ПАУЗА

 

-1-

            Сидя в своем рабочем кабинете и составляя список корреспондентских заданий на ближайшие дни, я думаю о том, был ли счастлив в последнее время, а точнее о том, чувствовал ли свое счастье. Эти мысли путают список заданий и вместо него составляют совершенно другой – список мелочей, деталей и подробностей нашей связи, которых я не замечал раньше. Мой лоб покрывается испариной. Был ли? Чувствовал ли?

– Включить кондиционер? Или выключить? – допытывается редактор Марина, с которой я делю кабинет.

            Невольно Марина наталкивает на постороннюю мысль: в каком же состоянии находится кондиционер сейчас, если его можно и включить, и выключить? Что же с ним такое происходит? Или он завис вместе с моим компьютером и моим мозгом? Или замер на паузе?

            Она снова спрашивает о чем-то, эти досадные вопросы отвлекают от мыслей о счастье, и я смотрю на Марину зависшим взглядом.

– Змей Мариныч, – говорю вдруг, и она выскакивает из кабинета.

            И я вспоминаю! Вспоминаю, как впервые почувствовал себя счастливым с тобой – воспоминание обжигает и возвращает к жизни.

 

----------

 

            Это было в какой-то день нашего знакомства… еще не юбилейный, но и не первый… К тому времени мы уже немного узнали друг друга, и я понял, что хочу видеть тебя не только ночью, но и днем, что у нас много общего, что в тебе я отражаюсь неожиданно привлекательно, свежо и красиво. Я не отводил от тебя взгляда, еще нисколько не опасаясь того, что привлекательное, похожее на меня отражение может исчезнуть в мутном лабиринте зеркала. И вдруг, неловко повернувшись за столом, ты столкнул на пол тарелку, бокал и сахарницу. На линолеуме образовалась причудливая инсталляция из куска жареного мяса, зеленого листа салата, осколков фарфора, стекла и сахара. Твое лицо внезапно побледнело.

            Так пишут в романах «внезапно побледнело». При этом можно уже не объяснять, что губы стали желтыми, глаза – зелеными до черноты, волосы взлетели над головой, как от удара током, а руки неестественно замерли. Ты испугался.

– Ой, я такое тебе сделал…

            Но чего ты испугался? Это были не последний кусок мяса и не антикварная сахарница, и вино, пролившееся на пол из разбитого бокала, не угрожало затопить соседей снизу, но ты смотрел на меня глазами, переполненными ужасом.

            Я попытался соотнести степень твоей вины с каким-то признанным эталоном, эквивалентом зла – поместить твою вину в палату мер и весов и сопоставить с заражением неизлечимой болезнью, ограблением, предательством или изменой…

– Что ты мне сделал?

– Я разбил…

            Может, тогда ты почувствовал, что мое сердце тоже рухнуло вместе с посудой на пол и разбилось вдребезги. Вдребезги, значит, необратимо. Непоправимо. Неизлечимо. Навечно.

– Я люблю тебя, – сказал я.

– Сейчас приберу все тут быстренько.

            Ты был ненамного младше. Ты и есть ненамного младше: наш год тебя не состарил. Это «ненамного» не давало мне возможности играть привычную роль – протеже или покровителя. Других ролей я не знал, с трудом подбирал слова и среди всех возможных фраз выбрал «люблю тебя». Ты взялся за веник, смел инсталляцию в совок, а потом посмотрел на меня.

– Что, правда?

            Я кивнул.

– За то, что разбил? Да я тебе тут всю посуду переколочу, только бы ты меня любил!

– Я люблю…

– О, Андрей…

            Момент безоговорочного счастья... Мы вдвоем, выходной день, обед, сентябрь, за окном солнце… Окно приоткрыто сверху, и по раме ползет оса, ползет, но не вползает внутрь, а только смотрит… Весь мир сосредоточен вокруг тебя – и моя любовь, и осколки посуды, и добрая оса, и солнечные лучи…

            Женька. Мне всегда хотелось, чтобы тебя звали Женькой, еще задолго до того, как я тебя встретил, но до тебя я не знал ни одного Женьки. Зато потом мог спокойно говорить по телефону:

– Да, Женечка приеду.

– Жень, может, в центре встретимся?

– Купить что-нибудь, Женч?

            И Марина не таращилась недоуменно. И никто из коллег не хихикал в кулак.

            Я не знал тебя раньше – не знал тебя ни школьником, ни студентом. Я не мог понять, почему ты выучился на клинического психолога, а работаешь геймдизайнером. Мне казалось, что дизайн, еще и компьютерных игр, это что-то такое же сложное, как и психология, и учиться этому нужно долго и основательно, а я не знал, когда ты этому учился и зачем. Знал только, что по специальности ты работал недолго и неохотно, настойчиво искал что-то по душе и нашел эти стрелялки. Для меня все компьютерные игры – стрелялки и догонялки, прости, но для тебя, конечно, это отдельная уникальная вселенная, созданная и развивающаяся по своим законам. Мы познакомились, когда ты уже работал в филиале американской гейм-компании. Я писал статью об этом гиганте игровой индустрии, зашел в ваш офис по делу, пил кофе… Пил кофе… Тогда мне показалось, что ты совсем не похож на своих коллег: без растянутого свитера и циничной маски всеведения на лице ты очень мало напоминал обычного программера. Вышла новая игра, разработанная вашим филиалом и побившая рекорды продаж за океаном, очередная стрелялка, о, нет, конечно же, новый волшебный фэнтези-симулятор, и ты рассказывал мне об этой новинке восторженно, заметно сдерживая себя, чтобы не умалить заслуги других разработчиков. Я нашел все это очень оригинальным: и манеру твоего рассказа, и твое лицо, и высокий рост, и острый нос, и торчащие каштановые волосы, и руки, беспокойно летавшие над столом. О, эти руки, они постоянно что-то смахивают на пол. В реальности, в отличие от компьютерной игры, ты совсем лишен координации – рассчитать расстояние до предметов и придать правильное направление своим движениям выше твоих сил. Но самым интересным в тебе мне показались тогда зеленые глаза, которые остановились на моем диктофоне и никак не решались подняться выше, до уровня моего лица, словно ты общался с диктофоном, а не с человеком.

            Мы никогда не встречались до этого – ни в клубах, ни на сайтах знакомств, хотя к тому времени у тебя уже были любовники… и много. И много. Говорю это с горечью, потому что, осознав себя геем в ранней юности, за время учебы в институте ты сменил столько лиц и столько постелей, что этот список плохо поддается математическому учету. Но где ты находил их? Где находил таких, которые не славили тебя «в тесных кругах», не писали о тебе за глаза на сайтах и не обзывали в глаза извращенной шлюхой? Может, тебе везло на «хороших людей», которые уже давно занесены в Красную Книгу Человечества. А может, дело было в твоей «дневной скромности», которая отметала любые, даже мысленные попытки запятнать тебя.

            Тогда же, не зная о тебе ничего, я выключил диктофон с некоторой грустью, и ты, наконец, посмотрел мне в лицо, словно заканчивая этим взглядом нашу беседу. Мы оба замолчали. Твои брови нахмурились.

– Сейчас еще Сергей добавит о коммерческой стороне, это важнее иногда бывает, чем особенности дизайна.

            Да, несомненно, твои многочисленные любовники ценили в тебе именно скромность. И я решил попытать счастья – уж больно привлекателен ты был, сидя передо мной на стуле, закинув ногу на ногу и взмахивая руками так, словно собирался улететь.  

            Как такая стеснительность сочетается с жестикуляцией? Или она прячется за ней? Вопрос к психологам. Клиническим.

– Выпьем потом? – спросил я прямо.

            Но не очень прямо. Недостаточно прямо для того, чтобы ты меня понял. Ты вгляделся напряженно.

– Меня зовут Андрей, – добавил я.

– Да, вы сказали.

– На «ты».

            Твои любовники были старше меня, именно поэтому ты никак не мог понять, что я предлагаю.

– Увидимся? – спросил я снова.

            Ответа не было. Но до того как показался ваш директор, я успел оставить тебе номер телефона.

            Ты позвонил следующим вечером, и мы договорились поужинать.

Снова я оказался удивлен: работая в молодом коллективе на ультрамодной должности, ты совсем не производил впечатления современного человека, даже говорил как-то витиевато, то и дело вставляя термины, о значении которых я мог только догадываться. С живой атмосферой кафе наш диалог никак не вязался. К тому же твоя речь из вычурной вдруг становилась скомканной и прерывистой, словно ты и сам понимал, что разговор в шумном кафе не имеет никакого смысла.

– А на работе у вас как? Весело? – спросил я.

– Не знаю. Я свое делаю. Мало общаюсь.

            И работу, и молодой коллектив ты ценил только за то, что они позволяли тебе бежать в свой мир. На секунду мне показалось, что я тебя понял: опыт тела существовал в тебе совершенно обособленно от опыта души. Тело могло странствовать в пространстве, а в душе жил Демиург, творящий свой фантазийный мир, замкнутый в нем и остающийся в нем наивным ребенком.

            Так я нашел ключ и обратился напрямую к телу:

– Поедем ко мне – потрахаемся?

            Ты взглянул оценивающе, немного задумался.

– А ночевать можно?

– Да, до утра.

– Тогда поедем. А то квартира далеко. 

            Как тогда меня поразила твоя пассивная опытность! Обидела даже… Все позы, все вариации, неутомимо, функционально, до конца и заново, до распухших губ, до прокушенных сосков, до крови на простынях… Да зачем же так? Словно на год вперед…

– Эй, а где полотенце взять?

            По этому «эй» я понял, что моего имени ты не помнишь. Вернулся из душа и лег рядом, потом снова прижался.

– Еще разок?

            Еще подход? Еще метров пятьсот? Еще два блина накинуть? Еще одну смену у станка? Еще полфуры разгрузить?

– Зачем тебе это, Жень?

– Хочется.

– Все равно, с кем?

– Почему? Нет, не все равно. Ты симпатичный.

– А живешь с кем?

– Мама-папа-сестра-Катя.

– Переезжай ко мне.

            Ты умолк, отодвинулся.

– Ну… я же не собираюсь так жить. Я женюсь, наверно. Родители вообще не в курсе. Когда дома не ночую, думают, что у девушки. И признаться я вряд ли смогу.

            Но вдруг приник снова и задышал тяжело.

– Давай еще раз. Возьми меня еще раз. Только, чтобы больно было, чтобы надолго, потому что неизвестно, когда теперь и с кем…

– Да что ты делаешь с собой?! – я оттолкнул. – Ты же взрослый парень. Всю жизнь нельзя прятаться от самого себя!

– Мы это проходили, ага, – ты засмеялся. – Но наступит рассвет, и я снова буду обычным, и никто ничего не поймет.

– Я же понял.

– Потому что ты такой же.

– О, нет!

            Как резко я тогда запротестовал! А почему «нет»? Только потому, что я ни разу не был женат и сумел отказаться от родителей в ответ на их оскорбления? Не искать компромисс, а отказаться навсегда? Конечно, это должно было сделать меня в твоих глазах «настоящим геем», а тебя жалким, трусливым приспособленцем. Но разве я не так же радуюсь тому, что о моей ориентации никому не известно на работе? Разве не так же боюсь разоблачения со стороны тех, кого меньше всего должна интересовать моя личная жизнь?

– Дааа, наверное, ты прав.

            Ты сел рядом и обнял меня.

– Я всегда прав, Андрей.

            Мы проговорили до утра – уже без витиеватых фраз и психологических терминов, и наступил рассвет. Действительно, когда взошло солнце, почти ничего в твоей внешности не напоминало о нашей ночи, разве что немного припухшие губы. 

 

----------

 

– Ты сказал на нее «Змей Мариныч»! Она рыдает в коридоре! – это шеф-редактор Ольга Григорьевна пришла призывать меня к человечности.

– Я сказал?

– Марина – отличный редактор. Ей немного не хватает опыта, как всем новичкам, но как она сможет его набраться, если ты ее оскорбляешь? Девочка дрожит от страха.

– Да это из-за кондиционера…

            Ольга Григорьевна осматривает снизу наш новейший агрегат.

– Точно. Выключить его надо. Мариночка, выключи, детка. Андрей Алексеевич тоже нехорошо себя чувствует, не обижайся на него.

– Нет-нет, я, конечно же…

            Хочется поскорее выбраться из офиса, чтобы снова вспоминать, как мы жили этот год – мы с тобой. Но список корреспондентских заданий привязывает к компьютеру. Иду к Ольге – согласовываем, рассылаем девчонок по точкам, обычная круговерть. Хорошо, хоть сам уже не бегаю – отбегал свой марафон. Но если бы не бегал – не встретил бы тебя, никогда бы тебя не встретил…

            Да сколько же можно говорить с тобой? И как можно прекратить? Не значит ли это – прекратить жить?

 

-2-

            О чем мы говорили тогда? Невод памяти приносит разрозненные фразы, лишенные смысла. Но о чем-то же мы говорили, что позволило нам сблизиться и даже установить некоторую внутреннюю схожесть.

            О взрослении. Ты рассказывал, что еще с детства замечал рослых и статных мужчин, что приглядывался к ним, но хотел быть не как они, не ими, а с ними. Ты очень долго не мог установить смысл и рамки этого «быть». Что значило «быть с ними»? Играть с ними в футбол? Ходить на рыбалку? Смотреть в глаза? Или? Взросление твоих сверстников шло мимо тебя. Оставаясь малообщительным и замкнутым, ты продолжал испытывать недоумение по поводу реакций собственного организма – не обсуждал их ни с кем и ни у кого не просил совета. Наконец, подоспели журналы, фильмы и порнография. Но и в психологию ты ударился, скорее всего, продолжая тот же путь мучительного самопознания.

            А к двадцати пяти ты познал все. Ты познал многих и себя со многими. Ты познал все вариации и варианты, все позиции и позы, все несложные премудрости и нехитрые хитрости. Секс манил катастрофически, нерегулярный секс не мог насытить, а регулярный предполагал стойкую привязанность, стабильные отношения с кем-то, которых ты избегал. Тогда мне показалось, что за страхом каминг-аута перед родителями скрывается просто отсутствие чувства, которое оправдало бы все и ради которого хотелось бы жертвовать.

            Нет, я не ставил цели влюбить тебя в себя. С тобой я вообще не ставил ни одной цели. В наше первое свидание я был просто рад, что ты согласился на секс, а во второе – рад, что ты согласился увидеть меня снова. Знаю по себе, что иногда дневной свет напрочь вытравливает ночные переживания.

            Но белый день, проведенный порознь, не вытравил и не стер нашей ночи. Ты привстал мне навстречу в том же кафе… Ты ждал.

            Говорят, если человек способен любить, чувство просыпается в нем очень рано – для нескольких воплощений или для многих, но уже в школьном возрасте он влюбляется, и его сердце переполняется чувствами. А твое сердце, исправно стучавшее почти тридцать лет, никогда не знало ничего подобного – ты ни разу не влюблялся. Очень быстро, с клинически-психологической точностью, ты объяснил себе, что хочешь исключительно секса, притом, грубого, болезненного и памятного именно болью, а не душевного тепла. Для тепла у тебя была семья, где тебя по-прежнему считали наивным, практически невинным юношей, все еще пребывающим в поисках собственного пути.

            Таким я и встретил тебя – едва ступившим на собственный путь в роли геймдизанера, уже познавшим первый успех и удовлетворение от работы, и по-прежнему бесстыже кочующим по чужим постелям в погоне за сильными ощущениями.

            Я совсем не вписывался в твою схему. Ты был уверен, что для генерации сильных эмоций требуются брутальные, вульгарные мужики, которые не лезли бы в сферу личного, а разрабатывали бы четко выделенную им сферу. Для этой роли вполне годились спортсмены, кавказцы и бизнесмены средней руки, в дневное время суток поглощенные не психоанализом, а торговлей, строительством и грузоперевозками.

            Поэтому остается только догадываться, чем именно было вызвано выражение ожидания на твоем лице, но в тот же день ты согласился ко мне переехать. Нет, тогда я не чувствовал счастья: слишком много обрушилось скандалов вслед за этим переездом. Родителям ты сказал, что просто снял квартиру вместе с другом, но это все равно взволновало их, вывело из равновесия систему ваших фальшивых отношений, сложенную годами. Сестра-Катя пришла с ревизией.

            Я помню, как мерил шагами соседнюю комнату, слушая, как ты пытаешься ее успокоить.

– Что еще за друг?! – кричала сестра-Катя. – Он что тебя…?

            После «тебя» ничего не следовало. Он что тебя… трахает? Любит? Насилует? Режет на части и выносит каждое утро в мусорный бак? Он что тебя?

            Этот коварный «он» никак не хотел совпадать со мной, расхаживающим в соседней комнате. Ты отвечал невнятно.

– Друг, – снова услышал я.

– Откуда он взялся?

            Действительно, откуда я взялся? Для твоей семьи мое появление было не результатом изменений, происходивших с тобой в течение последних двадцати лет, а карой небесной. Появился – и отнял их мальчика! Их хорошего, доброго, честного мальчика!

            Когда сестра-Катя ушла, ты хохотал до слез. Вопреки моим опасениям, скандалы с родственниками тебя совсем не удручали. Все эти годы семья тяготила тебя, и ты хватался за любой скандал как за повод отдалиться от них еще на километр. И это тоже был мой путь. И становилось грустно.

– Но это незрелый подход, Женя, – пытался объяснить я. – Ты должен поговорить с ними серьезно, честно.

– Ничего я не должен. Все долги перед ними я уже закрыл!

            Может, ты и переехал ко мне ради свободы. Обычно сожительство с кем-то связывает, а тебе оно открыло совсем другую форму существования – в среде прямого проявления своих эмоций. Мы не приспосабливались друг к другу ни в чем, но ни в чем и не щадили друг друга.

            Таким беспощадным для меня, например, оказалось знание о твоем опыте. Приоткрыв только немного завесу над твоим прошлым, я поспешил закрыть ее. К тому же длились разбирательства с твоими родителями, ночные звонки из дому, клятвы отца слечь в больницу с инфарктом, визиты сестры-Кати и угрозы заявить в милицию о похищении, – все это мешало мне почувствовать себя счастливым. Я просто отмечал про себя, что твое лицо перестало быть напряженным, что желваки уже не так вздрагивают на скулах, волосы не взлетают над головой от гнева, а руки не выписывают кренделя над предметами. Хотя руки… никогда я не видел такой хаотичной жестикуляции. Было странно наблюдать, как над компьютерной клавиатурой жесты вдруг приобретают смысл – пальцы ложатся точно на клавиши. Невольно приходила мысль о пианино. Что бы могли вытворять эти пальцы над музыкальным инструментом, сколько бы звуков исторгли!

– А ты в детстве ходил на музыку? – спросил я все-таки.

– Ни слова о детстве! – отрезал ты.

            Внезапно ты повзрослел настолько, чтобы совершенно вычеркнуть из своей биографии и детство, и жизнь в семье, а заодно и будущую женитьбу. Но тогда я не был доволен: знал, что категоричность и бескомпромиссность всегда имеют отдачу.

            Да, во всем просвечивала обратная сторона: не «ко мне» ты переехал, а просто «от них», не ради чувства, а просто ради регулярного секса. Мне казалось, что хотя бы твои сексуальные настройки должны измениться, но плавная нежность тебе была не свойственна. Ты по-прежнему требовал хаоса движений, скорости, боли, темпа, повторений. Ты извивался в постели до тех пор, пока сон не обездвиживал твое тело. Но и этого тебе было недостаточно.

– Я хочу засыпать, когда ты во мне, – признался ты. – Я хочу быть полным. Без тебя я пуст. Не вынимай.

            Мы засыпали сцепившись, а среди ночи ты снова норовил схватить мой член и вставить… Все это походило на ночной бред, на лихорадочный сладостный кошмар – особенно когда утром я видел тебя одетым, аккуратно пригладившим торчащие волосы. Я пытался угадать за этим чувство – чувство привязанности хотя бы, чувство привязанности кошки к дому, но ничего не угадывал и не ощущал своего счастья.

 

----------

 

            Вечером звонит Олег. Олег – бывший коллега и мой давно бывший. Но вот теперь он снова объявился в радиусе – после свадьбы старшей дочери, относительно свободен и предлагает встретиться.

            Звук телефона, как и звук его голоса в трубке неприятны уже тем, что отвлекают от воспоминаний. Ощущение того, что вот-вот я разложу все по полочкам и пойму все о нас, исчезает. Нас больше нет. Но зачем же отказываться от Олега? Олег друг и… бывший коллега, а это много значит.

– Почему молчишь? – спрашивает Олег. – Ты не один?

            Я один, но как будто все еще с тобой.

– Приезжай…

            Да-да, нужно отмести воспоминания в сторону, отогнать от настоящей жизни.

            Олег одет по-летнему небрежно: в льняные широкие штаны, серую рубаху навыпуск и сандалии. Он стабильно равнодушен к своей внешности и тому впечатлению, которое производит на окружающих. Пальцы его ног в пыли – это почему-то отталкивает, хотя я помню, что Олег очень хорошо сложен под одеждой. Я это еще помню… Олег обнимает меня…

            Ему под пятьдесят, но для меня – те самые сорок два, в которые мы познакомились. Было это на каком-то служебном мероприятии, кажется, где-то я уже рассказывал об этом. Я заметил его благодаря пятну на свитере и подумал тогда: такой красивый парень и так неряшливо одет, наверное, одинок и плевать хотел на свой внешний вид и всю эту тусню. Это была плоская, обывательская мысль, которая совсем не соответствовала действительности. Олег был женат, его младшая дочь серьезно болела, они с женой по очереди дежурили в клинике, и им было совсем не до своей внешности. Я же увидел в нем просто грустного самца, которого захотел развеселить единственным известным мне способом. О, как Олег удивился этому способу! Согласился, но так, словно должен был отдать дань моде, чтобы окончательно не потерять самоуважения. Я был с ним пассивным, я угождал ему, как умел, я сосал его красивенный член, я покрывал поцелуями его ноги… Олег таял, а в это время его шестилетняя дочь корчилась в больнице от острой почечной недостаточности.

            Так все совпало. Он рассказал мне об этом, когда дочери уже ничего не угрожало, – рассказал как о вине, которой не может поделиться ни с кем, кроме соучастника. Я любил его тогда – любил его, казнил себя, казнил его за то, что он согласился, и целовал снова. Наверное, со стороны мы выглядели как законченные негодяи, которые ебутся со слезами на глазах, но мы ими и были.

            Теперь Олег выдал замуж старшую, пришел и смотрит на меня задумчиво.

– Давно тебя не видел. Ты как-то изменился. Болит что-то?

            Наверное, это похоже на боль, но это не боль. Это просто диагноз. С этим жить. Ты для меня закончился.

            Не отвечая на вопрос Олега, я начинаю раздеваться, а он просто задирает рубаху, расстегивает ширинку и достает член – по-прежнему красивый и совершенный в своем одиночестве: с женой Олег не спит уже много лет, да и супружеское ложе стоит в комнате младшей дочери – нужен присмотр, и квартира тесная.

– Вот старшая съехала к футболисту, – говорит он, немного наклоняя меня к столу. – Теперь будет спокойнее. А то звонки все время, бла-бла-бла по телефону. Учиться не хочет, все диктанты на двойки. Я журналист, жена редактор, а оно такое уродилось. Сколько мы сидели над ней, сколько уговаривали…

– Лучше бы ты жену замуж выдал.

            Олег движется размашисто, но не быстро. Вынимает почти полностью, потом загоняет до упора, я получаю толчок и врезаюсь животом в стол.

– Жену никто не возьмет, она старая и больная.

– Мне неудобно, – я выпрямляюсь.

            Олег идет в гостиную и ложится на пол – по-прежнему чувствует себя недостойным постели. Я сажусь сверху. Толчки выбивают мысли о тебе. Но мысли, взлетев над головой и сцепившись хвостами в воздухе, снова проникают в сознание. Теперь уже и то, как ловко движется Олег, и то, как захватывает рукою мой член, кажется мне лишним, мешает сосредоточиться и понять, наконец, понять… Я поднимаюсь.

– Чего ты? – спрашивает он.

            Было ли тебе хорошо со мной? Удовлетворял ли я тебя в сексе, или ты врал мне из вежливости? Все-таки ты очень вежливый парень, очень воспитанный…

            Олег увлекает меня на пол, ложится сверху и придавливает к ковру, а потом немного приподнимает мою задницу.

– Что-то ты слабо участвуешь…

            Он старается сам, сам толкается в меня, но я не чувствую его – я чувствую тебя. Я вспоминаю ту ночь, когда ты, отступив от своего пассивного опыта, захотел брать сам – каким неловким казался мне твой член внутри, длинным, неудобно заостренным, колким…

– Ооо…

            Олег понимает, что проняло, и ускоряет темп… Каким ты был хаотичным – то двигался, то замирал, словно не знал, как соотнести свои ощущения со своими действиями. Как внезапно укусил меня за лопатку. Я вывернулся.

– Нет, не надо. Я не люблю этого.

            Все мутнеет перед глазами и плывет… к своему взрыву. Олег скрипит зубами, проливается в резинку и вытаскивает так резко, словно промедление может грозить мне чем-то невероятным... С тобой мы никогда не пользовались презервативами, ты измазывал меня с головы до ног своей спермой, которой сам стеснялся. Укусить не стеснялся, а брызг стеснялся. И руки взлетали в жесте отчаяния.

– Ой, прости, испачкал…

            При этом воспоминании меня пронзает острое чувство – будто я надет на шампур и верчусь над костром своей памяти. Не знал, что это похоже на оргазм. Не знал, что мука моих воспоминаний – это оргазм. Но я кончаю…

 

-3-

            В офисе думаю о прежнем: когда я почувствовал свое счастье. Снова возникает перед глазами сентябрьский выходной, открытое в синее небо окно и разбитая посуда на полу…

– Я люблю тебя…

– Сейчас приберу все тут быстренько.

            И только много секунд спустя:

– Что, правда?

            Правда ли? И нужна ли была эта правда? И почему до этого, живя со мной, занимаясь со мной сексом, ты не допускал мысли, что люблю? Потому что сам ничего не чувствовал?

            Мне казалось, что твои глаза выдают что-то другое – боязнь испортить лишними фразами или неловкими жестами дневную явь. Наверное, никакая открытая атмосфера не могла раскрепостить тебя днем до уровня ночи.

            Разумеется, я не требовал, не добивался и не вымаливал взаимности. Но тогда мне казалось, что она есть. Может, ты не знаешь, как выразить ее, но она есть.

            Да, точно, в тот день… Почти год назад, в сентябре. А сейчас середина августа. Вот тогда обрушилось счастье. Но начало – это всегда конец, метеориты счастья не могут нестись вечно. 

 

----------

 

            «Два троллейбусных и два трамвайных депо реорганизованы в отдельные коммунальные предприятия. Об этом 15 августа сообщил нашему корреспонденту генеральный директор «Горэлектротранса» такой-то. По его словам, теперь подвижной состав каждого депо находится в ведении этого депо.

            Как сообщил сайт горсовета со ссылкой на директора Департамента транспорта и связи такого-то, уже проведена государственная регистрация новых коммунальных предприятий. «Сейчас заключаются договоры на подачу тепла, воды, электроэнергии, заканчивается регистрация в государственных фондах, решены вопросы банковского обслуживания», – отметил такой-то. По его словам, отныне каждое депо будет самостоятельно вести финансово-хозяйственную деятельность и распоряжаться средствами, которые зарабатывает.

            Директор Департамента транспорта подчеркнул, что перевод работников на новые транспортные предприятия практически закончен. «Не перевели пока только сотрудниц, которые находятся в декретных отпусках, а также тех сотрудников, которые сейчас в тарифных отпусках. Есть несколько человек, которые не захотели писать заявления на перевод в новые депо, с ними вопрос решает руководство новых предприятий», – отметил такой-то».

– Марина, это вы писали?

– Да, по материалу Стасика.

– А о чем?

            Марина испуганно молчит. Уверена, что я снова придираюсь.

– Нет, Марин, я просто хочу понять.

– Это о том, что депо слились по два. Воедино.

            Хм. Не подъебка. Марина искренне предлагает и мне порадоваться за судьбу депо.

– Как же «слились», когда, наоборот, разделились – «в отдельные коммунальные предприятия»?

– Вам так кажется?

– Я уверен. А с сотрудниками что? Одни в декретных отпусках, другие в тарифных, нельзя их как-то объединить, что ли?

– Объединить? Или… разделить?

– Я просто прошу вас понять, что вы пишете. Вот у вас фраза «Есть несколько человек, которые…». Главное предложение тут говорит только о том, что люди есть, реально существуют, а уже придаточное несет основную смысловую нагрузку: они с чем-то не согласны. Зачем тогда было главное? Вы же сами должны видеть, Марина, что конструкция громоздкая, унылая, она требует разгрузки и упрощения, хотя бы ради удобства восприятия…

– Но это же прямая речь! Это он так сказал!

            Испуг Марины резко сменяется слезами в голосе. «Она рыдает в коридоре!» Так же когда-то рыдала сестра-Катя.

 

----------

 

            Ждала меня у крыльца офиса, то и дело прикладывая к глазам салфетку.

– Мне нужно с вами поговорить, Андрей.

            Я был уверен, что кажусь ей чужим, посторонним человеком, даже не человеком, а монстром, невесть откуда вползшим в их идеальную жизнь и похитившим ее братишку.

            Предложил зайти в кафе, она предложила – в парк. Сели рядом на скамейку.

            Все еще длился сентябрь, деревья только начинали желтеть, по аллеям парка прогуливались молодые мамаши с колясками. Сестра-Катя снова прижала салфетку к глазам.

– Я всегда знала это о нем. Знала, что у него нет и никогда не было девушки. Знала, что он врет. Знала, что ночует где-то, иногда он возвращался избитым, потом научился прятать кровоподтеки. Я поняла, догадалась обо всем, хотя он никогда ничем со мной не делился, потому что я намного младше…

– А родители?

– Нет, они бы этого не вынесли! Это стало нашей тайной, но не общей, а отдельной тайной каждого. И когда вы разделили с нами эту тайну и не отказались от него, я поняла, что это самое лучшее, что он мог встретить…

            «Это» пожало плечами.

– Не знаю, Катя. Не уверен. Но я люблю его и хотел бы удержать…

            Вот тогда! Тогда закралось первое сомнение – не удержу. Не удержу! Уйдет к кому-то, кто будет выкручивать ему руки, бить в морду и трахать вибратором. И что я со своей благопристойной – на фоне всего этого – любовью? Я постоянен и предсказуем. Я верен и неинтересен. Я неконкурентоспособен. Я временная остановка.

            Катя сказала о том же.

– Ушел из дому, значит, сорвало его, а если сорвало – кто удержит? Вы удержите?

            О том она и плакала. Вовсе не о том, что я был монстром, а о том, что монстром был ее брат.  Пожалуй, я встретил тебя слишком рано. Нужно было дождаться, пока ты перетрахаешься со всеми в городе (в области), всех перепробуешь, всеми пресытишься… А ведь меня и без того шокировал твой опыт!

            Катя вдруг взяла меня за руку.

– Прошу вас, Андрей, удержите его как-то. Кажется, он любит вас…

            Других доказательств не было – только слова сестры-Кати. Я наблюдал за тобой пристально – гадал на чертах твоего лица, как на ромашке: любит – не любит. Припухлые губы говорили любит, острый нос – не любит, глаза – любит, вертикальная линия на лбу – не любит. И я не мог угадать.

            Как мы жили все это время? Работали, ужинали, валялись в постели, бродили по городу, ходили в кино и кафешки, следили с мостов за обмелевшей рекой и грязными утками. В нашем городе так мало достопримечательностей, способных порадовать глаз влюбленных, а искусственно созданные, сконструированные именно в этих целях, не приживаются.

            Помню, что ты приносил какие-то анимешные фильмы на дисках. Страсть к аниме жила в тебе с детства – с первых увиденных кадров японской ленты о героях с большими глазами, но я находил сюжеты аниме пресными и не мог разделить твоего восторга. Специально для меня ты покупал диски в определенной последовательности, начиная с «Могилы светлячков» и заканчивая «Однажды в Токио», но я не уловил смысла ни в одной из этих лент. Ты сдался, обозвал меня бесчувственным чурбаном. И самому себе я уже казался бесчувственным рядом с тобой – тонким, с трепетными жестами и царапинами через всю грудь, которых ты настойчиво требовал ночью.

            Я бесчувственный, и я не садист. Ну, нет во мне этого. Ни любовь, ни секс не вяжутся для меня с причинением боли. А ты, привыкший ассоциировать физическую близость именно с болью, которая саднила бы долго, привыкший к порывистым отношениям, пытался так же вести себя в отношениях стабильных, в связи еженощной.

            Поначалу я пытался успокоить тебя… Не то слово, как можно «успокоить» в сексе? Но я пытался именно «успокоить» – нежностью, ласками, постоянством. Я пытался внушить тебе, что торопиться, надрываться, истязать себя незачем, что удовлетворение не в этом, а во взаимности, в доверии, в обоюдных желаниях. Но ты упорно сворачивал на свое. Иногда твои фантазии доводили меня, иногда вопросы ставили в тупик. Влезет ли два члена? Больно ли, если с шипами? Участвовал ли я в групповом сексе? И тогда я понимал, что ответы тебе хорошо известны из личной практики, и спрашиваешь ты не для того, чтобы получить ответ, а для того, чтобы подзадорить меня. И так мало было в этом сердечности, и так много похоти, что я уже ни на миг не верил в твое теплое чувство…

            Я уже не был счастлив. Наверное, по-настоящему счастлив я был только в тот день, когда ты разбил тарелку, бокал и сахарницу, когда испугался и сказал, что на все готов ради моей любви. А зачем она была тебе нужна, моя любовь?

            То общее, что нашлось между нами в первые дни знакомства, вдруг стало ничтожно малым. Общее выпало в осадок – осело где-то на уровне щиколоток, и оказалось, что в остальном мы наполнены совершенно разным. Ты был наполнен парадоксальными вещами: наивным, пресным аниме и грязным порно, трактатами по психологии и примитивными алгоритмами стрелялок. Как могли настолько противоположные увлечения сочетаться в одном человеке? И не эта ли двойственность рвала твои жесты на части?

            Я приютил под своей крышей вулкан, который каждую секунду угрожал извержением, а я уговаривал его успокоиться. Поэтому и плакала сестра-Катя.

 

----------

 

– Как это можно исправить?! О депо рассказано предельно коротко и ясно. Я из-за вас не буду ничего переделывать! Вы просто придираетесь ко мне! А я не буду больше плакать! Вы не имеете права!

– Имею, Марина, пока я главред. И на «ты».

– Что?!

– На «ты», я приказываю.

            Марина не знает, как реагировать. Сегодня она никакой не Змей Мариныч – сбитая с толку, растерянная, маленькая, белобровая мышь.

– Пойдем кофе внизу выпьем, а то вата вокруг, – зову я ее.

            Она идет покорно. Продираемся сквозь липкую, жаркую сахарную вату в кафе на первом этаже здания.

– Скорее бы сентябрь, – говорю я.

– Хорошо, что не в школу.

            Да, хорошо, что не в школу. Хорошо, что мы взрослые, свободные люди, независимые в своих поступках и своем выборе. Только почему мы выбираем совсем не то?

 

----------

 

            Я купил две игры, которые ты нарисовал. Я купил и смотрел их на работе – втайне от тебя, надеясь понять тебя хоть немного. Что-то было в них от аниме, что-то от твоих хаотичных жестов, но, в целом, это и было наилучшее отражение твоего мира – изящная картинка и простейший механизм, лишенный какого бы то ни было психологизма. О, странный, парадоксальный мир, делающий глубокое плоским. Зачем же?

            Я оставил попытки понять. Да и как можно понять другого? Для этого нужно расти вместе с ним – ходить вместе с ним в школу, ездить на каникулы в деревню, запускать с крыши воздушного змея и играть в прятки. Нужно читать те же книги – от Дюма до Умберто Эко, смотреть те же фильмы – от аниме до Тарковского, и воспринимать все точно так же, испытывать совершенно те же эмоции. А я другой, у меня все другое – поздно идти с тобой в школу шестилетним мальчишкой и формировать новое отношение к миру. Ни один земной путь нельзя пройти сначала.

            Похожее осело, а разное стало выпирать в стороны и казаться уродливым.

– У тебя скучная работа, – заметил ты однажды.

            Стояло за этой фразой куда большее – сам я скучен, и вдвойне скучен той стабильностью, которую пытаюсь тебе навязать. И поздно было объяснять, что стабильность – это не одна поза «стыдливо под одеялом».

            Почему не получилось? Эта мысль изводит меня. Ведь даже тогда, когда ты упрекал меня скучной работой и «не теми» увлечениями, ты засыпал с моим членом в заднице, нанизываясь на него во сне еще глубже. Что мне снилось тогда? Снилось, что я прорастаю в тебя, что я прибавляюсь тобой…

            Пассивная роль была тебе ближе, но странно, что в пассивной роли ты оставался поразительно активным, выдумывая все новые и новые позиции для своего тела. В ход пошли растяжки. Ты требовал рвать твои ноги в стороны, тянуть до треска сухожилий, не вынимая члена и надавливая до упора. Кости хрустели…

            Возвращаясь с работы, я часто находил тебя на полу, репетирующим умопомрачительный шпагат с закидыванием ног чуть ли не за голову. Как же странно было заставать взрослого мужчину за таким занятием!

            Я не психолог, я совсем не психолог, но тогда мне казалось, что и в этих растяжках было для тебя истязание, наказание своего тела за его гомосексуальность, за то, что оно стремится получать удовольствия именно такого рода. Может, требуя причинять тебе боль, искусственно ставя себя в положение жертвы, ты снимал с себя вину, перекладывая ее на истязателя, на воображаемого насильника. Именно поэтому, возможно, ты не был активом, проявляя активность только в мазохистских экзерсисах.

            Я устал спорить, да и как можно спорить в постели? Это же не конференция и не научный диспут. В постели нужно подстраиваться и действовать – действовать в любых предлагаемых обстоятельствах. И я действовал…

            О, Женч, забавным же штукам я научился с тобой! Но все это еще больше отдалило секс от чувства и приблизило к спорту.

 

----------

 

– …на аэробику. Два года ходила, и вдруг стала задыхаться, – говорит Марина. – Пришлось бросить. Жара. Да еще и амброзия цветет. Еще и вы… и ты…

– И я?

– И ты все время будто сердишься.

– Так я не на тебя, Маринч.

– На свою Женьку?

– Да, на свою Женьку.

– Расстались, да? Или что-то случилось? Ушла она?

– Нет. Просто… «тайм-аут. Перерыв в отношениях. Время на осмысление. Пауза в компьютерной игре».

– А, это правильно. Иногда нужно время, чтобы все переоценить.

– Вот я и пытаюсь.

            Пытаюсь и пытаюсь. Кофе, как обычно, отдает кислым.

– Чистая арабика, так и должно быть, – уверяет официант.

            Я и не спрашиваю. Я знаю, что кофе всегда отдает кислым, и так должно быть, потому что чистая арабика. Просто мне непонятно, почему говорят, что кофе «горький», и существует ли горький кофе, и вообще существует ли на свете кофе, кроме арабики?

            Пытаюсь и пытаюсь понять. Но понимание простых вещей дается мне очень нелегко. Например, я не понимаю, зачем героям аниме такие большие глаза, особенно японцам, хотя я понимаю, что это не главное. Не понимаю, зачем в сексе кусать до крови? Нет, мне не жалко зубов, но зачем? Не понимаю, зачем вводить кулак. Ну, палец, ну, два, ну, три. Но зачем рвать и растягивать? Как же потом пользоваться?

– Пойдем, – отвлекает Марина. – Мне еще заметку переделывать. И ты прав насчет людей. Главное не в том, что они есть, главное, что они чего-то не хотят…

            Я плетусь следом. Ну, хоть с Мариной помирились. День прошел не зря. Работать в напряженной обстановке совершенно невозможно, хотя и теперь… работать невозможно. Мысли кружат в голове, сцепляются и рассыпают искры.

 

-4-

            Сложно жить без тебя. Я привык к твоему присутствию в своей жизни, то есть наоборот, это я – как самый бестолковый персонаж твоего аниме или твоей компьютерной игры, недолго присутствовал в твоей жизни. Всего год. И вдруг в нашем городе развели мосты: ты остался на одном берегу, с камышами, а я на другом, с грязными утками. Утки искусственные! Утки резиновые! Просыпаюсь от ужаса подмены и смотрю на часы – половина третьего ночи. Страшно жить без тебя…

            Снова накидываются воспоминания – впиваются в бока и терзают, словно новый диван обрастает старыми пружинами. Нет комфорта телу, нет покоя сердцу.

            Когда впервые я почувствовал запах измены? Пахнет ли измена? И чем она пахнет? Только ли одеколоном нового любовника?

            Я почувствовал что-то неуловимое – как ответ на незаданный вопрос. Я почувствовал, что напрягся воздух  и температура упала раньше срока, хотя снаружи еще не было настоящей зимы – стоял сырой декабрь, и никто не решался покупать новогодние ели.

            Царство мертвых елей тянулось по обеим сторонам улицы, притопывали парни в валенках.

– Без радиации! Из загородного лесного хозяйства! Берите!

            Наступали праздники – надвигались неотвратимо.

– Женч…

            Я тогда колебался, что тебе предложить – в клуб или дома у телевизора, но ты даже не поворачивал головы в мою сторону, чтобы не потревожить своих мыслей. И размышлял ты о том же – о мертвых елях и фальшивом новом годе.

– Я с родителями буду. Забыл тебе сказать. По-семейному. Пора мириться…

            Мириться – всегда пора, особенно в праздники. Я  обрадовался за тебя, обнял.

– Мирись… мирись…

– А ты с кем будешь?

– Буду тебя ждать.

– Но я только второго или третьего…

            Тогда я не почувствовал себя одиноким, не чувствовал и в Новый год. Я просто спал, и мне еще не было страшно спать без тебя. А после праздников потекли привычные будни.

            Мои мысли не любят хронологии. Перед глазами вдруг снова рисуется сентябрь и разбитая посуда на полу. Чего же ты тогда так испугался? Моего гнева? Огорчения? Ведь никогда потом не проявлял особой бережности по отношению к моим чувствам.

            Нет, все-таки инсталляция была наилучшим выражением наших отношений. Крах. Твой испуг. И моя надежда, что все на счастье…

            Несомненно, все на счастье, потому что счастье и в крахе, и в огорчении, и в моих воспоминаниях. И сейчас, просыпаясь посреди ночи, я все еще счастлив – тобою…

            Может, в этом счастье мало сексуальности. Давайте проанализируем счастье, разложим его на компоненты и пристально рассмотрим каждый под микроскопом. Есть ли в счастье секс? Есть, конечно. Но если секс вытеснит все остальные составляющие, будет ли счастье полноценным? Поздно думать об этом.

            Нет, никогда не поздно думать, никогда не поздно мириться, никогда не поздно прощать, а вот подозревать – лучше начать рано, опаздывать с этим делом нельзя.

            Я начал намного раньше срока, но все-таки опоздал. После Нового года замечал и рассеянность на твоем лице, и глубокое дыхание, когда ты задумывался, и еще что-то такое… словно дуновение ветра вслед уходящему, но другие перемены, происходящие в твоей жизни, мешали мне вернуться к своим подозрениям.

            Ты помирился с родителями, стал бывать на семейных ужинах и иногда оставался там ночевать. Ты вернулся в мир, куда я не был вхож. Как это произошло, я не мог понять. Если родители приняли тебя таким, каким ты был, со всеми твоими «недостатками», почему не приняли меня? Сочли недостойным их сына?

            Иногда очень тяжело поговорить прямо, хотя прямой путь – самый короткий. Возможно, это путь к обрыву, но в любом случае – к решению. Но как поговорить прямо? Спросить: твои родители ненавидят меня? Или я надоел тебе? Или ты охладел и не можешь признаться? Или пытался приспособиться ко мне и не сумел? Или я виноват в чем-то? Или делаю что-то не то? Или?

            Женч… Ничего в тебе не было женского – даже пассивность твоя была агрессивной, требовательной, скрытной. Замкнутая душа. Сундук с сокровищами. А я никогда не тянул на флибустьера. Твой голос замирал – и я замирал в ожидании едва ли не того самого извержения – нет, не сокровищ. К тому времени я уже понял, что сокровищ в тебе еще меньше, чем во мне самом.

            Хотелось звонить тебе. В романах пишут «подмывало». Да, именно подмывало – волной сомнения – звонить и ныть в трубку: «Как ты? Ты дома? Как родители?», но я сдерживал себя. Вместо этого набрал сестру-Катю. Катя удивилась.

– Нет, его нет дома. На Новый год? Да, заходил на пять минут – подарки сунул…

            Как же я был слеп! Я был подозрителен и слеп. Тогда зачем я был подозрителен? Меньше всего хотелось превращаться в ревнивого параноика, но как было не превратиться? Ты не оставил мне выбора.

            Чем пахнет измена? Чужой кровью? Чужой спермой? Чужим ДНК? Пахнет отчужденностью – ветром в комнате, сквозняком, перелистывающим страницы непрочитанной книги.

            Где ты ночевал? С кем? И почему возвращался ко мне? И зачем продолжал заниматься со мной сексом? В темноте я всматривался в твое тело до желтых пятен перед глазами, но не замечал на нем новых следов твоих развлечений – ни ссадин, ни синяков, ни проколов, ни царапин, как ты любишь.

            И я не поверил Кате. И не поверил своим подозрениям. И ни о чем не спросил тебя, хотя знал, что ты бываешь где-то. Так возникла загадка, которая сводила меня с ума до самой весны. Тайна манила, но, упав на дно замкнутого сундука, оставалась неразгаданной. Я боролся с тайной, наступал ей на горло, как змее, но она выползала при каждом удобном и неудобном случае и жалила в самое сердце. В постели я вжимался в твое тело, и ты стонал мне в тон. Дойдя до поперечного шпагата, ты оставил свои растяжки, и секс снова стал напоминать секс, а не изуверства тренера над нерадивым воспитанником.

– Я завтра ночевать не приду, – сказал вдруг ты.

            Сказал это в тот момент, когда я был внутри. Нашел время.

– Почему? – спросил я.

– Домой. Как обычно.

– Врешь.

            Ты раскрыл глаза, повернулся ко мне всем телом, удерживая мой член рукой. Действо вдруг превратилось в ужаснейшую пытку, я невольно дернулся.

– Я с ним не трахаюсь, – сказал ты.

            «С ним» бахнуло по голове. Все-таки, «с ним». «С ним»!

– Что за перец?

– Толкни глубже.

– В рожу бы тебе толкнуть.

– Так толкни.

– А на работу как пойдешь?

– Да, ты осторожный…

            Прозвучало явным упреком.

– Иди на хер, – отозвался я.

– Я на нем, Андрей, качни немного…

            И закинул ноги мне на шею. Ну, ясно, с такой растяжкой можно говорить в постели о чем угодно – даже о левом мужике…

            Я с трудом освободился, сел на краю. Ты недовольно покосился на упавший член.

– Кто он? – спросил я.

– Ну, что ты заладил? Ну, Игорь.

– И?

– Игорь. Написал мне по скайпу. Геймер. Фанат нашей игры, короче.

            Ах, фанат игры! Снова поскромничал. Не игры, а всех игр, нарисованных тобой.

            Я мало хвалил тебя. Я не сказал ни одного доброго слова о твоих играх, я не понимал их, а он был их фанатом. Твой мир был его жизнью. На сайте вашей компании он писал оды разработчикам. Дизайнер был для него Демиургом мира, близкого ему, понятного, родного до последнего поворота лабиринта и последнего артефакта.

– И что вы ночами… это обсуждаете?

– Ревнуешь? Да, обсуждаем. И помогаю ему немного. Он ногу в аварии потерял. А в больнице его заразили гепатитом. Ситуация очень тяжелая. Денег на лечение не хватает. Телом он не владеет…

            Так вот куда уплывала твоя зарплата. Да, хрен с ней, я только тогда это сопоставил, но в голове все равно не укладывалось. Кому я проиграл? Ущербному? Одноногому калеке? Колясочнику? Гепатитчику?

– Он пидор?

– Да, но гепатитом его в больнице заразили.

– Ну, конечно.

– Андрей, я не трахаюсь с ним.

            Нет, все равно не укладывалось…

            Укладывалось только одно: я его ненавижу. Ненавижу заочно. Ненавижу так, как никогда никого не ненавидел. И если бы вы ебались все ночи напролет, я бы это как-то понял, но как мне было понять то, что он – одноногий, ущербный получеловек – влез тебе в душу, распахнул сундук с твоими сокровищами и транжирил их на себя любимого?

– Я ненавижу его.

– Да ты что? Он хороший человек, Андрей. Не очень молодой, сорок пять лет. Он все потерял. Ему нужно помочь.

            Дело было в поклонении. Он поклонялся тебе как божеству, как идолу, как ангелу, явившемуся во имя его спасения.

            Твои деньги оседали в его карманах, вы увлеченно испытывали новые костыли, протезы и таблетки, там была твоя настоящая жизнь, а со мной оставалось что-то вроде твоей тени. Наверное, я должен был извиниться за то, что у меня две ноги и здоровая печень. Я ненавидел его до такой степени, что задыхался от злости.

– Я же не ухожу к нему. Я с тобой…

            Еще тогда нужно было спросить: «А зачем ты со мной? Для чего?», но я ухватился за эту спасительную фразу. Надеялся, что при твоей склонности к мазохизму, инвалид никогда не сможет удовлетворить тебя в физическом плане. В духовном же у вас царила полная идиллия – аниме, игры, причудливый мир фэнтези, – все это легко делилось на двоих.

            В ту ночь – в ночь признания, в ночь твоего первого упоминания об Игоре и моей первой жгучей ненависти – я уже не мог заниматься сексом. Мы лежали молча. Ты не чувствовал, что предал, а я чувствовал себя преданным. И мне казалось, что я испытываю не ревность, а куда более злое чувство, похожее на острое желание немедленного устранения соперника путем совершения уголовного преступления…

           

----------

 

            «Бармены нашего города повышают квалификацию и учатся правильно разливать пиво, чтобы достойно принять иностранных болельщиков во время матчей чемпионата Евро-2012. Как рассказала 15 августа нашему корреспонденту организатор мастер-класса, руководитель КП «Центр развития международного сотрудничества» при Департаменте международного сотрудничества горсовета такая-то, обучать наших барменов сегодня будет немецкий эксперт международного класса по ресторанному делу, официальный консультант пивоваренной компании Carlsberg Людвиг Якс. «Двадцать барменов различных ресторанных заведений получат теоретические и практические уроки, после чего посоревнуются в мастерстве разлива пива в рамках «Пивной олимпиады».

            По словам Л. Якса, чтобы пиво не теряло вкусовых качеств, при разливе и хранении должны соблюдаться строгие правила. «Пиво необходимо хранить только в чистых емкостях, и при подаче в аппарат разлива оно должно быть охлажденным до температуры +6 град. Бокал, в который наливается пиво, должен быть абсолютно чистым, даже небольшие остатки жира могут привести к тому, что пиво будет излишне пениться. Наливать напиток необходимо тоненькой струйкой, держа бокал по углом 45 град., на это уходит приблизительно 2 минуты. Высота пены в бокале после разлива должна быть высотой приблизительно в три пальца», – рассказал немецкий эксперт».

– Да, Марина, намного лучше и понятнее, – не могу не признать. – Только две высоты уберите. «Пена должна быть высотой», и достаточно…

– А, да-да! А ничего, что три пальца не цифрами? А то рядом и сорок пять градусов, и две минуты, и три пальца.

– Нет, три пальца… это самое удачное… во всей заметке.

– Спасибо!

             Звонит Олег. В явь или в сон звонит Олег? На работу или домой звонит Олег? Мысли о тебе лишают меня последних навыков ориентирования во времени и пространстве.

– В командировку еду, на завод в Краматорск. Там мега-информационный повод. Ты не?

– Не…

            Раньше у нас иногда получалось это – ехать куда-то вдвоем, за каким-то мега-информационным поводом и трахаться там с чистой совестью в грязном отеле. Мы даже посещали вместе летние курсы для журналистов в Одессе, хотя ни мне, ни ему уже никакие курсы не по возрасту. Олег… Разве он когда-нибудь исчезал из моей жизни? Разве я не помнил о нем, живя с тобой? Нет, он все время был рядом – в аське, в скайпе, на совместных пресс-конференциях, реальный и виртуальный Олег.

            Не таким ли был для тебя и Игорь? Похоже, но есть одно огромное отличие – я не изменял тебе с Олегом. Я не предавал. Я и сейчас не могу изменить своей памяти о тебе, своему счастью с тобой, счастье еще во мне и не впускает в меня другого.

– Нет, Олег.

– Ну, лады!

            Он поедет один, потом вернется к семье – лады… Так все собрано. Такая мелодия звучит на этих ладах – однообразная, как в шарманке.

           

----------

 

            Может, ты и не соврал мне в ту ночь – вполне возможно, что тогда ты еще не был близок с одноногим гепатитчиком. Тогда вы только играли и обсуждали новые аниме. Мужики, бля. Куда катится мир? Где дно у этой пропасти? Где конец света? Когда нас всех уже накроет глобальным оргазмом? Я уверен, что у света огромный конец – все захлебнемся, никто не выплывет…

            Чем же пахнет измена? Костылями? Бинтами? Больницей? Таблетками? Капельницами? В таком случае, это наихудший вариант измены, потому что твой соперник – мученик, страдалец, его положено жалеть, ему необходимо сочувствовать – по всем правилам цивилизованного общения. Человек (пусть даже Игорь) пострадал от автомобильной аварии, от врачебной халатности, от косной и устаревшей системы нашего здравоохранения и мира в целом. За что же его ненавидеть? За то, что ты повел себя с ним по-христиански, наплевав на расхожее ницшеанское «падающего толкни»? За то, что я не знал тебя таким, как знал он? Таким, таким, таким хорошим? Правильным?

            Но моя ревность, мое злое нутро вскоре получили доказательства своей правоты. Утром, когда ты вышел из ванной, я заметил темную полосу на твоей спине…

            Полоса белая, полоса черная… Или я теперь живу с зеброй? Ты зебра, Женч? А я паскудный зоофил? Нет, это ты паскуда. Ты.

            Я замер, влип в стену прихожей.

– Выходишь, заходишь? – обернулся ты.

            Полоса на спине выгнулась змеей… и ужалила. Я указал на нее глазами.

– От костыля?

            Ты свернул голову набок, пытаясь увидеть свою спину, будто не понимал, о чем я…

– Мы резинками пользовались, – пояснил запоздало.

            Да-да, я же исключительно о своем здоровье пекусь, о функциональности своего организма…

 

-5-

            «Областная филармония 18 августа открывает цикл общедоступных концертов. Как сообщили нашему корреспонденту в филармонии, музыкальный сезон стартует только в начале сентября, и цикл придумали для того, чтобы не лишать слушателей музыки и в межсезонье. Концерты названы общедоступными, потому что они будут очень доступны по цене: стоимость билетов составит 10 – 30 гривень.

            По информации филармонии, цикл откроют двойным концертом для скрипки и фортепиано с оркестром Ф. Мендельсона. Пройдут также концерты для будущих мам «Эффект Моцарта», «Песни моего сердца», вечер фортепианной музыки, посвященный 200-летию со дня рождения Ф. Листа, и ряд других концертов. Завершится цикл общедоступных концертов 28 августа. В этот день в концерте примут участие иностранные исполнители из Кореи».

– А для будущих пап, Марина? Экая, однако, несправедливость…

– Но в целом пойдет?

– Пойдет, и даже «придумали» пойдет. Думали-думали, и придумали.

– Дописать «думали-думали»?

            Теперь и она шутит. Лед растаял, можно даже поболтать по-приятельски. Но перед глазами стоит темная полоса на твоей спине.

           

----------

 

            Утром мы так и не поговорили об этом – оба спешили, а, на самом деле, я понял, что не смогу, что зарыдаю или стукнусь головой о дверной косяк – только бы ничего не слышать и не говорить… Мы разошлись по своим углам, забились в свои норы – до поры.

            Ревность мучила меня зверски, терзала и душила в моей норе. Я должен был действовать, найти какое-то противоядие, разобраться во всем, и я пошел к нашему сисадмину…

            В админской холодно. Сервер всегда на севере. Тут самые мощные кондиционеры, Колька дубеет под ними, покрываясь инеем…

– Кольч, помоги, друже, помоги, позарез нужно…

            Но Кольку не нужно и уговаривать – он всегда готов к сетевым авантюрам. Мы вскрыли все твои почты и мессенджеры, обнажив переписку с неведомым мне Игорем. Ник у него был Ig-rast_66. Я оценил юмор.

            Колька вышел, оставив меня за изучением твоей виртуальной жизни. Я начал издалека – с первого личного письма Играста на твою электронную почту. Письмо это было преисполнено восторга – от одного факта, что ты, нет, Ты – Демиург Игры, позволил ему – смертному, недостойному юзеру, написать тебе… В каждом новом письме доза восторга увеличивалась, количество комплиментов росло, но ты отвечал сдержанно. Наконец, последовало письмо с рассказом о приключившейся с ним аварии, в которой он (конечно же) виноват не был, и о ее страшных последствиях. Ты ответил теплым, но профессионально-психологическим – о резерве человеческих сил и потенциале скрытых возможностей. И тут плотину прорвало – хлынули гигабайты историй о его тайной жизни, о неудачных знакомствах, об одиночестве. У кого из нас нет таких историй, но кто из нас решится смаковать и жевать их с таким чавканьем? Работал Играст менеджером в банке, точнее, клерком, по-старинке, и мне даже представилось, что считал там на доисторических счетах, а не висел за компьютером, как современный офисный планктон. Конечно, это было не так: на счетах он не настрочил бы тебе столько плаксивых писем в рабочее время…

            Он писал тебе «Женч», повторяя мое обращение и некоторые мои выражения – так я понял, что часть переписки, в основном «отправленные», сохранена не полностью. Разумеется, ты обсуждал с ним меня, может, даже жаловался, но на что именно и по какому поводу, установить я не мог.

            Много интересного нашлось и в скайпе. Тут все было живее: перемигивания, смайлики, подарочки. Меня снова немного перекосило: мужики, притом один старый и одноногий… И вдруг Играст появился в Сети и написал тебе… то есть мне.

– Привет, мой тигренок!

            Кровь чуть не выступила вместе с потом – вмиг я стал мокрым в Колькином ледяном царстве.

– Мур-мур-мур, – продолжил Играст.

            Вот так, значит, вы общаетесь? Ну, ясно.

– Мур, – написал я тоже.

– Как ты, мой ангелочек? – последовало незамедлительно. – Снились сладкие сны?

            Тогда я впервые подумал, что ты – если можешь поощрять и принимать такую форму общения – никогда не понимал, просто не мог понять меня…

– О тебе, – написал я.

– Увидимся, мой котеночек?

– Вечером, в 19.00, у «Пушки». Только не звони мне – мой проверяет телефон.

– К сожалению… это слишком далеко от меня, ты же знаешь…

            Одноногий! Почему я все время забываю об этом?

– Лучше приезжай, – добавил Играст.

            А адрес? Как узнать его адрес?

– Хорошо, я приеду, – быстро написал я, установил статус «офлайн» и пролистал все сообщения. Среди них был и адрес с более ранней припиской «жду, мой сладенький ангелочек».

            Когда вернулся Колька, меня уже колотило от дрожи.

– Андрей, примерз, что ли? Иди кофейку выпей. Всех вывел на чистую воду?

– Спасибо.

            Колька напомнил, что мы договаривались на пиво, и я вышел. Я вышел… в мерзкий, смрадный, отвратительный мир, теплый и тягучий, как растаявшее желе. Мир, наполненный похотливым мурлыканьем. Мир, населенный слипшимися от сладости котеночками, тигреночками, ангелочками и пупсиками. Как сочеталось это? Садо-мазо и такое вот старческое, слюнявое сюсюканье?

            Или это любовь? Любовь не подбирает ни слов, ни средств, ни способов, ни форм выражения. Любовь…

            Меня трясло в кабинете, и я никак не мог вытереть холодную испарину… Пойти к нему, увидеть его? Но что я ему скажу? Чем он виноват? И кто вообще виноват в том, что проходит одно чувство и начинается другое? Или не начинается ничего…

           

----------

 

            Когда я вспоминаю тот день и свое расследование в Сети, меня снова охватывает дрожь – холода, гнева и отчаяния. Мне и стыдно за тот взлом, и не стыдно, я и зол на себя, и горд собой. Иначе я никогда не узнал бы правды…

            Заканчивается день и нужно идти домой. Конечно, альтернатива есть – в клуб, по старым адресам, или звонить Олегу. Но ноги сами выбирают привычный маршрут. Наверное, так цирковая лошадь понуро движется по кругу, устав вальсировать перед публикой. А ведь мне нет и тридцати пяти. Но любовь к тебе иссушила меня, испортила мне кровь. Я редко влюблялся, и быть влюбленным для меня непривычно, жутко – особенно после потери любимого. Я предпочитаю называть это «потерей» и считать дыханием рока, кознями вселенского зла, не твоей и не своей волей, и уж тем более – не волей Играста…

            Да, об Играсте. Тогда, начав заболевать простудой, уже чувствуя жар болезни, но еще чувствуя холод расследования, я все-таки отправился по найденному в скайпе адресу.

           

----------

 

            Я плохо представлял, что скажу ему. Злость мешала думать и по дороге я так и не успел собраться с мыслями. Только входя в подъезд вслед за какими-то жильцами, я снова вспомнил, зачем я здесь, к кому пришел и ради кого.

            Ради тебя ли я это делал? Или исключительно ради себя? И хотел ли я убить его? Кажется, я не планировал убийство, но предусмотрительно позвонил тебе и предупредил, что задержусь. Ты ответил, что уже дома и никуда не собираешься выходить.

            Но дома не было – уже не было нашего дома и нас вдвоем. Играст разрушил это. Пришел волком из треиклятого мультика, дунул на наше жилище, и стены рухнули, будто только и ждали подходящего момента. Непрочный же замок выстроили мы для нашей любви!

            Мне открыл мужчина немного полноватый, потрепанной наружности. Так бывает, когда человек худеет внезапно, и кожа свисает с его щек «про запас». Он стоял передо мной на костылях, и по его шее тонкой струйкой стекала кровь.

            На миг мне сделалось дурно – легкие свело спазмом, и я с трудом вдохнул. Нашел в себе силы и проследил маршрут крови на его теле: струйка брала исток у разорванной мочки уха.

– Привет, Ван Гог! – кивнул я.

– Нет, не подумай! – он криво усмехнулся, и его лицо вдруг сделалось молодым, – это я полотенце дернул и серьгу зацепил. Теперь спирт ищу… А ты?

– А я Андрей.

            Он рад был гостю, но искал разумное объяснение.

– Андрей, друг Женьки, – огорчил я.

– А… хм… да…

            Играсту стало несколько неловко. Кровь уже выкрасила красным воротник его широкой цветастой рубахи.

– Ну, входи… только, если отношения выяснять, то…

            Я почувствовал жар и озноб с новой силой, схватился за ручку двери, чтобы не упасть. Понеслись мысли о том, что он может истолковать все неверно – будто я пришел угрожать ему. А что тогда верно?

            Я прошел следом за Играстом на кухню и присел на табурет. Он нашел пузырек со спиртом, смочил ватный диск и приложил к уху. На столе я заметил маленькую серьгу-гвоздик, по-видимому, и ставшую причиной кровопотери.

            На костылях он двигался неловко, громко стуча ими об пол и задевая ножки стульев.

– Никак не привыкну на трех ногах, вместо двух, – сказал мне.

            Я был уверен, что он говорил эту фразу уже много раз – внутри и снаружи разных зданий, где бывал одинаково неловок. К тому же кровь не унималась.

– Верни мне его, – сказал я. – Я люблю его. Без него я не смогу жить…

            Тут же я придумал за него его ответ: «А я смогу? Ведь ты здоровый человек, а я болен, и мне нужна его забота». Но инвалид вместо этого выпалил мне в лицо:

– Вернуть?! А у него ты спросил? Ты знаешь, что он тут вытворяет? Как просит ебать его? Как просит избивать? Ты это себе представляешь?!

            Казалось, мы оба в бреду: я – в простудном, а он – в бреду своего торжества.

– Я это представляю, Игорь, я все представляю. И не хочу, чтобы ты пользовался этим… такой его слабостью… Потому что из вас двоих – он слабее, и ему нужна защита, а не тебе…

– Как будто ты защищаешь его, а не используешь! – инвалид пошел в наступление. – Он говорил, ты так приложить можешь, что кости трещат!

            Все выглядело неоднозначно. И вдруг я понял, что ничего нельзя решить – искусственно, решить разговором, жребием, распределением ролей на спичках, фантами. Все решается где-то выше, совсем не на этом уровне никчемной игры.

            В голове еще барахтались идеи – предложить ему денег, натравить на него твоих родителей или сестру-Катю, но я сам уже осознал их бесполезность. Мне вообще не нужно было встречаться с Играстом…

            Не помню, как я вышел и как вернулся домой. Скорее всего, молча, в режиме «авто». Дома я лег в постель и укрылся с головой.

– Андрей, плохо?

– Знобит.

            Я проболел свою законную неделю. И всю неделю мне снились ужасные сны, будто кто-то топчет цветы на моих клумбах, вминая их в жидкую грязь. В жизни у меня никогда не было ни цветов, ни клумб, а во сне я защищал их от человека в черном плаще так неистово, словно зверь своего детеныша. Сознание подкидывало парадоксы: значит, я растение, а это мои побеги, и они уничтожены…

            Я рад был выздороветь от бессмысленных кошмаров. Был ли ты все это время рядом со мной? Был, и не был. Я знал, что ты и там, и тут, что ты не оставил одного больного ради другого, что меряться болезнями бесполезно, потому что никогда простуда не составит серьезную конкуренцию гепатиту С.

            Я ненавидел твоего помятого мужика так люто, что с радостью пошел на работу, чтобы заняться привычными делами, которые раньше меня раздражали.

           

----------

 

            Я и сейчас ненавижу его. И не менее люто. Хотя понимаю, конечно, что виноват он только тем, что оказался под рукой – со всеми своими болезнями, страстью к твоим играм, и, следовательно, к тебе самому. Не сомневаюсь, что он любит тебя, несмотря на то, что любящий подобрал бы какие-то иные слова для описания ваших развлечений. И в тебе я тоже не сомневаюсь: ты верен себе. Не кому-то из нас, а себе. И на пути «к себе» ничей гепатит тебя не остановит. Может, в том, чтобы быть униженным униженным, состоит для тебя особая прелесть. А может, нет в этом для тебя никакого унижения, как не может быть унижения в любви вообще… Я не знаю. Если бы я мог понять тебя, сейчас не изводил бы себя воспоминаниями.

            Но сейчас я ненавижу тебя больше Играста. Именно за то, что твоя страсть к «сильным ощущениям» победила нас всех – не исчезла, пригретая семейным теплом, а втащила в наш дом постороннего одноногого и разрушила непрочный кров.

       «В рамках проведения мероприятий, приуроченных к 20-летию независимости Украины и Дню города, 24 августа пройдет торжественное возложение цветов к памятнику Т. Шевченко и монументу Независимости. В 19.00 на площади Свободы начнется концерт. Первая его часть будет ориентирована на людей старшего возраста – на сцене с хитами прошлых лет выступят Людмила Сенчина, Нани Брегвадзе, Николай Гнатюк, Роксана Бабаян и группа «Песняры». Во второй части концерта выступят Dr. Alban, Светлана Лобода, С. Эллис-Бекстор, группы «Дискотека Авария» и «Чай вдвоем». Также в концерте примут участие местные творческие коллективы. «На гонорары исполнителям не будет потрачено ни копейки бюджетных средств. Все эти расходы взяли на себя спонсоры», – подчеркнула директор Департамента культуры горсовета такая-то».

– Сложно будет отличить первую часть концерта от второй, да, Марина?

– Зато «ни копейки бюджетных средств».

            Когда же День Независимости? Долгожданные выходные, в которые можно будет напиться? Предстоящий праздник окрашивается для меня глубоко личным – совсем скоро наступит День Независимости – от моей ненависти, от печали, от боли, от счастья, которое я так скрупулезно реконструирую в своей памяти. Рано или поздно этот день настанет. Я и жду его, и боюсь его, хватаясь за проблески своего прошлого. Но пока он не настал, я должен вспомнить все – воссоздать из сумрака твой образ, убить его и жить дальше, став независимым.

 

-6-

            Когда я пришел в себя, то удивился тому, что ты еще не съехал, что все это время, в период моей (конечно, несерьезной) болезни и после, ты жил в одной квартире со мной и спал с другой стороны кровати, хотя и не каждую ночь. Мне казалось, что это даже удачная форма сосуществования – ты не бросил меня и не бросил его, я знаю о нем, а он знает обо мне. Правда, все это время у нас не было секса, и даже после моего выздоровления тянулся какой-то шлейф нездоровых, напряженных отношений. Ты не хотел близости и ничего от меня не требовал – ваши садо-игры с атрибутами его инвалидности целиком тебя удовлетворяли. Мне вдруг пришло на ум, что если ты захочешь секса, это обязательно будет «на прощанье», «на память», «в последний раз» и после этого я тебя уже не увижу…

– Я не могу оставить его, – сказал ты вдруг. – Ему очень тяжело.

– Не оставляй.

– И ему нужны деньги.

– Я дам денег.

– Правда? – ты обрадовался. – Я уже просил немного у родителей, но нужно больше.

– Правда.

            Ты еще хотел спросить о чем-то, но промолчал. Потом начал снова:

– Ты сердишься?

– Бесполезно сердиться за то, что ты меня не любишь.

– Но я люблю, даже сильнее, чем раньше.

– Ну, конечно…

            Ты опять стал ворочаться, потом сел, обнажив худую грудь.

– Больше не будем сексом заниматься?

– Нет.

– Из-за гепатита?

– Нет.

– Мы всегда в резинках.

– Я знаю.

– Почему тогда?

            Я молчал.

– Зачем ты приходил к нему?

            Я молчал.

– Андрей, это нужно обсудить как-то.

– Как? Я знаю, что ты не виноват, у тебя другая история, новая. Там новая страсть, новые ощущения, там ты реализуешься больше, открываешься по-другому, более душевным, человечным, чутким, это оправдывает другие твои причуды…

– Мои «причуды» не нуждаются ни в каких оправданиях! Ты уговариваешь меня уйти, что ли?

– Мне кажется, ты должен решиться на это. Я не сестра тебе, не родители, которые пытаются запереть тебя в строгие рамки. Если хочется – иди, пробуй, экспериментируй. Ты здравый человек, я уверен, что у тебя включится «стоп», когда тебе будет грозить настоящая опасность. Но, по-моему, еще ни один раб не погиб от истязаний своего господина, иначе мы бы написали об этом…

– Считаешь, что я раб?

– Я имел в виду только секс.

– Но я же был активным с тобой, – напомнил ты вдруг. – Я же могу…

– Так я не в упрек тебе говорю. Я тебя не переделываю. Я люблю тебя таким – с твоими привычками, с твоими «причудами», с твоим Игорем даже…

– Почему же тогда гонишь? Он умоляет бросить тебя, а ты гонишь.

– Все отлично совпадает, как видишь…

            Ты еще помолчал. Не знаю, какие планы вызревали в твоей голове.

– Возьми меня тогда… Только медленно…

            «На прощанье» ты решил играть по моим правилам. Творец собственных игр мог себе это позволить – согласиться «в последний раз» на чужую…

            Я сдернул с тебя одеяло. Знакомое и незнакомое мне тело. Что за шрам на бедре? Откуда пятна на животе, красные, как следы от ожогов? Все тщательно эпилированное – боль от эпилятора для тебя вообще несущественна. А живот, конечно, жгли… свечкой, может…

– Перевернись.

            Мне хотелось исследовать тебя всего. Я раздвинул ягодицы – те же красные обожженные пятна. Не решившись дотронуться рукой, я поцеловал – ты вздрогнул от моего прикосновения.

            Ничего нельзя объяснить. Нельзя изменить и заставить жить по-своему. Если изменишь, кого же тогда будешь любить? Свое отражение? Свою копию? Тебя нужно любить таким, какой ты есть, – с этими ожогами, со следами костылей, с эпилированной кожей… Ведь можешь же ты, несмотря на все это, оставаться чистым и наивным внутри. Можешь, сидя на обожженной заднице, смотреть новые аниме. Можешь писать в скайпе своему истязателю «мур-мур». И это моя беда, если я не в силах принять мир, где ты существуешь вместе с обожженными ангелочками и исполосованным ножом котеночками…

            Тогда я нашел крем и смазал красные пятна – твоя кожа сморщилась, как от холода, а член привстал, но я не обращал на него внимания. Я целовал каждую ссадину на твоем теле, каждый шрам. Были те, которые я помнил, но были и совсем свежие, как длинный, тщательно прочерченный рубец на правом бедре. Вспоминалось разорванное ухо Играста… Нет, не полотенцем он его порвал, ведь полотенца нигде поблизости не было. Скорее всего, родственная душа в деле истязания плоти. Иногда в жизни так важно встретить сообщника – пусть даже для организации самосожжения на центральной площади. Это личный выбор каждого. И я никак не могу повлиять на тебя. Могу только целовать, проникая языком в растянутое отверстие, но чувствуешь ли ты это проникновение после проникновения костыля или протеза? Очень сомневаюсь.

            Но ты почувствовал. Ты ожил, обнял меня, развернувшись лицом и приникая все ближе. Ничье тело я не знал так хорошо, как твое. Я и своего не знал так хорошо. Вот эта родинка над левым соском – сколько раз я целовал ее, лежа на тебе? Сколько раз раскидывал в стороны твои ноги, растягивая их в шпагат? Сколько раз любовался членом, стоящим над этим шпагатом?

            Твой вход манил, как и прежде. Но сколько человек входило туда? Сколько членов? Сколько предметов там перебывало? Сколько фруктового ассорти? Ты же такой креативный экспериментатор!

            Я все равно вошел – просто я. Без игрушек. Без украшений. Даже без резинки. Пусть горит в аду Играст со своим гепатитом! Я все равно вошел в тебя, склонился и поцеловал в родинку. Вот такой я, блядь, постоянный, вот такой я традиционный, хоть и гей, вот такой я неприкольный, вот такой я нетворческий тип, хоть и редактор!

            Вряд ли ты меня вообще чувствовал. Вряд ли ты когда-либо меня чувствовал или понимал. Но я все равно действовал по-прежнему – вошел, стал целовать, ласкать твой живот, вдавливаясь в него изнутри. Ты и есть мой побег, мой цветок. Ты – часть меня, как бы тебя ни топтали. Я продолжаюсь в тебе, я живу в тебе, я в тебе…

– Я люблю тебя…

            Сказал все-таки, выдохнул, будто самого себя проклял – во второй раз после разбитой посуды. Ты выгнулся, забрызгал меня, как обычно. Но это было необычно: такого тихого оргазма, без шумных вздохов и воплей, после которых соседи смотрели на меня с единодушным укором, я за тобой еще не замечал. Наверное «последний раз» «на прощанье» должен был отличаться от всех разов, которые у нас были.

– Уходи, – сказал я, подводя итог.

            Ты пошел в душ, помылся и стал одеваться. Мы молчали. Только у двери, выкладывая мои ключи на тумбочку, ты оглянулся.

– Нам обоим нужно подумать, все взвесить. Я воспринимаю все как тайм-аут. Перерыв в отношениях. Время на осмысление. Паузу в компьютерной игре.

                       

----------

 

            Так мы расстались. Оба одновременно нажали на паузу, и пауза затянулась. Как долго она длилась? Долго. Часть паузы я прибавил ко «времени с тобой», часть выделил во «время без тебя». Август заканчивается. Скоро День Независимости – напьюсь и все забуду. Вся страна будет праздновать вместе со мной мою независимость и радоваться за меня, все вместе со мной напьются и будут смотреть праздничный салют. 

            Но пока в голове только салют из моих воспоминаний. Долистав архивы, память теперь высвечивает детали: осу на оконной раме, трещину на куске фарфора, шрам на твоем бедре, дерганые жесты, угрожающие смести все бьющиеся и хрупкие предметы на своем пути…

            Я любил тебя, Женч.

            Я и сейчас люблю тебя. И за это ненавижу.

            «Городской метрополитен в ночь с 24 на 25 августа будет работать до 02.00. Как сообщил официальный сайт горсовета, это связано с празднованием 68-й годовщины освобождения города от фашистских захватчиков (Дня города) и 20-й годовщины независимости Украины».

            Да когда же уже? Почему так медленно тянутся дни?

– Пойдет? – спрашивает Марина.

– Пойдет, конечно. А я в сквер пойду – кофейку из автомата глотну.

            Как же дотащить свое тело до Дня Независимости? Вот если бы кофе-машина была машиной времени, я бахнул бы кофейку и оказался бы в будущем, совершенно свободным от любви и ненависти к тебе, но я пью кофе и оказываюсь в прошлом – прямо передо мной возникает сестра-Катя.

            Нет, она не просто Катя. Она именно сестра-Катя, твоя сестра и сестра вообще – по ее лицу видно, что она думает, делает и чувствует за двоих, она – сателлит, тоже твоя часть, которая не может осознавать себя отдельно…

– Катя!

            Я и рад и не рад ей. И у нее на лице написано то же самое.

– Помнишь, мы вот на той скамейке сидели?

            Помню. Идем и садимся.

– Что дома?

– Ничего. Спокойно. В институт скоро, пока отдыхаю.

– Женьку видишь?

– В каком смысле?

– Ну, приходит он к вам?

– Да он дома живет. Пожил немного у этого, Игоря, потом домой вернулся.

– Почему?

– Я не знаю. То есть мы уже можем общаться на эти темы, но он не объяснил. Сказал, что устал от него, что тяжело с ним.

– А с кем легко?

– Да, с кем легко? – соглашается Катя. – Ты встречаешься с кем-то?

– Нет. Я пока в себя прихожу. Я редко влюбляюсь, Кать, для меня это дикое состояние – все время будто пьяный, а я хочу контролировать ситуацию. Вот напьюсь на праздники и окончательно протрезвею – от всего сразу.

            Какое-то время молчим.

– А я с парнем познакомилась, и мне все время кажется, что он гей. Так наслушалась обо всем этом, так боюсь этого – просто мания какая-то, – признается Катя.

– Это потому, что мир умирает, Катя, просто медленнее, чем мы. А мы в этом умирающем мире хотим быть счастливыми, женщины по-прежнему хотят семью и детей, мужчины хотят игр и развлечений, люди донашивают на своих спинах города, как черепахи, но все это с каждым днем теряет смысл…

– Такие глупости говоришь, а еще редактор!

– А я редактор глупого портала, мне можно.

            Кажется, не хватает всего одного файла в моем архиве, но какого?

– Он ходил в детстве в музыкальную школу? – вспоминаю вдруг.

– Да, на фортепиано. Но однажды встал посреди концерта и ушел. Родителям сказал, что не может больше играть. Он такой – доходит до своего пика и все, дальше ему не интересно.

– Но что это за пик? Это же субъективный уровень – он же не достиг вершины…

– Для себя – достиг.

– Ерунда. Какая ерунда все это. Не могу понять его, Катя. Так и не смог… А если ему покажется, что игры его утомляют, что надоели, он все бросит?

– Конечно. Бросил же психологию…

– Но должно же быть базовое что-то, основа, фундаментальные ценности?

            Я снова оказываюсь втянут – снова думаю о тебе и пытаюсь разобраться. Нет-нет-нет. Рано или поздно это должно закончиться.

            Что меня привлекло в тебе? Именно то, что я узнал свое отражение, но я обознался. И ты тоже обознался. Мы оба ошиблись. Никогда, ни на одну секунду мы не отражались друг в друге. Мы совершенно разные. Даже призрак, даже иллюзия отражения давно исчезли. Почему же тогда люблю? За что? И если люблю, почему тогда так ненавижу?

            Катя все еще сидит рядом.

– Хочешь, позвоню ему?

– Не хочу быть всю жизнь сестрой-Катей.

            Она кивает, прищуривается лукаво, поправляет темно-каштановые кудри, вмиг становясь завораживающе похожей на тебя.

– И я не буду всю жизнь сестрой-Катей, я к своему парню переезжаю. А мама с папой отправляются в путешествие в честь того, что их дети выросли – успели вырасти в умирающем мире. Какие ни есть, но выросли. Другими уже не будут, и других у них уже не будет.

            Грустно. Жаль, что ошибся. И еще больше жаль, что не ошибусь снова, что уже расплатился за эту ошибку приобретенным опытом.

            Грустно. Воспоминания уже пришли в совершенный порядок, а пауза все тянется. Но и она не бесконечна. Я задал алгоритм своему сердцу – с первым залпом салюта в честь Дня Независимости я стану свободным от этой истории, от любви и ненависти к тебе, от воспоминаний и затянувшейся паузы.

 

----------

 

            Но салюта я не слышу – звонит мой мобильный, высвечивая короткое «Женч». Звонит той мелодией, которая часто звучала из него до нашей паузы. Звонит, словно хочет сказать, что есть основа, есть фундаментальные ценности, есть эволюция, есть духовность, есть здравый смысл человеческих отношений, есть чувства.  

            Я смотрю на телефон… просто смотрю… Сердце рвется совершать новые ошибки – на новом уровне твоего кровавого аниме. Но я просто смотрю. Знаю, что и после паузы, и под эту мелодию мир продолжает умирать.

 

2011 г.