, подмены настоящей жизни сублимированной, с усилителями вкуса, запаха или эмоций. Да, это именно клевета на мир. А если говорить правду, то одни частности делают мир отвратительным, а другие – прекрасным…

– Потому что это и есть настоящее. А настоящее и прекрасно, и отвратительно. Просто иногда не знаешь, ради чего переносить гнусность и гниль этого мира, и стоит ли переносить…

– Да, я тоже думаю, что из ресторана нужно увольняться, – ответил на это Вадим. – Пристают там часто. Раньше я не понимал, чего именно хотят, то есть понимал, что просто хотят обидеть. Но если хотят вот так раздевать меня? Вот так смотреть на меня? Вот так трахать? Это не обида – это посягательство на меня самого, на мою сущность!

– Блях, Фрейд в тебе просыпается. Души его!

– Нет, я серьезно.

            Странно, что секс толкнул обоих к тяжелым размышлениям.

– Если серьезно, то извини. Я не очень тебе подхожу, не могу быть тебе спонсором и тому подобное.

– Если бы мог, я бы не любил тебя. Я хочу чувствовать тебя равным, чувствовать тебя другом, или, как ты говоришь, партнером.

            За себя я, конечно, был рад, за Вадика – не очень. Мы расстались на том, что договорились пока ничего не менять, да и вообще нельзя что-то менять после одного свидания. Но на работе я все вспоминал, как дрожал от страха в темноте Вадька, хотелось звонить ему, но я не звонил. А в субботу решил встретиться вовсе не с ним, а с «моей семьей».

 

-11-

– Я тебе все рассказала о себе! Все! Я никому так не доверяла!

– Да мне все доверяют, Оксана, все рассказывают, все показывают.

– А ты меня предал!

            Котика дома не было, у Оксаны появилась возможность выговориться.

– Чем я тебя предал? Тем, что я гей?

– Да! Именно этим! – Оксана перешла на крик. – Есть же у тебя член? Или что? Даже у моего Котика есть член!

– О, как я рад за Котика! У него есть член, он ловко им пользуется, сделал двоих детей. Я ему завидую, и белой, и черной, и голубой завистью.

– И зачем ты к нам пришел? Завидовать?

– Да, завидовать. Я же не знал, что ты только и думаешь, кому в штаны запрыгнуть.

            Пришла полаять и Жучка.

– А ты только и думаешь, как моего Котика в постель затащить!

– Это несомненно.

            Разбирал смех.

– Оксана, Жучка, сами подумайте: на кого бы вы лаяли, если бы не я?

            Котик вернулся с прогулки с дочками и мамой. Мамаша прижала меня к груди.

– Котик столько рассказывал! Я так рада! Вы так благотворно влияете на моего сына!

            Определенно, старшее поколение меня всегда ценило больше, я уже не говорю об очереди пенсионеров у кабинета окулиста.

            Ириша и Мариша ухватили меня за ноги, Жучка повисла едва ли не на плечах. Решено было немедленно обедать и, пользуясь бабьим летом, идти в парк аттракционов. Котик, действительно, был в приподнятом настроении, и даже несколько раз заговорщицки подмигнул мне. Я невольно насторожился. Вспомнил предупреждение Лизы о провокации. Но у Лизы туманный взгляд на мир, доверять ей не стоит…

            Жучку тоже взяли в парк, кому-то же надо было подметать тротуары от желтых кленовых листьев. Осень стояла самая настоящая – золотая с красноватыми краями. Но мысли лезли в голову совсем не о красоте, а об угрозе нового кризиса, о росте цен на золото, о нестабильности курса национальной валюты, о повышении арендной платы за квартиру. И в то же время я понимал: снова угрозы, снова что-то зловещее клубится в воздухе, а мы идем в парк, нам весело, стоит красивая осень, и где-то меня ждет Вадик.

            Оксана пошла с детьми за билетами на американские горки, и Котик взял меня за локоть.

– Я хотел поговорить с тобой. Она после парка к своим родителям пойдет с девчонками, вот тогда…

            Жучка рвалась с поводка за Оксаной.

– Мне это с самого детства не приходило в голову, а вот теперь…

            Охватывали дурные предчувствия. До конца вечера Котик ко мне не приближался, но как только мы остались одни, буквально за руку потащил меня к квартире.

– С самой школы не вспоминал об этом. А вот когда ты рассказывал о себе, я подумал, что ты тысячу раз прав, и каждый должен быть самим собой. С тех пор просто как наваждение. И попробовать боюсь…

            Оооо, как все наслоилось! Мне не хотелось верить...

            Котик умолк, пальцы дрожали от волнения, он никак не мог попасть ключом в замочную скважину.

– И? – помог я.

– Найти нужно.

            В прихожей он подставил табурет и полез на антресоли. Я почему-то подумал о порножурналах, которые он листал втайне от матери, еще будучи кутаным школьником. Котик подал мне сверху две банки абрикосового варенья.

– Подержи пока или поставь…

– Да что ты там ищешь, Котя?

– Погоди-погоди…

            Наконец, засунувшись в шкаф по пояс и позволив мне вдоволь налюбоваться его тощей задницей, он выудил скрипку в пыльном футляре и смычок, опутанный паутиной.

– Воооот! Сколько лет не играл! И вдруг понял, что это мое, что и я должен быть настоящим!

            Котик спрыгнул с табурета, потом взял у меня варенье и полез снова.

– Послушаешь, как я играю? – спросил, спустившись на землю. – Хотя, конечно, я давно этим не занимался, не репетировал. Оксана сказала, что это смешно – на скрипочке пиликать.

            Глаза Котика на миг погрустнели, но он взглянул на меня и снова засветился. Я не знал, чего ожидать. Вспомнив отзывы Оксаны о музыкальных экзерсисах, которые изводили весь дом, я не мог разделить радости Котика, но все-таки согласился:

– Давай, лабай.

– Вообще-то… блин… канифоль нужна… для смычка. Он пересох.

– Да попробуй без смазки, иногда получается.

            Котик засмеялся, приставил скрипку к подбородку, провел смычком по струнам… Сначала неприятно зашуршало, а потом полилась мелодия.

            Не поверите – я никак не ожидал этого от Котика. Мелодия была более чем полноценной, она обрушилась откуда-то сверху, словно сама свалилась с пыльных антресолей. И вмиг все переменилось. Мелодия наполнила собой все, наполнила и меня, и Котика, словно осень вдруг дошла до краев мира. Я не мог узнать музыку, но мне казалось, что уже слышал ее, несомненно слышал… Может, во сне, а вернее, сквозь сон, в детстве, когда говорил с Лизой или когда целовался с Вадимом. И вот мелодия нашла меня, отыскала здесь, в квартире Котика. Я вдруг увидел, что и Котик изменился – он перестал быть кутаным недочеловеком, и даже его тонкая шея неожиданно красиво смотрелась рядом с корпусом скрипки.

            Он опустил инструмент и посмотрел на меня. Глаза его были еще прежними – прекрасная осень, зрелость, определенность сияли в его взгляде.

– Понравилось?

            Я выдохнул.

– Это совсем не по-школьному, Костя. Ты умеешь это. Ты талантлив. И талант не стерся буднями, а вызрел в тебе.

– Да ладно! Ты шутишь, наверное, как обычно. Но я думаю, Артем, что рано отказался от карьеры музыканта. И мама, и Оксана хотели стабильности, а мне нужно было учиться музыке дальше, развиваться…

            Котик осекся. И мне тоже хотелось о многом расспросить его, но эти вопросы уже были обращены не к тому Котику, которого я знал со слов Оксаны, а совсем к другому Котику – будущему, новому, реализованному, открывшемуся, полноценному, уверенному в себе человеку. Метаморфоза произошла так стремительно, что я не мог подобрать слов.

 

            Вернувшись от родителей, Оксана покосилась на скрипку насмешливо.

– Опять за старое? Детство взыграло?

            На просветленное лицо Котика легла тень.

– Пойдем, Оксана, проводишь меня до дому, – позвал я. – Если уж ты так круто настроена…

            Она взглянула зло, но потом все-таки согласилась.

            Мы спустились во двор. Закат уже уходил в синеву, небо темнело, мы пошли пешком, шурша листьями и подфутболивая гладкие каштаны. Я взял ее за руку. Она попыталась выдернуть, но я держал крепко. Мы шли и шли пешком…

– О чем ты поговорить хотел? – спросила она все-таки.

            Я никак не мог решиться. Оксана никогда не была мне другом, наоборот, ничего дружественного в ней не было. И прежде она доверяла мне с единственной целью – заняться со мной сексом, мой отказ обидел ее, а теперь эта обида заставляла ее пинать в темноте каштаны и рвать свою руку из моей…

 

-12-

            Сложно изменить старый взгляд на мир. Но если твой взгляд меняется в один миг, как объяснить это другому? Как раскрыть ему глаза? Как заставить поверить в то, что видел пока только ты один? Все равно, что заставить разглядеть стереоскопическую картину в привычной кухонной скатерти.

– Я хочу поговорить с тобой о твоем муже. И о мире вообще. Мир… намного шире, Оксана, чем мы себе это представляем. И человек в нем должен быть свободен. Даже когда он сидит в своем кабинете, спит в своей кровати, живет в семье или без семьи, он должен понимать, что это его выбор, это его свобода поступать именно так, выбирать именно это, иначе он не будет счастлив.

– И при чем тут Котик?

– Котик… не просто мягкий, добрый человек, не просто сын, муж и отец, не просто хороший окулист. Он талантливый скрипач. Ему это дано. Именно талант делает его сердце таким щедрым, он никому не завидует, не ненавидит, он умеет прощать. И если ты поддержишь его, он раскроется совершенно, он почувствует себя свободным и счастливым.

– А без скрипки он не раскроется?

– Я просто хочу, чтобы ты его поддержала.

– Я его что, бросаю?

            Ну, еще бы она его бросала – живя за его счет! Но я хотел попросить о доброте, а доброты в ее сердце не было. Почему-то в тот день мне хотелось, чтобы все любили Котика и были добры к нему, но Оксана поняла только, что провожала меня напрасно.

 

            Вадим уволился из ресторана и, когда пришел ко мне в гости, тоже показался мне каким-то новым. Не было ни одной черной вещи, он стоял передо мной в синих джинсах, бежевой ветровке и кепке – неожиданно стильный, словно сошедший с обложки модного журнала.

            Я поцеловал его в щеку, но он немного отпрянул. Осмотрелся в квартире, опустил глаза.

– Да, у тебя уютно. Дорого, наверно. А я работу ищу, все такое, все эти проблемы.

– А твой папаша-туркмен чем в Полтаве занимается?

– Да… бухает. Ничем не занимается.

– Ну, ясно.

– Зато мать преподает в техникуме. Историю, – добил Вадик.

– Переезжай ко мне.

– Да ну.

            Я наплевал на его смущение, обнял, прижал к себе.

– Я люблю тебя. Переезжай. Не считай тарелки супа, пачки стирального порошка, это все херня.

            Первой частью предложения Вадик заинтересовался куда больше.

– А когда ты понял, что любишь?

– Тогда еще, в ресторане, когда о глазах тебя спрашивал, – соврал я с чистой совестью.

            Вадик порозовел. Сказал, что тоже тогда влюбился. Я бы с удовольствием опустил разговорную мелодраму, но она все тянулась. Опять Вадим рассуждал о внутренней сути человека и о том, что быть геем не стыдно. Вопрос стыда перед обществом был снят для меня очень давно, но я выслушивал терпеливо. Перед тем, как лечь со мной в постель, Вадик раскладывал всю психологическую базу. Раскладывал неумело, путано, ссылаясь на фамилии философов и психологов, которые не имели к предмету никакого отношения.

            Я совсем не слушал Вадика, просто наблюдал за ним и видел, что голова у того тоже идет кругом – от моего признания, от предстоящего переезда, от поисков работы, от собеседований, от нового секса.

– Не торопись, – посоветовал я, как обычно. – Переезжай спокойно. Ищи спокойно. Я получаю зарплату, все нормально.

            Вадик, который хотел быть «настоящим мужиком» недовольно сопел, для него это не сочеталось, наверное, он сам собирался дарить мне цветы и мягкие игрушки.

            Распределение ролей занимало все его мысли. В постели он не так задумывался над этим, как в дневной жизни. Похоже было, что всерьез нацелился на роль мужа, а теперь никак не попадал в нее. И нужно было обсудить это прямо, но я не находил слов. Каждый день он рассказывал о том, почему до сих пор не нашел работу. Наконец, я попробовал объяснить мягко:

– Я тебя не подгоняю. Я от тебя не требую никаких подвигов. Нет ролей, нет прописанных текстов. Это не кино, не театр, Вадик, это жизнь. Самая простая, обычная. Или ты хочешь платить мне за секс?

– Нет, не платить. То есть не за секс. Но быть равным.

– Ну, будешь. Я тоже не всегда описывал, как мужики приемным детям головы пробивают. Это мне только теперь так повезло – отвлекать сознание обывателя от общей политической ситуации в стране.

– А что в стране?

            Да… что в стране? Что вообще в мире? Нужно ли знать об этом? Оксана вон вообще не интересуется ни политическими новостями, ни финансовыми обзорами. Вадик увяз в своих проблемах и выстраивании супружеских отношений. Я описываю всякие глупости, иногда выдуманные, иногда наполовину выдуманные, рассчитанные на яркую эмоциональную реакцию, атрофирующую способность читателя к аналитическому восприятию действительности и дедуктивному мышлению. А что тем временем происходит в мире? Движется ли он к концу быстрее, чем обычно? Намного ли бездушнее новое поколение школьников? Деградировала ли литература? Выродилась ли живопись? Исчезли ли талантливые люди? Нет. Ничего подобного.

– Вот ты рефлексуешь, а я счастлив, – сказал я Вадьке.

– Чего это?

– Потому что ты такой дурак – гоняешься, как пес за собственным хвостом, и никак не можешь догнать.

– Отличное сравнение! Где это ты у меня хвост видел?

 

            Мне нравился секс с ним. В постели Вадика не мучили никакие комплексы, особенно после того, как я объяснил ему, что нет ничего постыдного. И он не стеснялся ни скромных размеров своего члена, ни постоянной эрекции. Не стеснялся экспериментировать с позами и изматывать меня своими опытами.

            Его возрастающий азарт стал даже немного тревожить. Как только я возвращался с работы, он сразу набрасывался с поцелуями и тащил в постель, благо, у нас не было привычки ужинать. Я пытался замедлить его действия, но Вадик мог запросто войти в ванную, не дождавшись, пока я приму душ. Тогда он больше всего напоминал мне ненасытную домохозяйку, но я помалкивал. Мне это нравилось  – инерционный секс с Андреем совсем забылся, Вадим все заполнил своим хаосом.

            Но, даже радуясь его азарту, я отдавал себе отчет в неестественности такого поведения, в его недолговечности. Просматривая вместе с ним сайты работы, я вдруг наткнулся в его ноуте на гору порнухи, которую он изучал днем – между объявлениями о работе. Все немного прояснилось. Я стал регулярно заглядывать в его меню и вскоре заметил, что любимые кадры сменили рубрику с «романтических отношений» на «гей-оргии». И хотя Вадик накидывался на меня по-прежнему, я уже знал, что скоро все изменится, не может не измениться…

 

-13-

            С виду Лиза была весела. Весело булькала вода в чайнике, весело позвякивали чашки, и хотя она почти ничего не рассказывала, кроме как о конфликте с конторой, недоплатившей ей половину гонорара, казалось, что воздух наполнен звонким щебетанием. Дважды входила ее мать, присаживалась на табурет к столу, потом вздыхала и уходила.

– Как вы с мамой? – я кивнул ей вслед.

– Да уже хорошо. Просто я не знала, что буду доживать свою жизнь с мамой, а после ее смерти – буду доживать ее жизнь. Я всегда презирала таких… Но когда некуда было вернуться – куда бы я вернулась? Ты все еще снимаешь?

– Да… я же с Вадиком.

– С Вадиком, который ищет работу, ты говорил…

            Нет, совсем не веселая щебетунья сидела передо мной. Если и птица, то, по странному стечению обстоятельств, не улетевшая на юг, оставшаяся зимовать в суровом краю, еще не окоченевшая от холода, но уже и не живая…  

            Волосы Лизы были стянуты в хвост на макушке, от этого она казалась мне совсем девчонкой, и что-то восточное мелькало в ее глазах, что отдаленно напоминало мне Вадика. Я рассказал и о нем, и наших отношениях.

– Так это плохо, – поняла Лиза. – Мне кажется, ты опять выбрал не того парня. Если он неопытен, если жаждет экспериментов, он может…

            Лиза потупилась.

– Бросить меня? Это ты хочешь сказать? Но он должен быть свободен, Лиза. Я же понял! Понял, откуда возникает ненависть – исключительно из-за несвободы. Моя бабушка ненавидела деда, потому что ей некуда было от него уйти. Они вместе строили дом, вкладывали в него душу, растили детей, а когда пришло время отпустить друг друга – отпускать было некуда. И все хорошее, что было между ними, перечеркнула ненависть. Разве ты сейчас ненавидишь Васька?

– Нет, конечно. Мне даже жаль его. Но когда жила с ним, ненавидела. И себя ненавидела за то, что способна на такое чувство. Но я думаю, если бы у нас были дети, я не ушла бы так легко. Чувство долга удержало бы…

– Я сочувствую тем детям, на глазах у которых отец каждый день избивает мать… из чувства долга. Когда изменяет и бравирует своими изменами. Когда жена ненавидит мужа так, что желает ему смерти – только ради своей свободы. Дети, ставшие свидетелями этого, не могут быть счастливы…

– То есть, если Вадим тебя бросит… ради своей свободы, ты его поймешь?

– Пойму.

– Что-то раньше я не замечала в тебе подобной понятливости.

– А я многие вещи вдруг понял. И помогла мне в этом семья, чужая семья, как ни странно, – признался я. – Я понял, даже, что мир удачно сбалансирован, но до понимания этого баланса нужно дозреть. Тебе еще рано, Лиза.

– Да, я пока еще столько не выпью…

            Несмотря на все сказанное, я прощался с Лизой с долей тревоги. О переменах в личном даже не спрашивал: за три года после бегства от любвеобильного старца Лиза не встретила даже того, с кем можно было бы просто пойти в кино. Она и Васька выбрала потому, что не было других вариантов. Я стал думать о вариантах для Вадика, и понял, как дать ему выбор…

 

            По дороге с работы каждый день я натыкался на модельное агентство. С октября скауты стали раздавать рекламу очередного кастинга. Я взял две, потом на углу еще рекламу пиццерии и распродажи костюмов от Воронина, а дома бросил все в мусорную корзину. Оставалось только дождаться результата. Морально я был готов к любому исходу. Сжал зубы, но был готов.

            Однажды, вернувшись с работы, я застал дома Котика. Вадик смотрел на него зло, оба молчали. На коленях у Котика лежала скрипка.

            Оказалось, Котик пришел немного поиграть. Мое внушение все-таки подействовало на Оксану, «пиликать» она ему разрешила, но на ком опробовать новый материал, он не знал.

– Понимаешь, Оксана музыкой не интересуется, а мама необъективна, она меня всегда хвалит, только умоляет не бросать поликлинику ради оркестра. А сейчас в оркестре прослушивание, и нужно что-то оригинальное им представить…

            Вадик, милостиво позволивший гостю меня дождаться, равнодушно смотрел в окно.

– Да вы хоть познакомились? – спросил я. – Костя – вот из той семьи, я тебе рассказывал. А Вадим – мой любимый человек, и любовник, и вообще хороший парень.

            «Хороший парень» зачем-то вытянул рукава свитера длиннее рук и фыркнул.

– Так говоришь, есть шанс попасть в оркестр? – вернулся я к Котику.

– Да-да, сейчас симфонический при филармонии набирает скрипачей. Требования – Бах, Моцарт и одно произведение на выбор, которое лучше всего отражает возможности... Вот это «одно» я и хочу тебе сыграть.

– А что такое «бук»? – спросил Вадик резко.

– Типа портфолио, наверное, книга снимков или работ. У фотографов бывает, у дизайнеров, – объяснил Котик. – Тебе для кроссворда?

            Вадик поднялся и вышел.

– Что… я… помешал вам, может? – заволновался гость.

– Нет, Коть, просто у Вадима период сейчас сложный… ломки и линьки. Ты играй.

            И чудо повторилось. Когда он заиграл, то снова извлек из сердца то, что было спрятано глубоко на дне, и выставил под солнечные лучи. Сначала мелодия замирала, дрожала предчувствием беды, потом грохотала, упиваясь шумной катастрофой, потом лилась медленно, протяжно истончаясь до полувздохов. Беда уходила, таяла, улетала ввысь, оставляя после себя только эхо. Словно и не было никакой беды…

– Начни сначала, Коть, – попросил я.

            Снова нарастало, рокотало, воздух прошивали молнии, сыпались искры. Гроза ли это была? Пожар ли? Смерч ли? Но мелодия уже становилась плавной, уходя в тишину. И сам Котик казался мне голографическим изображением, способным растаять вместе с мелодией.

            Он опустил смычок.

– Как думаешь? Передает это мои возможности или нет?

– А чья музыка?

– Да… это я еще школьником такое сымпровизировал. Нашел вот свои старые тетрадки. Оксана смеется. Так пойдет?

– И раньше… тоже была твоя музыка?

– Да, но я и Малера могу…

– Лучше оставь эту.

 

            Вадим вернулся только к ночи, но не возбужденным, а каким-то притихшим.

– Находишь вечно уродов! – только и прокомментировал.

– Каких уродов?

– Сеня твой слонина, этот – пионер-переросток. Где ты таких только откапываешь? На каком шоу?

            Я не мог понять, ревность ли говорит в Вадике или какое-то другое, более злое чувство.

– Он талантливый скрипач.

– И ты с ним трахался?

            Я молчал.

– Он талантливый скрипач, и ты с ним трахался. Это ясно. А я обычный, безо всяких талантов, только и того, что внешностью вышел – спасибо алкашу-туркмену и матери-баскетболистке.

            Ответа Вадик не ждал, вместо этого потянул меня в постель. Но во всех его действиях сквозила агрессивность, которой никогда не было между нами раньше. Я отстранился.

– Нет, не играй со мной в это. Не по адресу.

– Да я ничего не сломаю, ну…

            Это было не садо, нет, намного проще – дневная злость, затаенная обида, не нашедшая выхода.

– Лучше словами скажи…

– Да пошел ты! – он отодвинулся на другой край кровати.

– Я не трахался с Котиком, эй. Но он мой друг. И я горжусь им.

– А мной?

– А тебя я люблю.

– А если я дерьмо?

– Я люблю тебя, мне все равно, я не предам.

            Сказанного Вадиму было мало.

– Не верю! – заявил он, и разговор был закончен.

            И это была та беда, которая только нависала над нами, которую еще предстояло пережить. Но звучала в ушах мелодия Котика, звучала, звучала, и предстоящая беда совсем не казалась мне страшной.

 

-14-

            На следующий день Котик позвонил мне на работу.

– Пойдем на ланч, Тем?

– Ты был на прослушивании?

– Был. Потом расскажу.

            В ресторане меня разбирало нетерпение.

– Ну, не томи, Коть. Взяли тебя?

– Взяли, но я не об этом хотел…

– Взяли? Поздравляю! И как ты теперь с клиникой?..

– Да полдня в клинике буду, полдня в оркестре. Возьму только утренние дежурства – все рады будут.

            Но в лице самого Котика никакой радости не было.

– Так о чем ты хотел поговорить? Что может быть важнее оркестра? – не мог понять я.

            Он криво усмехнулся.

– Да уж поверь, есть вещи… Вчера… твой Вадим ждал меня, пошел провожать, сказал, что я ему нравлюсь. Даже целоваться лез.

            Я засмеялся.

– Он красивый молодой человек, но… Да и вообще я… Так неприятно это. Думаю, я должен тебе рассказать. Я понимаю твой образ жизни, но... Он обнимал меня, пытался схватить за…

– Ну, все, Коть, проехали. Извини его. Ну, пытался. Он решил, что мы близки или что-то такое.

– Так неприятно,– повторил Котик. – Я никогда не думал о тебе как о…

– Забудь.

– Но зачем же он? Зачем? А если бы это было правдой? Он тоже изменил бы тебе со мной?

– Если человек хочет изменить, он найдет, с кем и где. О Тамаре Денисовне ты забыл?

– Но я тогда не планировал, не искал нарочно, это само собой получилось. Оксана была моей первой женщиной, и мне просто захотелось сравнить…

– Так и я у Вадима первый.

– Мне кажется, он должен ценить тебя. Я бы ценил… на его месте.

– Ты на своем месте Оксану цени, а мы как-нибудь разберемся.

            Котик нахмурился.

– Но спасибо, что рассказал, – смягчился я. – Я и сам вижу, что он страдает, но не знаю, как ему помочь. Он должен сам как-то справиться, осознать, жить плавно, а не порывисто.

– А что за период «линьки»? – вспомнил Котик.

– Да работу найти не может, еще и во мне сомневается, и в себе, и вообще…

– И что делать?

– Не знаю. Я просто жду…

            Тогда я не был уверен, что ждать – наилучшее решение, но я терпел, оставаясь в бездействии, а Вадим вынужден был действовать. Через несколько дней он уже поглядывал на меня гордо и о поисках работы не заикался, зато стал вертеться перед зеркалом, приглаживая волосы то так, то эдак.

            Я зашел на сайт модельного агентства, но результатов кастинга еще не было, повторялась информация о наборе. За то время, пока я ждал результатов, сайт стал для меня Избранным из Избранного. Наконец, через неделю появились результаты, в том числе и фотография Вадима с обнаженным торсом и тщательно приглаженным волосами. «Гей» читалось на ней однозначно. Админ обещал вскоре выложить первую фотосессию новых моделей – к ознакомлению агентам модных журналов и выставок. Я стал ждать этой сессии…

            Вадим не рассказывал мне ни о чем.

– Ну, что с работой? – спросил я все-таки. – Больше на собеседования не бегаешь?

– Задолбался бегать, – отмахнулся он.

– Может, зря из ресторана уволился?

– В ресторан никогда не поздно вернуться.

– Уже не смущает, что будут приставать?

            Его мысль развивалась примерно так: вот бы попробовать секс с мужчиной – о, секс с мужчиной – фу, как ужасно, если будет секс с другим мужчиной – а каким будет секс с другим мужчиной? Ресторан уже не пугал и не отталкивал Вадика.

            Интерес его был естественным, я понимал это, но не понимал, как далеко он может его завести. За то время, что мы прожили вместе, я уже почти поверил, что у нас семья, может, не такая, как у Котика с Оксаной, но тоже семья, и она не может рухнуть из-за того, что один из партнеров немного сомневается. Она рухнет только тогда, когда он примет окончательное решение.

 

            Наконец, появились первые снимки на сайте – Вадик в джинсах и ковбойской шляпе на фоне стога сена, то один, то с девушкой. Несмотря на присутствие девушки, из-за стога сена явственно выглядывала «Горбатая гора». Я был уверен, что Вадик уже купается в море соблазнительных предложений, но он упорно не подавал виду. Может, оценивал, что-то взвешивал, но молчал. У меня сердце обливалось кровью – так жаль было того, что только начало выстраиваться между нами, но лучше было рискнуть всем сразу. Пусть лучше сгорит самый дорогой новый ноут, чем старый, забитый до предела личными файлами. Почему-то у меня совсем не было злости на Вадика – я видел перед собой не коварного изменщика, а перепуганного мальчишку, укравшего конфету из запретной коробки и покрывшегося красными пятнами.

– Вадь, может, расскажешь? – спросил я ночью.

            Он отвернулся и вздохнул.

– А я тебе работу нашел – менеджером в выставочной компании, я когда-то работал с этими ребятами. Не хочешь?

– Не хочу! – буркнул он.

– Я же говорил, что все наладится, – продолжал я.

– Да что наладится?! – Вадик вдруг вскочил. – Я тебя не стою, ты даже не знаешь!

– Так я же и прошу – расскажи. Расскажи мне про этот модельный бизнес или что там еще…

– Так ты знаешь?

– Ну, я же тебе рекламы и принес.

– Зачем? – удивился Вадим.

– Ты же хотел попробовать…

– Что попробовать?

            Вдруг до него дошло.

– И про Котика знаешь?

– Котик морально устойчив, – я усмехнулся. – Это не считается.

            Но Вадик был серьезен.

– Там, в этом агентстве, один из совладельцев, такой жирный, мерзкий, три подбородка… он меня вызвал типа поговорить. А у него в кабинете диваны везде,  экраны, видеокамеры, хуи искусственные… Не хочу туда возвращаться вообще. Не знаю, что на меня нашло. У меня такие фантазии были, а когда до дела дошло…

– Ну, может, если бы он не жирный был... Ты на сайте с кем-то познакомься…

– Как ты можешь не ревновать?

– Не могу. Я ревную. Но ты же все равно будешь искать и сравнивать, так что лучше поставить все это под удар сейчас. В семье я измен не прощаю, открытых браков не признаю. Но я уверен, что каждый должен сделать свой выбор осознанно, а как ты можешь сделать выбор, если не знаешь жизни? Я не хочу тебе ничего навязывать.

– Значит, у нас пока не семья?

– Я не знаю. Это ты сам должен решить. Может, сексом пока не будем заниматься, чтобы ты остыл, успокоился?

– Ну, что я пацан что ли? Это ты Котику своему скажи!

– Дурак ты, Вадик, дурак…

 

-15-

            Он должен был это обдумать. И он обдумывал это долго. Не знаю, какие чувства в нем боролись, но все это время мы не занимались сексом. Вот серьезно. Мы просто спали вместе. Днем Вадик отводил глаза в сторону, но не съезжал. Его фотографию с сайта модельного агентства сняли, он послушно устроился в выставочную компанию, подстригся и стал соблюдать строгий дресс-код.

            В конце осени Котик пригласил всех на первый концерт, а я пригласил Лизу. Лиза сначала зашла к нам с Вадимом. Он не сводил с нее глаз: наверное, впервые мой друг не казался ему уродом.

– Как вы? – она посмотрела робко. – Я ночью за город не доберусь, можно у вас..?

– Даже не спрашивай, в гостиной спи. Мы с Вадиком не шумим: у нас критические дни.

            Лиза взглянула на него с некоторой неприязнью.

– Не рано для критических дней? Вы же молодожены…

            Вадик совсем стушевался. Наконец, мы отправились в филармонию. Места были в партере, как оказалось – рядом с Оксаной, мамой Котика и детьми, к счастью, без Жучки.

– Это твой, – Оксана кивнула на Вадика, – родственник из Туркменистана?

– Мой, – согласился я. – И Лиза тоже.

            Лиза подтвердила, что и она из Туркменистана.

– Нихрена себе вы живете! А мой Котик в музыку ударился… всей головой…

            Оксану так мало интересовал концерт, что она даже не пыталась разглядеть и расслышать Котика среди прочих скрипачей. Девочки шушукались. Лиза присматривалась к музыкантам. Вадим сидел с отсутствующим выражением лица. Я тоже слушал напряженно, пытаясь как-то интуитивно угадать за классикой мелодию Котика, но концерт был для фортепиано с оркестром, скрипки в нем терялись. Оксана зевала. Одна мама Котика с виду была довольна происходящим.

            Только в конце выступления – в виде бонуса к концерту и для знакомства слушателей с новыми музыкантами оркестра – конферансье объявил Константина Реброва с миниатюрами для скрипки собственного сочинения. Котик вышел к самому краю сцены. На миг мне показалось, что он упадет. Мы все подались вперед, Лиза невольно сжала мою руку. Но Котик вовремя остановился и взглянул прямо на нас.

            Уже в следующий миг полилась мелодия – неожиданно громкая, вдруг выросшая из кухонного варианта до академического, но, тем не менее, знакомая, родная, удивительно чистая. Та, под которую я чувствовал беду как приближающийся поезд, грохочущий стальными колесами и угрожающий мне грязью и кровью. Та, под которую беда отступала, выпуская мое сердце и оставляя после себя только эхо пережитого. Мелодия стирала сожаления, рассеивала страхи и наполняла пространство чистым восторгом. Восторг казался осязаемым: мы все вместе, мы живы, Котик на сцене, звучит скрипка…

– Бог мой, что за мальчик! – выдохнула Лиза.

            И я чувствовал то же, что она. Можно примириться с жизнью, если в ней есть этот неказистый мальчик, окулист и отец двоих детей, так и не выросший из школьника, но умеющий восторгаться миром настолько, что его восторг становится заразительным. Если в ней есть притихшая Оксана, Ириша, Мариша и мама Котика, смахивающая с лица слезы радости. Если в ней есть мой несчастный, измученный сомнениями, подозрениями и дурацким самоанализом, Вадька…

            Я предложил отметить успех Котика в кафе, но Оксана тащила мужа домой, обещая ему торжественный семейный ужин. Котик, заваленный букетами, не знал, как реагировать на всеобщее внимание, и невольно жался к Оксане и детям.

 

            Дома я постелил Лизе в гостиной, но никак не мог уйти, сидел в ногах и все говорил о Котике и Оксане, об Андрее и Лесе, о Лешке и Свете...

– Говори тогда и о себе, – прервала Лиза. – Ты тоже не один теперь. У тебя тоже семья…

– Я хотел бы, чтобы так и было.

– Тогда не сиди – иди к нему. Миритесь что ли…

– Да мы не ссорились.

            Когда я пришел в спальню, Вадик лежал очень тихо. По привычке я лег на свой край так, чтобы его не коснуться. Но Вадим вдруг придвинулся, засопел куда-то мне в волосы.

– Ты простил меня, Тем?

– За что?

– За то, что я хотел…

– Мне не за что прощать тебя. То, что я пишу о мире черными буквами, не значит, что я хочу видеть его черным. И в тебе я хочу видеть самое светлое и верить, что не ошибаюсь. Мы все переживем, Вадик. Главное понять, что ценно, а что мелко, что настоящее, а что нет.

            Мне казалось, что еще звучит мелодия Котика. И вдруг я вспомнил, откуда она мне знакома. Это она звучала для меня во всех хороших фильмах и интересных книгах. Она лилась со всех картин и озвучивала самые красивые сны. Она жила в каждом талантливом человеке, и если на земле совершались добрые дела, то именно под эту мелодию. Это и было чудо, ради которого можно пережить все, принять все – прекрасное и гнилое, не разделяя мир на две половины и не спасаясь от него бегством.

            Вадик плакал. Мой мачо размазывал кулаком по щекам слезы.

– Я вообще не знал, что ты такой. Тогда, с Сеней, ты кричал, как ненавидишь эту жизнь, и свою работу, и себя. И я хотел тебе помочь, а ты… ты сильный. Ты сильный, если можешь видеть в каждом самое лучшее и прощать все остальное.

– Все, Вадь, давай спать, мы Лизе тишину обещали.

            Но призыв к тишине, как обычно, подействовал на Вадима с точностью до наоборот. Я невольно залюбовался в полумраке его крутыми скулами.  

– Ты потрясающе красивый на тех снимках…

– Да? Они у меня в буке остались. Хотел тебе показать, но побоялся. Тот хер сказал, что я лишен пластики и вообще слишком негибкий для девочки…

– Да какая же ты девочка, Вадим?

            Я едва успел удивиться, как накрыло хаосом ощущений – настолько я соскучился по Вадику.

 

            Утром Лиза хихикала.

– Что за дебаты у вас всю ночь? И слезы, и стоны. Постеснялись бы: в доме пожилая, одинокая женщина, можно сказать, старая дева.

            Я обернулся к Вадику: не сердится ли он за такие комментарии на Лизу. Но в его глазах отражалось такое… Сложно описать… Такой взгляд бывает, когда видишь перед собой открытую рану или черную бездну и понимаешь: мир не может быть прекрасен.

            Мир не может быть прекрасен, если в нем одинока Лиза. Не может быть прекрасен, если в нем существуют войны, болезни, наркотики, президент, тюрьмы, менты, депутаты, маньяки, Фукусима… Но в нем есть прекрасное, ради которого мы принимаем его целиком.

            За этот взгляд я обнял Вадика и прижал к себе. Лиза только заулыбалась.

– Приезжайте в выходные. Грибной сезон заканчивается…

– Да-да, мы уже писали о том, как многодетные семьи травятся грибами, – кивнул я.

            Лиза посмотрела на меня долгим взглядом.

– Ты вся моя радость, Тема. Держись. Ты сильный.

 

 

2011 г.