ПСИХО-ЭКСПЕРИМЕНТЫ

 

-1-

            Теперь это реалии нашей жизни: личные психологи, семейные консультанты, тренеры по счастью. Без них никуда. Они лучше нас знают, к чему мы должны стремиться, как смоделировать действительность под наши установки, как завести друзей, как стать миллионером, как сделать карьеру, как покорить мир, как достичь оргазма на рабочем месте за время обеденного перерыва. Отец сказал, что и мне нужен специалист, который поможет разобраться со всеми проблемами. Я с ним согласился.

            Специальность у этого человека – тренер по счастью. Отец проверил его дипломы, выданные какими-то американскими школами, какие-то корочки, какие-то награды. Не знаю, какие именно. Мне они их не показали. Доктор пообещал изучить все детально, собрать все данные, проанализировать ситуацию и помочь мне. Отец ему заплатил, он уверен, что результат будет.

Я сижу на кушетке в кабинете Айболита и болтаю ногой. Это наша вторая встреча. Тренеру тридцать восемь лет.

            Сама формулировка смешит меня. «Тренер по счастью» – такая должность ясно говорит о том, что чуваку повезло во время затяжных кризисов и он нашел удачную работу – тренировать в менее везучих, но доверчивых людях счастье. Говорят, у него это даже хорошо получается.

            Психолога у меня еще не было. Был стоматолог, был нарколог. В детстве, наверное, был педиатр. Не в смысле секса… Хотя мой стоматолог мне нравится. Ок, начну сначала. 

 

            Моя мать умерла, когда мне было два года. Потом много раз – бесконечно долго – я вглядывался в ее фотографию, но воображение не рисовало мне даже ее силуэта, даже контура ее фигуры, даже ее запаха. Я совершенно ее не помнил. С фотографии смотрела на меня тоненькая, худенькая девочка, в прошлом – балерина, белокурая, с милой, застенчивой улыбкой. Рядом с отцом она казалась хрупкой и беззащитной, оторванной от жизни девчушкой. Но он не защитил. Наоборот, между ними случилась ссора, она гнала машину на пределе и погибла в аварии.

            В ссоре был виноват отец. Конечно, отец. Тогда ему было двадцать семь, и он остался с ребенком на руках.

            Я вырос с нянькой. Няньку я помню. Это была добрейшая пожилая женщина по имени Алевтина Васильевна, которая сидела со мной лет до десяти. Потом я был предоставлен сам себе – учебе, книгам, приключениям и хаотичному взрослению. Отец же был предоставлен исключительно работе, организовал солидную строительную компанию, разруливал бизнес, заключал договоры, искал подходы к местным властям и общался со мной какими-то рывками.

            Как складывались наши отношения все это время, сказать сложно. Относился он ко мне не как к ребенку, а как к памяти о матери, которую любил безумно, ревновал безумно и сам толкнул к гибели. Более того – относился ко мне именно так, как относился бы к своей любовнице – с такой же исступленной нежностью и страстным желанием сделать мою жизнь лучше. Разумеется, у него были женщины, но разницы в чувстве для него не было: он и мне так же дарил подарки, покупал красивую одежду и сладости, катал на машине и водил в кино.

            Он не женился больше, но нажил приличное состояние. Мы не были миллионерами, у нас не было виллы на Кипре, но мы расслаблялись там каждое лето, загорали в шезлонгах, играли в теннис и съедали горы морепродуктов. Мы часто бывали вдвоем, но между нами не сложилось отношений отца и сына, или старшего и младшего братьев, или просто друзей. Я не знаю, что между нами сложилось. Я бы сказал, что это была любовь. Просто любовь. Та любовь, которую он не мог подарить моей матери и дарил мне. И с каждым днем эта любовь становилась крепче.

            Она становилась крепче, когда он смотрел на меня и находил, что я похож на мать, хотя я рос довольно высоким и темноволосым мальчишкой. Она становилась крепче, когда он брал меня за руку и спрашивал, нравится ли мне фисташковое мороженое. Она становилась крепче, когда он привозил мне самую модную одежду из зарубежных командировок.

            Когда я учился в Лондоне, отец часто звонил, иногда приезжал, и я тоже приезжал на каникулы. Мы ходили в рестораны и пили коньяк – то за встречу, то на прощание. Тогда у него был роман с какой-то Светланой, но он нас не знакомил, оправдываясь тем, что ничего серьезного между ними быть не может.

            Я тогда тоже с кем-то встречался. Это… немножко сложная история. Потому что встречался я то с девушками, то с парнями, то с преподавательницей английского на языковых курсах. Она находила меня совершенным красавцем. Английским я овладел неплохо, от акцента почти избавился, но постепенно постельные сцены закружили таким бессмысленным хороводом, что перестали увлекать. Мне показалось, что разорвать круг можно только одним способом – вернуться на родину. Я позвонил отцу – он был рад. В итоге мы еще раз выпили за встречу, послали Туманный Альбион нах, я пересдал кое-что в наш университет и уже через три года получил диплом экономиста-международника.

 

            Когда я сказал, что хочу жениться, отец, скорее, удивился, чем обрадовался, но объяснить свое удивление никак не мог. Точно как и я – свое решение. Просто мне показалось, что нужно начать жить как-то обычно, как все, по-семейному. В Ане же был тот плюс, что знакомиться с ней было уже не нужно. Мы были знакомы лет шесть до этого, никогда не были близки и не думали друг о друге как о возможных партнерах.

            Я встретил ее после того, как она порвала с каким-то придурком, который всегда трахался под мелодию из «В мире животных», и поскольку я никогда этого не делал, она окончательно поверила, что я человек высокодуховный. Аня, честно говоря, казалась мне не очень симпатичной, но я решил, что для семейной жизни это не самое важное.

            Отец купил нам квартиру. Выглядел он обескураженным. 

– Ты уверен, что хочешь именно этого? – спросил только.

– Не знаю. Я хочу чего-то обычного, стабильного.

– Может, лучше… семейный бизнес?

– Я ничего не понимаю в кирпичах!

            Отец не спорил. Работу я  не искал. Мы поженились в декабре, а к марту я понял, что не выношу ее. Она раздражала меня настолько, что я не мог держать себя в руках. Все, что она говорила, казалось мне тупым, все, что делала, неправильным. Самым сложным для меня стало справляться с собой, не позволяя себе спорить или орать.

            Может, это у всех так. К апрелю я убедился, что ненавижу ее, несмотря на то, что она хорошо делает минет. И она тоже все поняла. Мы молчали целыми неделями, чтобы сохранить то, чего между нами никогда не было, или то, чего мы так и не смогли построить.

            Я был предельно разочарован – самим собой. Ее вины не было ни в чем, а я сходил с ума. Она работала менеджером в фармацевтической компании, я читал английский в центре иностранных языков – просто для души. По вечерам мы встречались за ужином, сцепив зубы. Утром вставали в разное время, чтобы не видеть друг друга. К сексу я вообще потерял всякий интерес.

            И однажды вечером я пришел к отцу. Он был один. Я долго сидел в своей комнате, потом на кухне, потом смотрел с ним телик.

– Ты... – он покосился на часы. – Не уходишь?

– Я не могу. Не могу к ней вернуться.

– Слава?

– Просто не могу.

            Я так и не вернулся. В мае мы развелись, и я оставил ей квартиру.

 

            Отец узнал, что я подсел на кокаин тогда, когда я еще не завис в этом окончательно. Подвернулось несколько друзей, увлеченных коксом, и я увлекся с ними за компанию. Не помню, как это открылось. Кажется, я и не скрывал особо. Что-то выпало из кармана. Я что-то фыркнул в ответ на его вопросы.

            Он молча сел напротив. Нужно сказать, что за всю жизнь я ни разу не назвал его папой или отцом. Мы обращались друг к другу по именам. И тогда я мотнул головой и бросил что-то на манер:

– Вить, не парь меня!

            Он еще помолчал. Я уже хотел подняться и уйти к приятелям, но выражение страдания на его лице вдруг меня остановило.

– Я не хочу читать тебе лекции, – сказал он. – Тебе двадцать пять лет, ты сам уже достаточно разбираешься в жизни. И жизнь… не представляет собой ничего настолько ценного, чтобы не рискнуть ею ради удовольствия, например. Я хочу сказать только одну простую вещь… очень простую. Было бы ошибкой считать, что зависимость губит. Зависимость делает несчастным ровно настолько, насколько делает счастливым. Итог любой зависимости – не плюс, и не минус, а зеро. И когда говорят, что зависимость губит, имеют в виду именно минусы. Минусы любой зависимости заставляют страдать. И если тебе будет плохо, то мне будет хуже – в тысячу раз, потому что я люблю тебя.

– У меня нет зависимости, – отрезал я.

            Он не сказал на это: «Пообещай мне» или «Поклянись, что никогда». Но тогда я поверил, что ему будет очень плохо, и понял,  что не имею права причинять ему боль. Через две недели визитов доктора с какими-то пилюлями я был свободен от «несуществующей» зависимости. А может, эксперименты с изменением сознания завершились сами собой.

            Потом я просто висел в Интернете. Читал блоги, общался в чатах и на форумах, казался себе таким умным, пока моя жизнь не замкнулась на ноутбуке. Сколько дней прошло, Бог знает…

            Отец не трогал меня. Он ничего не мог посоветовать. Моя жизнь никак не складывалась. 

– Что мне делать? – спросил я у него. – Меня ничего не интересует.

– Может, тебе нужно… опять общаться? – спросил он неуверенно. – С живыми людьми?

– Я же общаюсь в центре.

            В центре я появлялся дважды в неделю, меня ценили за хорошее произношение и особо ничем не нагружали. Бизнесом отца я не интересовался, свободного времени было много, я маялся от скуки и не знал, куда себя деть. В целом, существование казалось мне бессмысленным и бесполезным.

А потом отец нашел этого тренера по счастью.

 

-2-

            Я не знал, о чем говорить с ним. Мне не приходило в голову ничего такого, чем можно было бы поделиться с психологом. Но я старательно ответил на его вопросы о себе – об учебе, о школе, об Англии, об университете, что-то в общих чертах, не вдаваясь глубоко в детали.

            Не то чтобы мне не нравилась сама идея психотерапии. Просто я ему не верил. Не знаю, какие дипломы он предъявил моему отцу. Я не верил даже в то, что он настоящий психолог. Я знал одного студента-психолога, он такие термины задвигал, что мы все выпадали в осадок. Правда, он был наркоманом. А док даже не закурил при мне ни разу. Он просто разглядывал меня с таким видом, словно соображал, что бы мне такое впарить, чтобы я наверняка повелся.

            Тренер по счастью? Пусть так. Отец купил его ненадолго. Почему бы и не поиграть в это? Мне совсем не хотелось огорчать отца.

Как там его зовут?

– Виталий Андреевич, можно говорить вам «ты»?

– Можно, – согласился он поспешно. – Это удобно. Тебе нужно ощущать дружескую поддержку.

            «Специалист» собирался комментировать все, что мне нужно.

– Да-да, медицинскую поддержку я уже ощущал, а вот дружеской мне как раз всегда не хватало, – я расплылся в улыбке, стараясь соответствовать имиджу неуравновешенного.

– Какие наркотики ты употреблял?

– Кокаин. Но потом мне сказали, что от него кожа бледнеет.

            Виталий Андреевич снова присмотрелся ко мне.

– Это доктор тебе сказал?

– Да, во время краткого лечебного курса.

– Ты в клинике лечился?

– Нет, дома, под домашним арестом. Теперь не тянет, не волнуйся за меня.

– Осталось еще сделать несколько шагов в правильном направлении.

– И я буду совершенно счастлив? А кому ты помог до меня? – спросил прямо.

– Парень… возглавил маркетинговый отдел табачной компании.

– И чем ты помог?

– Помог ему, так скажем, разобраться в своих способностях, здраво оценить их и преподнести руководству в наиболее выгодном свете.

            У него кабинет в центре города. Здесь самая высокая арендная плата. Наверное, он успешный деляга. Он толковый шарлатан. Он помог какому-то лоху устроиться на макаронную фабрику. Мне тоже такое светит?

– Я не хочу на фабрику!

– Я знаю, – кивнул он без улыбки. – Рано или поздно ты продолжишь дело отца. Просто тебе необходимо самоидентифицироваться, чтобы полноценно реализоваться в социуме.

            Что за лексика? Сайта «Народный лекарь»? Чеснок никуда прикладывать не надо? Что обозначает «самоидентификация» в данном контексте? Штрих-код что ли?

– Я не скрываю того, что я гей, не стесняюсь, не выдаю себя за кого-то другого, – я насмешливо взглянул ему в глаза.

            Куда ты теперь свой штрих-код прилепишь, Айболит?

– Да, это замечательно, – снова согласился он. – И ты должен выражать себя соответствующим образом.

– Я как раз развелся с женой, чтобы как следует самовыразиться.

– Сожалеешь об ошибочном решении?

– О женитьбе? Нет, конечно. Тогда мне хотелось именно этого. Это и было выражение «соответствующим образом».

– Или ты просто хотел что-то забыть? Стереть? Вычеркнуть из своей жизни? И не вычеркнул?

– Ничего такого. Просто пришло разочарование. Не было духовной близости, – я скорчил страдальческую рожу.

            Виталий Андреевич выглядел неплохо. У него было строгое, вытянутое лицо, ясные голубые глаза и твердый подбородок. Темные волосы, пробитые сединой. Ранняя седина ясно говорила о том, что он переживает за каждого пациента, не спит ночами и капает в темноте корвалол, не попадая в чайную ложку. А наутро у него корвалоловое похмелье и сердце болит за каждого душевнобольного еще больше.

            Что притягивают такие образы? Чужую боль? Или женские взгляды? Или новых пациентов с деньгами?

– Не надоело возиться с шизоидами?

– С кем? Я не считаю тебя шизоидом. Между нами нет отношений доктора и пациента, нет войны, нет противостояния, нет спора, нет соперничества. Нет даже терапии в распространенном смысле этого слова. Я твой друг. Мы должны вместе выработать стратегию счастья и воплотить ее в жизнь, – покачал головой Павлов. – Ты должен решить те проблемы, которые волнуют тебя больше всего.

            Разговаривая со мной, он постоянно вертел в руках шариковую ручку. На месте Фрейда я бы контролировал подобные жесты. 

– Я чувствую себя одинооооким, – проныл я протяжно.

            Павлов вскинул голубые глаза.

– Значит, именно эту проблему нам и предстоит решить в первую очередь – наладить твои контакты с миром, убрать скрытые препятствия, снять барьеры.

– А ты женат?

– Да. Я считаю, что семья – это хорошая опора…

– Ячейка?

– Да-да, – он кивнул и отшвырнул ручку.

– И детишки?

– Дочь, почти взрослая.  

            Значит, свое личное счастье док уже выстроил. Спланировал и воплотил в жизнь. И уверен, что возвел надежную опору.

– А сколько мой отец заплатил за терапию?

– Нет никакой терапии, – заупрямился он.

– Хорошо, сколько мой отец заплатил за отсутствие терапии?

– Аванс. При условии, что результаты не заставят себя долго ждать, – ответил доктор уклончиво. – Он желает тебе только добра.

            Его фамилия  Павлов, я говорил? Мне даже показалось, что он потомок того самого Павлова. Только теперь в роли Моськи с просчитанными инстинктами – я. Доктор, Моська не даст вам в этот раз ни единого шанса!

            Я внезапно поднялся и вышел не прощаясь. Гнал в авто по городу. Ругал светофоры. Опять весна кружила в воздухе грязных воробьев. Перед сезоном гроз в моем родном городе всегда пыльно.

            Лучше бы я снова уехал в Англию. И вдруг вспомнил, как хотел из Англии обратно, домой…

            Так чего же я хотел? Я завис на перекрестке, кто-то сигналил сзади, я снова понесся, и, наконец, попал в пробку, притормозил и успокоился. Пусть себе весна, ладно. Пусть док над этим ломает голову.

 

-3-

            Отец только между прочим спросил, как дела с тренером. Наверное, боялся оскорбить меня словом «доктор», а «тренер», по его мнению, вполне годилось. Как будто я в олимпийскую сборную собирался. Я ответил, что все нормально.

            Павлов ничего отцу не расскажет, не пожалуется. Если терапия не пойдет – его косяк будет, его бок, его клин, его залет, его непрофессионализм, а не моя невменяемость.

            Мысль ставить эксперимент над Павловым так меня увлекла, что я даже ужин приготовил – в какой-то лихорадке. Отец удивился, конечно. Может, решил, что ужин и является первым результатом терапии.

– Ты ему доверяешь? – спросил я все-таки.

– Да. Мне его рекомендовали очень серьезные люди, очень.

            Я завалился на диван с книжкой. Потом включил телик. Но в тот вечер все казалось мне слабым. Об Интернете и речи не было.

            Что-то всколыхнулось внутри и бурлило. И вдруг я замер, сраженный неожиданной мыслью: я не должен увлекаться этим. Игра, опыты, эксперименты – это одно, а помешательство – совсем другое. Мания к Павлову обязательно начнет пачкать кровью, и тогда уже не до шуток будет. В койку его затащить или на стол – одно дело, а рваные края души перед ним выворачивать – уже из другой оперы. Это он должен подавиться своим стратегически выстроенным счастьем, а не я. 

            Я покурил на балконе и насилу уложил себя спать.

            На следующий день психо-встреч не было, я отчитал в центре, поулыбался студенткам, поужинал в «Гренаде» и даже выпил вина. Настроение вроде бы выровнялось.

 

            К Павлову я явился в джинсах и обтягивающем свитере с опозданием на двадцать минут. В приемной медсестра-секретарша посмотрела на меня осуждающе, мол, распустились психи донельзя.

– Проходите. Виталий Андреевич ждет вас.

            Это для тебя он «Виталий Андреевич», детка! А для меня просто «Виталь», потому что мой папа за это платит.

            Он за столом писал что-то, на меня едва взглянул.

– Мою историю болезни пишешь? Привет.

– Привет. А чем ты болен?

– Спал плохо.

– Нам необязательно в офисе встречаться, ты знаешь? – спросил серьезно. – Если тебя напрягает эта обстановка, мы можем общаться в парке, вместе обедать или бегать по утрам.

– Ты такое практикуешь?

– Да, это допустимо.

– А с тем чуваком ты бегал вокруг макаронной фабрики?

– С каким чуваком?

– Что еще мы можем делать вместе?

– Слав, я понимаю твои приколы. Но это не очень смешные шутки.

            Я упал на кушетку, расположился полулежа.

– Почему не смешные?

– Мы не будем обсуждать вопросы ориентации. Акцентировать на этом нет необходимости.

– Потому что тебе сказать нечего, – отрезал я.

– Потому что у меня другой взгляд. А как психологу мне достаточно и того, что ты в себе разобрался.

            Так-так. Не составило труда найти то, что его во мне раздражает.

– Как я могу доверять тебе, если ты гомофоб? – я выпрямился и посмотрел ему прямо в глаза. – Как я могу вообще с тобой общаться?

            Не может быть, чтобы он не думал о том, как будет обсуждать со мной такие темы. Конечно, думал. Может, даже нашел обтекаемые, вежливые формулировки. Но теперь ничего не мог вспомнить. Или стеснялся. И я был уверен, что настоящий психолог не спасовал бы на его месте.

– Ну, что ты можешь мне сказать? – нажал я. – Что для нормального мужчины это отклонение от нормы? Что у тебя было счастливое детство, тебя не насиловали старшеклассники, с тобой не заигрывал физрук? Что для полноценного мужчины даже такие разговоры неприемлемы? Что ты учился с парнями, бывал с ними в раздевалке, в душе, в бассейне, и ничего подобного тебе никогда не приходило в голову, потому что ты нормальный? Что здравый человек, а особенно православный христианин, не должен относиться к этому спокойно, а тем более относиться как к бренду? Наоборот, он должен бороться с подобным мракобесием! Что сам половой акт с мужчиной отвратителен – все равно что животное какое-то зарезать и внутренности перебирать? Все равно, что тебе в тарелку супа кто-то плюнул, или даже не плюнул, а высморкался зелеными, густыми соплями, и они там плавают, а тебе это есть надо? Так это выглядит для нормального мужчины?

– Кто тебе говорил это все? – офигел Павлов.

– Говорили. В разное время разные люди.

            Но он ничего не добавил. Не сказал, что все это ерунда, что он не имел в виду ничего подобного.

– Если я не гей, это не значит, что я не понимаю твоих проблем, – сказал после паузы.

– Понимаешь?

– Разумеется.

            За эту паузу я уже немного остыл. Вышло, что наорал не на Павлова, а на самого себя. Я снова упал на кушетку и попытался расслабиться.

– Тогда расскажи, док, когда тебе было не по себе из-за собственной физиологии…

            Я не смотрел на него. Он молчал. За такое жалованье я бы мог придумать что-то страшное, у меня хватило бы фантазии. Но было похоже на то, что он действительно честно вспоминает.

– Да у каждого мужчины полно таких историй, – отмахнулся, наконец.

– Типа когда не встал?

– Ну да, типа этого.

– А еще что-нибудь?

– Еще, когда наоборот…

– Когда неожиданно встал? В метро, например? На какую-нибудь шалаву в короткой юбке, с чупа-чупсом во рту?

– Да, что-то такое. Только я в метро давно не езжу.

– Тогда еще что-нибудь расскажи…

– Хватит, Слав. Мы выяснили, что такие ситуации, когда физиология берет верх, бывают с каждым, вне зависимости от ориентации. Ты свободен в проявлении своих чувств, ты не связан никакими социальными обязательствами. Ты ничем не ограничен, у тебя открытая позиция, все не так уж и плохо. Будем двигаться дальше. Нужно решить, какая модель отношений могла бы тебя удовлетворить…

            Я даже поерзал на кушетке.

– Вряд ли модель могла бы меня удовлетворить…

– К словам не цепляйся, – он, наконец, усмехнулся.

            Улыбка у него была замечательная – сияющая. Эх, господин шарлатан, и загар ваш – явно из солярия, а не с дачи в дальнем пригороде.

– Отец хотел тебя видеть, – экспромтом соврал я. – Завтра за ужином.

– Зачем? – он даже поднялся из-за стола.

– Не знаю. Может, хотел обсудить мой прогресс. Не говори, что ничего не сдвинулось, – я подмигнул доку.

– Но я считаю, что сдвинулось, – совсем растерялся Павлов.

– Тем лучше.

 

            Вечером я предупредил отца, что завтра к нам в гости зайдет Айболит.

– Чего ему надо?

– Проверить, в каких условиях я живу. Вдруг у меня кровать не по феншую. 

– Он и феншуй применяет? – засмеялся отец.

– Вот увидишь – придет с компасом.

– И колокольчиком!

            Мы вдоволь наржались над Павловым, отец хлопнул меня по плечу. Он был очень доволен тем, что я занялся живым делом – реализацией стратегии счастья – и перестал зависать перед экраном ноутбука, переписываясь с фантастическими образами, порожденными моим больным воображением.

 

-4-

            Павлов пришел раньше отца. Это я так все рассчитал, но он пришел даже раньше условленного времени. Замялся на пороге.

– Слав, постой… Отец твой дома?

– Нет. Проходи, не стесняйся.

            Все равно, что школьного друга пригласил – с коварной целью за руку подержаться.

– Я спросить хотел по поводу…

            Он протопал за мной на кухню, расстегнул пиджак.

– По поводу?

– Ну, отец знает, что?..

            Я сначала за сковороду взялся, а потом к нему обернулся – со сковородой.

– Что я сам готовлю?

– Об ориентации.

            Я убавил огонь.

– Знает. Он ничего не имеет против.

– Хорошо. Мне нужно было это прояснить, чтобы я ничего лишнего… А почему он не против?

            Я пожалел, что не пристукнул его сковородкой. Почему мой отец не против? Потому что он меня любит! Вот почему. Но тебе, идиоту, этого никогда не понять! Мне вдруг сделалось так горько, что в глазах потемнело. Нет ничего хуже такого жесткого недоумения – почему твой отец не против? Как он может не презирать тебя? Почему не промывает тебе мозги каждый день? Почему не приводит положительные примеры сыновей своих коллег? Сука ты, Айболит, сука!

            Я просто сидел и молча смотрел на него. Быть тебе самому собакой Павлова, быть!

            Он переминался с ноги на ногу.

– Помочь тебе чем-то, может?

            Знать бы вообще его вкусы. Изучить бы противника досконально. Может, у него аллергия на пыль? Может, его жена блондинка? Может, он долбанный вегетарианец? Может, страстный поклонник орального секса?

– Ты жареное ешь вообще?

– Да-да, конечно.

– Холестерин? Вредная пища?

– Все нормально.

– Куришь?

– Курю иногда.

– Вино-водку?

– Водку, я не за рулем.

            Ничего, вроде без клиники.

– Раздевайся, тепло у нас.

            Он пиджак снял и на спинку стула пристроил. Скромняга. Пошел в книжном шкафу рыться.

– А Кьеркегора кто читает? Сартра?

– Отец.

– А Буковски?

– Тоже. Я таким не увлекаюсь.

– А ты что читаешь?

– «Анжелика – маркиза ангелов».

– Но здесь нет «Анжелики».

– У меня под подушкой.

            Павлов обернулся, не мог понять, шучу я или нет.

– Читаешь «Анжелику» и готовишь?

– Готовлю не всегда. Мы обычно… каждый сам по себе, в кафе где-то.

            Мне не было стыдно за нашу квартиру – в ней все по последнему слову и в последних тенденциях. Мне не было стыдно за ужин или подборку литературы, но в целом было как-то неловко. Не так, как я думал. Обида не позволяла мне рассуждать здраво. Павлов озирался, а я будто сам себя загонял в угол.

            Но отец снял напряжение. Отец не подкачал. Руку доку пожал, но взглянул на него довольно холодно, как на малознакомого, в лучшем случае – потенциального делового партнера. К столу пригласил очень сдержанно.

– Вы без инструментов? – покосился на Павлова.

            Хорошо, хоть прямым текстом не врубил про колокольчик. Доктор уставился на нож и вилку на столе. Я про себя расхохотался, обида понемногу отпускала.

            Душевной застольной беседы, конечно, не получилось, но какие-то общие фразы, в том числе и о благотворном влиянии сеансов на мою неокрепшую психику, были сказаны. За ужином все немного выпили, потом отец первым поднялся.

– Вы же еще комнату должны осмотреть…

            Павлов пасовал перед ним так, как обычный наемный служащий перед работодателем. Это еще больше убедило меня в том, что он шарлатан и дорожит каждым заказом.

            Отец ушел к себе, а шизолог протопал за мной. Сел в кресло перед моим столом. Поглядел на жалюзи, отделяющие нас от наступившего вечера.

– По-школьному как-то…

– Обстановка?

– Нет, сама ситуация. Что там? – он кивнул в сторону закрытого ноутбука. – Виртуальный мир лучше реального?

– Лучше. Знаешь, что меня удивляет? Едет в метро какой-нибудь обсос в грязном свитере, и никто не знает, что он магараджа какого-то политического форума, что к нему там все прислушиваются…

– Поэтому человек должен стремиться максимально реализоваться в реале и получить реальный результат – материальный или моральный.

            Я кивнул. Не мог не согласиться с доком. Павлов такие нотки находил – очень убедительные. И глаза у него были совсем не злые, совсем не злые глаза…

            Я сел на кровать.

– Правда, по-школьному тут все. Док, тебя еще не потеряли?

– Дома? Нет. Дома все в порядке. Вопрос задать тебе хочу. У тебя с отцом нормальные отношения?

– Вполне.

– Бывает, знаешь, такая затаенная обида…

– Знаю. У меня нет. Я ни в чем его не виню. Он воспитывал меня как девчонку, но мое детство было потрясающим, я это понимаю. Я не думаю, что он виноват в чем-то.

– Обычно наоборот. Нехватка любви со стороны отца толкает мальчишку к другим мужчинам.

            Я пожал плечами.

– Тебе лучше знать статистику. Я не думал об этом. Меня ничего не «толкало».

– А первый раз помнишь?

            Немного дернуло. Я не мог понять, дружеская беседа это или очередной психо-допрос.

– Первый раз – это половина меня. Конечно, помню.

– Можешь говорить об этом?

            Я задумался. И без того целый вечер бросало из крайности в крайность. Думал развлечься, потом обиделся на Павлова, потом остыл, теперь начал откровенничать. Стоит ли? Может, лучше шокировать его сексуальными домогательствами?

            Но история, о которой спросил Павлов, уже нарисовала преграду между нами, преграду между мной и сегодняшним вечером, уже размыла очертания комнаты, уже унесла меня на десять лет назад. Сердце заколотилось глухо и часто, кровь отхлынула от лица, пальцы похолодели.

– Могу говорить, только… не хотелось бы вспоминать в деталях…

– Вспомни, Слав. Если это половина тебя, мне нужно знать об этом.

            Он отвернулся от меня к окну, я вздохнул и все-таки решился рассказывать.

 

-5-

– Кендо знаешь что такое?

– Борьба какая-то. 

– Ну, типа того. Японское фехтование. В восьмом классе отец записал меня в секцию кендо при Дворце Спорта. А до этого – я в самые разные секции ходил: игры на гитаре, фотографии, бальных танцев, аэромоделирования. И нигде ничего у меня толком не получалось, то слуха не хватало, то таланта, то усидчивости. Но тогда считалось, что личность должна быть всесторонне, гармонично развитой, и отец меня записывал во все кружки подряд, надеясь, что меня что-то зацепит. Меня и кендо не особо зацепило, просто понравилось, что меч этот – синай – не очень тяжелый, не травматический, группа смешанная – девчонки и мальчишки, и в целом много движения и весело. Мне было тогда четырнадцать. Я почти год туда отходил, перешел в девятый класс, но почти ничему не научился. Тренер на меня рукой махнул: посещал я регулярно и для численности вполне годился. Секция тогда была не очень популярна, и каждый – даже самый безнадежный – ученик был на счету. Я больше по приколу мечом махал, без особого смысла. А потом там один парень появился – одиннадцатиклассник, но из другой школы, он уже кендо где-то занимался, и тренер ему очень обрадовался – навесил на него вот таких труднообучаемых, как я.

            Я когда его увидел – просто прозрел: тонкий, смуглый, весь в темном, контуры тающие. Движений таких я ни у кого не видел, даже у тренера. Казалось, сейчас он взмахнет мечом и взмоет в небо. У меня, скажу прямо, челюсть отпала. Он только плечами пожал: «Ты тоже так сможешь, если тебя это увлечет».

            Меня вроде бы и увлекало, я и тренировался, но больше за ним наблюдал. Девчонки за ним бегали, до Дворца Спорта провожали, после тренировки ждали. Один раз ждали, а он меня дернул: «Хочешь, останься – еще прием отработаем». Я остался. Тренер ему ключи от зала отдал. Мы бились на мечах. Мучил он меня – одно движение готов был оттачивать до блеска. Другой бы уже давно отказался от этой затеи. 

            Так и пошло, все расходились по домам, а мы оставались. Я даже научился кое-чему, но такой пластики у меня, конечно, не было. Это врожденное что-то, наверное. Он мне вообще казался мимом – грустным таким клоуном, каждое движение которого имеет особый смысл.

            И я угадал с мимом. Он такие спектакли разыгрывал – мини-спектакли, или лучше сказать, моно-спектакли – одного актера и одного зрителя. И я уверен, что он никому их не показывал, даже зеркалу. Я был его зеркалом. Все не вспомню, но был один танец – танец сумасшедшего воробья или неопытного воробья, не знаю. Я сидел на татами, а он посреди спортивного зала, отложив меч, танцевал для меня. Сначала подпрыгивал, словно пробовал крылья, потом будто взлетал, порхал, дурачился, радовался полету, свободе, бесконечному простору вокруг… а потом этот воробей попадал в какую-то клетку, или даже – в стеклянную клетку, потому что сначала он не замечал преграды… он начинался толкаться в стекло и отлетать… и уже с четырех сторон было стекло… он носился в замкнутом пространстве и бился в стенки… было больно, но он бился… и уже знал, что не пробьет… налетал на невидимую преграду, падал… и умирал на полу…

            Я почти рыдал. Потом он поднимался – живой и невредимый, ни крови, ни сломанных крыльев, еще изображал что-то – пьяного стриптизера, рекламу гамбургера, девочку в клубе. Это был талант совсем другого рода, никак не связанный с кендо, а в кендо он просто изображал кендо.

            Мы мало говорили. Сейчас странно это осознавать, но мы почти не говорили. И в то же время пространство между нами не было пустым или немым. Тогда так много было ощущений, которым я не знал названий. Я не знал таких слов. Я тогда не мог бы сказать, что испытывал трепет или благоговение перед ним, или был влюблен в него. Мне тогда не приходило в голову, что я был влюблен в него. И он тоже ни о чем таком не говорил. Просто каждый раз после общих тренировок спрашивал меня: «Останешься?»

            Я замечал, что он редко бывает весел и редко улыбается. А я мог кататься по полу от хохота, стоило мне вспомнить что-то смешное, что случилось на уроке. Мне запомнилось, что он никогда не смеялся по пустякам, и его губы всегда были напряженно сжаты. Но когда я однажды получил незаслуженную двойку, материл директора последними словами и заплакал от обиды, он удивился тому, что меня волнуют такие мелочи. Сейчас я понимаю, что вел он себя не как подросток, не давая воли никаким эмоциям.

            Короче говоря, однажды мы бились на мечах, он наступал нешуточно, я устал, отмахивался мечом уже в шутку, а он все теснил меня к стене. Я еще пытался противостоять, но заработал блестящий выпад, выронил меч и сел на пол. И тогда он присел передо мной, толкнул меня на спину и поцеловал в губы. 

            Ты представляешь, что это для меня значило? Пахло от него не сигаретами и пивом, как от теперешних подростков, пахло от него чем-то безумно свежим, чистым и честным. Я испугался только немного. Мне было пятнадцать. Я ничего не знал о гомосексуальности. Отец никогда не отзывался о геях ни хорошо, ни плохо, а то, что говорили в школе, меня мало интересовало. Я же не предполагал, что это – оно самое, что это – так, что это – с ним, с ним возможно…

            Скорее, я испугался, что он может уйти, что бросит меня после этого поцелуя. Но он не бросил. Он был со мной очень нежен. Больше, чем нежен. Он не разворачивал меня, не крутил, не запихивал ничего мне в рот. Он как-то так все сделал, что я постоянно видел его лицо. Это был секс с лицом. Не в темноте, не на спор, не по пьяни, не ради какого-то поощрения. И это был мой первый секс. Он не прекращал меня целовать, он лежал на мне и целовал меня. И я не знал, что делать, и не понимал, что я чувствую. Но потом он помог мне. Взял мой член, облизал его, пососал. Я улетел в два счета.

            Потом мне не было стыдно. И он не сказал: «Не рассказывай». Просто когда я оделся и пошел к выходу, он задержал мою руку в своей. Я сам понял, что лучше не рассказывать.

            А на следующий раз после тренировки он спросил, как обычно: «Останешься?» И мы уже не дрались на мечах, и он уже не танцевал для меня. Он закрывал двери зала на ключ, и мы падали на татами. Нужно сказать, что по сравнению со всеми предыдущими занятиями в разных секциях, в сексе я преуспел намного больше. Все нехитрые премудрости я освоил очень быстро, и бывало, что мой парень просто валялся на ковре и смотрел, словно со стороны, как я колдую над его телом. 

            Мы встречались полгода. За эти полгода мне ни разу не пришла в голову мысль: «Что будет, если его не будет?» Я носился, как угорелый. Как тот чокнутый воробей, который только научился летать.

            Потом начались летние каникулы, и он исчез. Телефон не отвечал. Секцию распустили до сентября, все было, как обычно, но в это время он закончил школу и уехал. Куда-то уехал поступать. Не сказал мне ничего, не предупредил, не попрощался и сменил номер телефона.

            Месяц я просто ждал. Еще месяц меня ломало. Не только из-за того, что секс кончился, хотя секс, конечно, наркотик. Мне выкручивало все кости, потому что я любил его. В голове не было ни одной мысли – не о нем. Я задыхался от слез – не мог вдохнуть ни капли воздуха без него. Без него я не представлял своей жизни.

            Я пошел к его родителям. Они сказали, что он поступил в столичный вуз и больше никогда не вернется. Я упал на колени, выпрашивая номер его телефона, но ничего не получил.

            Я окончил школу с большим трудом. Я ненавидел кендо. Я ненавидел его. Я ненавидел себя. Тогда отец решил, что мне нужно ехать в Англию, и я с радостью поехал…

 

-6-

            Павлов так внимательно смотрел в провал окна, словно перед ним на киноэкране неслась моя история.

– Как звали его?

– Валентин. Но все говорили Тино. Вот такая история этого Тино…

– Странная история. И что было потом?

– В Англии? Веселее пошло – пьянки, гулянки. С девчонками повстречался, потом нашелся Владо – болгарин один. Его мать читала русский язык в школе, в советской еще Болгарии, и он говорил по-русски немного. И он любил говорить, а если человек любит говорить, ему все равно – на каком языке. Типичный бисексуал. И болтун. И все наружу – без утайки. «Одно утро я пробудился и пришел с нее для кофе», – вот такое он мог рассказывать, с предлогами вообще не дружил. То есть проснулся, пошел к подруге бахнуть кофейку, там встретил знакомого – из серии «сосет по общежитию», отправили ее куда-то, сами закрылись в ее комнате. Бред. Она стучит, они трахаются. Приспичило. Полно было таких историй, грязи, шума. Тогда я понял, что все-таки надо резинками пользоваться. Владо этот гадкий был тип, липкий какой-то, но сломал во мне что-то… что-то стеклянное, что оставалось еще с тех пор. Потом хаос стал захлестывать, я вернулся… 

– А когда отцу об этом сказал?

– Далось тебе это «сказал»! Когда от кокаина лечился. Так и сказал: «Вить, еще одно. Я с парнями сплю». А он сказал: «Несвежая новость, это я уже давно знаю. Не влети, смотри». Для тебя в этом невероятное что-то? Он убить меня должен был, да, Фрейд?

            Павлов покачал головой.

– Нет. Просто тяжело принять это. Отцу тяжело.

– Так не расстраивай его. Делай меня счастливым.

            Он совсем печально посмотрел.

– Не пойму, когда ты придуриваешься, в той истории или сейчас.

– Тогда мне пятнадцать было, а сейчас двадцать пять.

– Да двадцать пять… это тоже… не возраст особо.

            Ну, да. Ему-то под сорок. Как он жил до тех пор, пока не полюбил «Ностальжи»? Чем увлекался? Не только же выманиваем денег у доверчивых пациентов? Нужно дать задание Толику – он все выяснит. Павлов Виталий Андреевич, надо бы тебя под микроскоп…

– А ты мне не хочешь печальную историю рассказать? – улыбнулся я.

– Засиделись мы.

– Завтра я в центре читаю. Потом позвоню. Удобно это? Жена к психам не ревнует?

– Нет, не ревнует. Звони в любое время.

            Он в какой-то задумчивости вышел. И я вспомнил, что хотел этот вечер весело провести, как в цирке. Отец тоже удивился:

– Ну что? Чем ты его расстроил? Не по фэншую?

– Да доктор где-то свой компас протерял…

            Виктор сел на его место за столом.

– Если он тебе не нравится…

– Не то чтобы не нравится… Не то, Вик. Мне интересно, что он предложит. А он пока изучает меня, как лягушку в лаборатории.

            Отец улыбнулся.

– Наверное, у него раньше случаи были попроще. Дай ему время. Он говорит, что поставил парня во главе табачки.

– Если бы я мечтал о табачке…

– Ну, вот затем он и нужен. Чтобы вы вместе разобрались. Да и тебе веселее будет… отвлечешься.

            Я согласился. Именно так я все и оценивал – как удачное развлечение. Но общение с Павловым помимо моей воли становилось серьезнее, чем я того хотел. Какая-то борьба между нами мешала веселью. Или фальшь. Или просто недоверие. То, чего никак не должно было быть ни между доктором и пациентом, ни между тренером и учеником.

            Я полночи провалялся без сна. Нахлынули воспоминания обо всех прошлых историях, об отрезанном прошлом. С тех пор в каждом виртуальном друге я пытался угадать Тино. Я вглядывался в размытые снимки блоггеров, вчитывался в чужие тексты и не находил его. И Интернет привлекал именно этим – возможностью гнаться за собственными призраками.

            За десять лет воспоминания о Тино стали менее болезненными, но не стерлись. И теперь, когда я повторил эту историю Павлову, следовало бы забыть о ней и снова вернуться к плану победы над доктором. Но стратегия победы… тоже провисла. Я даже не мог понять, стоит мне выпячивать мужское или прятать. «Рубаха-парень» и «милый мальчик» – очень разные понятия. По себе знаю, что не всех хочешь и не всех вообще можно хотеть. А уж кого может хотеть Павлов – вообще дело темное.

 

Среди ночи я позвонил Тольке. Он когда-то с отцом работал, потом свой бизнес начал, но знакомые у него остались в самых разных сферах.

            На следующий день сгонял к нему в офис. Закинул данные на Павлова.

– Срочно тебе это? – уточнил он.

– Ну, не горит, но…

– Что задумал вообще? Похитить его?

– Что-то вроде.

            Но Тольку напрягло. Он же не ради меня за это взялся, а ради отца, как ни крути.

– Услугу тебе оказываю. Людей дергать буду. Объяснил бы хоть что-то.

– Психолог мой. Купил свои дипломы за старое сало. Хочу вывести его на чистую воду.

            Толик напрягся. Может, свои дипломы вспомнил.

– Это просто выражение, – оправдался я.

– Все понял.

            Я оставил немного денег.

            Стало легче. Я отчитал две пары какой-то тусклой грамматики. Павлову не позвонил. Полил дождь, небо затянуло каким-то серым целлофаном.

            Зеленые деревья под темным небом смотрелись обреченно. Кто там из классиков любил майские грозы? Гроза в мегаполисе, когда молнии отражаются в стеклянных фасадах бизнес-центров, – эффектное зрелище. Трамваи искрят. Метро переполнено. Подземные переходы забиты людьми без зонтов, толпящимися у вертушек и робко выглядывающими наружу: «Не закончилось?»

 

-7-

            С Павловым я увиделся на следующий день в его офисе. Док казался задумчивым. Гроза перешла в обложную осаду, дождь барабанил мерно, и Павлов так же мерно покачивал головой, словно разговаривал сам с собой и сам с собой соглашался.

            Протянул мне белый лист бумаги.

– Ты теперь написать должен все, что кажется тебе пределом мечтаний. Способ наивный. Но обычно действует. Подумай и напиши.

– Я такое в двенадцать лет писал.

– Пиши еще раз.

            Он умолк и стал ждать.

            Писать я не собирался. Взял лист и сделал вид, что думаю. Если я напишу, он начнет разбирать каждый пункт по полочкам, доказывая целесообразность/нецелесообразность этого желания.

            Я прилег на кушетку и закрыл лицо листом. Мы молчали. Нельзя же так… напролом. Если бы я сам мог сформулировать, чего я хочу, нафиг бы он был мне нужен? Я выглянул на доктора из-за листа. Он сидел за столом, подперев голову кулаком и глядя на потоки дождя на стекле.

            Одна моя знакомая ходила к психологу. Проблемы у нее были, на мой взгляд, самые «заурядные» – бросил парень, сделала аборт, потом зависла в каком-то вирте, стала набирать вес. Отец-бизнесмен дал ей денег на психотерапию. Доктор сказал, что первым делом нужно вернуть чувство реальности. Он вернул ей это чувство очень быстро, вытащив ее из фантазий и раскрыв глаза на ее неустроенную жизнь и неидеальную внешность. Для него это был всего лишь первый шаг в терапии, но остальных шагов она не дождалась. Вечером того же дня покончила с собой, бросившись с крыши многоэтажки.

            И здесь та же практика, те же методы. Это же наши психологи, закончившие вузы в стране, в которой не было секса. Это троечники провинциальных пединститутов, которым дано право калечить чужие судьбы. Это Боги на троечку. Или даже хуже – Боги без дипломов.

            Я написал через весь лист большими буквами «секс с тобой», бросил ему на стол и вышел. Пусть ему будет неловко за свои методы, а не мне. Пусть он хорошенько все обдумает, а для натурала в этом ничего приятного нет. Пусть он осознает, чего я от него требую за деньги, которые платит ему мой отец.

            В машине стало неловко. Павлов привлекал меня больше «на спор», а не как партнер. Но я решил не сдаваться и дожать ситуацию до предела.

            Сначала я дожал ее в своем воображении. Представил растерянное лицо доктора, его голубые глаза, его крепкие руки. Ну, ничего так. Прикольно было бы. Интересно, какой член у него.

            Раскат грома вернул меня к действительности. Светофор подмигнул зеленым, и я подмигнул светофору.

 

            Он позвонил вечером. Как ни в чем не бывало. Гонорары, как обычно, взяли верх над брезгливостью.

– Бежим завтра?

            Уже в который раз он предлагал мне бегать по утрам, а я в который раз отказывался. Я вообще не бегун. Ни на какие дистанции. Ни за какие призы. Стерпеть раз в неделю тренажеры еще кое-как могу, но бегать по утрам…

Теперь я решил согласиться.

– А как это организовать? Ты ко мне прибежишь передать эстафету?

– Нет, ты ко мне приедешь. Тут парк хороший. С дорожками. Тебе понравится.

            Нам не смешно, юмора мы не ловим, мы сосредоточены на спортивных достижениях.

Я не раздумывал. Утром нырнул в спортивный костюм и поехал к Павлову. Жил тот не так уж и далеко. Ждал меня в парке.

Дождя не было, но влага висела в воздухе, дорожки скользили. Парк знатно умыло. Цвела черемуха. Павлов был в черном мягком костюме. Я хотел пошутить по поводу ночной пижамы унисекс, но передумал. Мы ж суровые марафонцы.

Побежали молча. Спорт спасает от бестолковых разговоров. Мне казалось, что он обязательно должен сказать что-то о том, что бег по утрам – хорошее начало дня, придает бодрость, мобилизует силы, но Павлов ничего такого не сказал.

Пробежав два круга, я взглянул на часы: как долго надо марафонить? Дыхание уже сбилось, я остановился.

– А сколько нужно вообще?

– Ты устал?

– Нет.

– Тогда еще.

            Ну, есть и такой метод. Сексуальную энергию – в спорт, в политику, в литературу. Потому все такое кособокое и получается. Людям трахаться не с кем и они другим мозги трахают своей сублимацией. Я против сублимации в таком понимании.

– Устал. И дорожки скользят.

            Он оглянулся.

– Не очень-то ты спортсмен.

– Не очень.

            Я сел на лавку и вытянул ноги. Посмотрел вслед Павлову. Проводил взглядом догоняющих Павлова девчонок. У одной была красивая, большая задница. Сцена затянулась. Павлов вернулся с другой стороны.

– Пойдем, душ примешь, – кивнул мне.

            Жену и дочь будить? Конечно, пойдем! Я ж дома никак не помоюсь!

            Но у него никого не было. Ни жены, ни дочери. И в душе не было ни шампуня для окрашенных волос, ни розового полотенца, ни женского дезика. Я принял душ и снова натянул спортивную форму. Павлов варил кофе на кухне.

– Ты один живешь что ли? – спросил я.

– Пока да. Жена в отпуске, в Турции, с Полинкой.

            Он вручил мне чашку кофе и исчез в ванной. Может, мне стоило уйти. Но я глядел на кофейную гущу и гадал, что же дальше.

            Потом он вернулся и присел в кухне на подоконник. Я обожаю широкие подоконники, на которых можно сидеть или лежать. В его квартире были именно такие, нестандартные.

– Так как? Написал инструкцию, как сделать меня счастливым? – спросил я.

– Да, написал.

            Он закурил. Я оставил кофе. Наверное, в зажигалке и была недостающая искра. Я подошел к нему и встал между его колен. Взял у него из рук сигарету.

– И как?

            Я не смотрел ему в глаза. Я смотрел на его губы.

– Как? – повторил и придвинулся еще ближе.

            Павлов вдруг заулыбался. Но это была очень грустная улыбка. Как будто он сам над собой посмеялся. Его лицо было совсем близко, я склонился и прижался к его губам. Сигарета дымила, дым тек по стеклу белой струйкой. Я целовал его холодные губы, и мне казалось, что еще секунда – и он мне ответит, притиснет меня к себе, сотрет этот дым.

            Он уперся мне в грудь рукой так, словно не оттолкнуть меня хотел, а просил подождать.

– Что? – я едва смог произнести обычные звуки.

– Я тебя за этим и пригласил. Я не только написал инструкцию, я нашел твоего друга, Тино.

– Где нашел?

– В столице. И он тебя очень хорошо помнит.

 

-8-

            Павлов был прав. Если какая-то история тянется из прошлого, не отступает, прорастает новыми и новыми корнями, побегами и колючками в сегодня, нужно в ней как-то разобраться. Но тогда я был поражен. Очень уж просто, неожиданно и как-то невовремя он сказал это.

            Гроза снова стала агрессивной. Гром загремел с новой силой.

            Павлов не просто разыскал Тино в столице, он позвонил ему (на правах моего психолога) и договорился о встрече. Тино отнесся к этому с пониманием.

            Я не мог реагировать. Вышел молча. Нужно было время. Я так долго и так безнадежно мечтал увидеть Тино, так часто и в таких фантастических красках рисовал себе нашу встречу, что записка с названием ресторана, датой и временем свидания никак не могла быть итогом этой несбыточной мечты. Но была.

            Я поехал в столицу и через пять часов лихорадочной гонки по мокрому шоссе уже рулил по широким столичным проспектам. Едва успел переодеться и даже не думал о том, как я выгляжу или как выглядит он. В моем воображении он оставался тем же семнадцатилетним мальчишкой с мечом в руке.

            Все неслось перед глазами. Мои лихорадочные сны оживали.

 

Он ждал меня за столиком. Я подошел, как зомби из компьютерной игры, какими-то рывками, а не шагами. Он поднялся и протянул мне руку. Темная одежда, вытянутый овал лица, черные волосы, темные брови, серые глаза. Он тоже всматривался в меня и первое, что сказал, было:

– Ты немного изменился.

– Вырос? – усмехнулся я.

– В лице… жестче стал.

            Мы оба замолчали. Я опустился на стул, подошел официант. Тино заказал что-то обычное. Я повторил.

– И еще текилы, – добавил он.

            Я кивнул. Не мог поверить… в него.

– Я надеялся, что у тебя все сложилось, – сказал он. – И вдруг позвонил твой доктор. У тебя проблемы со здоровьем?

            Он говорил отрывисто, так, что невозможно было уловить интонации. Но радости в голосе точно не было.

– А у тебя как сложилось? – я ушел от ответа.

– Выучился на маркетолога. Работаю в компании. Офисный планктон – это про меня. Все очень стабильно, очень просто.

            В каждой фразе, в каждом жесте, в повороте головы, в изгибе губ без улыбки я узнавал Тино. Сердце захлебывалось… не восторгом, а плачем что ли, но без слез и без звука.

            Снова подошел официант. Тино молча наблюдал, как тот расставляет блюда.

– Я думал… Я представлял, что ты стал знаменитым актером – мимом в маске без улыбки, – сказал я.

            Официант, поставив между нами бутылку и две стопки, взглянул на Тино и ушел. Он покачал головой.

– Ничего такого.

– А живешь где?

            Я хотел спросить, не «где», а «с кем», но Тино ответил просто:

– А живу в той же квартире, которую купил мне твой отец за то, чтобы я тебя бросил.

            Несколько секунд я молчал.

– Он пошел к моим родителям. Они все обсудили, – добавил Тино.

– Но он никогда не был против!

– Он дал им денег, устроил меня в Академию, заплатил за обучение, купил мне квартиру. Я не мог обмануть его. Родители просили меня. Мне сказали, что ты меня не искал.

– Я просто выл. Так животные воют, не люди.

– Он пытался тебя защитить, – сказал Тино спокойно.

– И как он меня защитил?! В Англии я перетрахался со всеми однокурсниками, знакомыми и соседями по общежитию! Потом вернулся, женился, потом развелся, потом лечился от наркотиков, теперь лечусь от психоза!

– Забудь все, Слав, – он покачал головой. – Прошло, так прошло. Твой доктор просто молодец. Сказал, что нам надо поговорить об этом – расставить все точки. Вот мы и поговорили, и расставили, – Тино поднял стопку. – За прошлое!

– Все прошло?

            Я не мог пить. Я чувствовал себя как на кладбище. Вокруг не было ничего живого.

– Я вытравил в себе это. Выжег. Иначе не прошло бы. У меня другие отношения. Но сегодня я свободен, если ты об этом. Я попросил друга переночевать у родителей.

            Я пил. Уже не ждал его, просто пил. Самый далекий человек, самый не близкий сидел передо мной. Мое слепое, глухое, мертвое, отторгнувшее меня прошлое. Я чувствовал, что связи с ним рвутся. Что если добавить еще боли, станет легче.

– Я хочу тебя, так хочу, – бормотал, как заклинание.

– Да. Я подумал об этом.

            Мы поехали к нему. Я уже был так пьян, что не мог рассуждать ни о сбывшейся мечте, ни о болевом пороге.

            В его квартире пахло чем-то чужим. Кем-то чужим. Мы трахались на полу, потому что постель принадлежала этому чужому. И я ничего не чувствовал, кроме того, что на меня валятся стены и падает потолок. Пьяное сознание стирало ощущения и рисовало кроваво-черные фантасмагории в белых потеках. От ковра несло сыростью, Тино двигался быстро, и я никак не мог поймать его ритм.

Потом мы лежали на полу, не касаясь друг друга. Мы пробежали свою дистанцию длиною в десять лет и упали на сырой ковер. Дистанция нас победила.

– Я любил тебя больше жизни, – сказал я.

– Тогда все и закончилось.

– Но мы прежние…

            Он молчал.

– Ты не танцуешь больше?

– Никогда. Никогда с тех пор я не танцевал, – ответил он. – Я расшибся тогда. О то стекло. Я этого не пережил. Но теперь мы поставили точку. У нас должно начаться что-то совсем другое.

– Мне так жаль, Тино. Мне так жаль. Я так хочу назад.

            И он вдруг нашел в темноте мои губы.

– Сегодня ты вырос. Сегодня ты закончил свою секцию кендо. Сегодня ты сдал свой последний выпускной экзамен. Больше ничего не было.

            Я плакал. Я лежал, глядя на выключенный светильник под потолком, и плакал. Тино ушел в душ, а я никак не мог успокоиться, слезы капали на сырой ковер. И с каждой слезой мне становилось легче. Я уснул на полу, укрывшись краем ковра.

 

-9-

            Все стало неожиданно серьезно. Борьба с психологией уже не шла ни по моим правилам, ни по правилам доктора Павлова. Жизнь диктовала свои.

            Утром, когда я очнулся на полу и увидел Тино спящим в своей постели, больше всего на свете я хотел убить отца.

            Я нашел свою машину, рулил и думал о том, как легко ему было тогда растоптать мою жизнь. Не составило никакого труда. Не вызвало никаких угрызений совести. Даже жалости ко мне у него не было.

            Гаишники не останавливали, хотя могли бы унюхать текилу, перевернувшую вчера мой мозг. Теперь сознание постепенно становилось на место. С тех пор утекло столько мутной воды. Отец уже принял то, чего не мог принять в мои пятнадцать. Злость и желание убить постепенно меняли свой вектор. Кто снова толкнул меня в прошлое? Кто заставил думать об этом? Вспоминать до мельчайших подробностей и переоценивать? Кто доказал, что детские фантазии не нужны взрослому человеку? А ведь это то же самое, что вытащить девчонку из вирта и пихнуть в спину с крыши многоэтажки.

 

            Павлов позвонил только вечером.

– Ты вернулся?

– Да.

– Поговорим об этом?

– Не нужно.

– Слав, я не доктор. Если хочешь, приезжай…

            Доктор, ты именно доктор! Ты влез в мою жизнь со своими психо-экспериментами. Влез, чтобы получить гонорар. Как же далеко ты готов зайти ради гонорара?

            Я вдруг вспомнил, что он не оттолкнул меня, когда я его целовал. А поцелуй… это даже для меня иногда слишком. Я легко обхожусь без такого. И если бы умышленно не хотел его шокировать, я бы никогда не стал этого делать.

– Я приеду.

            Ситуацией грех было не воспользоваться. Через полчаса я уже был у Павлова. Он усадил меня на кухне, поставил на плиту чайник.

– Как все прошло?

– Прошло и ладно.

            Он обернулся, посмотрел внимательно.

– А как ты его нашел? – спросил я.

– Разыскал родителей, представился другом, получил номер телефона.

– Это мой отец тогда…

– Я так и думал, – кивнул он. – Своего ребенка хочется уберечь. А еще больше хочется уберечь, не обсуждая с ним этого, не глядя ему в глаза, не разбираясь в том, что он чувствует. Я уверен, он потом винил себя. Не мог не винить.

– Ты думал, эта встреча сделает меня счастливым? – спросил я.

            Он плеснул мне кипятку, бросил в чашку пакетик чая.

– Нет. Но она была необходима, – Павлов сел напротив. – И что вы решили?

– Ничего. Жизнь пошла дальше. И ему, и мне казалось, что мы тогда умерли. Но мы не умерли, мы просто потеряли друг друга. Он нашел другие отношения, я нашел какие-то развлечения. И все.

            Он продолжал смотреть на меня.

– Может, ты есть хочешь? Поужинаем?

            Это было как-то странно. Не походило на обычный сеанс промывки мозгов. Я не узнавал Павлова. Продуманная стратегия действий снова стала разваливаться на куски.

– Предложи что-то еще! – я насилу поймал фрагмент своей мысли. 

            Его лицо немного застыло. Не отвращением, а стеснением что ли.

– Чай пей, – он отвернулся к окну.

            Но я уже нашел потерянный драйв. Поднялся и схватил его за руку. Пора бы доктору расплатиться за свои эксперименты по выравниванию моей психики – пора поломать свою.

            Все было при свете дня. Я отступил к стене и потянул его за руку. Его лицо оказалось совсем близко. Он не отказывался ломать.

            Знаю, не все мужчины пойдут на это. И побриться я не успел. И волосы хотел мелировать, чтобы больше напоминать ему его жену-блондинку. Но он и так мне ответил. Он вжал меня в стену, и я понял, что хочет. Что не подыгрывает. А если и подыгрывает – уже плевать.

            Мне было плевать. Я не отпускал его.

            Как-то наощупь мы нашли спальню. Подсознательно мне хотелось закрыться от него, но я контролировал комплексы. Щадить его душевную организацию я не собирался. Он продолжал, он не терялся, он резинку в тумбочке нашел.

            И мне казалось, что у меня сто лет никого не было. Сырая ночь с Тино совсем стерлась светом этого дня.

            Павлов легко вошел, Павлов держал верный курс, Павлов был ловок и нежен. Павлов ласкал меня вместо своей жены, улетевшей в Турцию. И я таял.

– Блин, док, что вы творите…

            Потом я ночевал с ним. В постели его жены. И утром проснулся абсолютно счастливым. Даже если у него не было диплома психолога, он отлично справился.

            Я получил то, что хотел. Хотеть и получить – высшее наслаждение, вы меня понимаете. Это значит, доказать самому себе, что ты можешь выбирать и брать. Ты стоишь своих желаний. Ты не размениваешься по мелочам. Ты рулишь реалом! Ты способен покорить мир! Ты моделируешь ситуацию под себя!

            В доказательство этого он проснулся и привлек меня к себе.

– Я ухожу, док. Сеансы окончены, – бросил я. – Отец пришлет тебе чек.

            Оделся очень быстро. Павлов молчал.

– Ай эм хэппи, – сказал я ему на прощанье.

            Он, кажется, хотел что-то ответить, но передумал. Я хлопнул дверью. Как обычно хлопаю.

 

            Вечером сообщил отцу, что Павлова больше не хочу видеть, и попросил его расплатиться. Он кивнул. Мне казалось, что я все-таки первым пихнул доктора с крыши.

– Вить, я, наверно, на работу пойду.

– Куда?

– К тебе.

            Отец немного опешил.

– В компанию?

– Мне нужно чем-то заняться.

– Там как раз полно занятий!

            Он вдруг подошел и обнял меня.

– Славик, я так рад, что ты приходишь в себя. Я столько раз казнил себя за то, что разрушил твою жизнь… я…

– Не надо, – я покачал головой. – Не надо казнить себя. Никакие отношения не длятся вечно. Я виделся с Тино.

            Лицо отца вытянулось.

– Наши пути разошлись. Осталась память. Болезненная память. Но я не стремлюсь в прошлое.

            Он провел рукой по лицу.

– Прости меня, мой мальчик. Я так виноват перед тобой. Я знаю, как тяжело тебе было.

– Все стирается. Не страшно, – я улыбнулся. – Не страшно.

            Сезон гроз закончился. Тротуары высохли. Я стал бывать в компании и вникать в дела. Он был очень доволен. Бизнес постепенно начал меня занимать. Но состояние «хэппи» не возвращалось.

 

-10-

            Я не думал о Павлове. Я просто был доволен тем, что сделал из него такого же подопытного кролика. Вступил в связь с пациентом? Уложил парня в постель жены? Чувствует себя нормальным после этого? Может со спокойной совестью давать советы другим? Отлично!

            А возможно, его и не мучили никакие угрызения совести. Шарлатан на его месте был бы вообще доволен тем, что легко отделался. О чем тут думать?

            Я не звонил ему. Павлов, получив от отца расчет, тоже не напомнил о себе ни разу. И вдруг Толян объявился:

– Ты инфу забирать думаешь?

            Я и забыл об этом заказе, так давно это было. Расплатился с Толиком и забрал досье. А потом сидел и смотрел на ровные строчки отчета о личности доктора Павлова. И совсем не то в отчете нарисовалось, что я ожидал увидеть.

            Доктор Павлов до перестройки закончил факультет психологии столичного университета и успел поработать по специальности – сначала в больнице, потом в детской комнате милиции. Потом стал писать работу по психолингвистике, получил американский грант на исследования и счастливо отбыл в Медицинскую Школу при Гарварде. Пока в полуразрушенной стране шла перестройка, он учился за границей. А потом вернулся и защитил кандидатскую. Ему предложили место в университете, и он стал преподавать.

            Потом – уже в конце девяностых – бросил теорию, оставил недописанную докторскую, ушел с кафедры и снова занялся практикой, стал вести тренинги для бизнесменов при консалтинговой компании. Подсобрав денег, открыл свой офис в центре. Именно тот офис, куда я пришел за счастьем.

            Это была абсолютно успешная карьера, вовремя вырулившая из сферы науки в сферу бизнеса. Он не был шарлатаном, он не покупал никаких дипломов или медалей. Он ничего не придумывал специально для моего отца.

            Я был поражен. Зачем же профессионалу было играть по моим правилам, принимать мои условия? Ощущение победы над доктором мгновенно улетучилось.

            И еще одно. Его жена с дочерью остались в Штатах, не захотели возвращаться на родину. И было это давно. Если док и соврал в чем-то, то только в том, что женат.

            Меня как холодной водой окатили. Играл со мной, значит? Делал вид, что стесняется? А сам тупо, без сантиментов отработал? Хочешь счастья, мальчик? Хочешь счастья именно в такой форме? Мне ничего не стоит. Пытаешься быть соблазнителем? Ладно, я соблазнился.

            Я подскочил, как ужаленный. Скомкал отчет и швырнул в корзину. А как же личные отношения с шизоидом? Это допускается? Да, он же не доктор, он тренер.

            И кого я перехитрил? Самого себя?

Иллюзорное счастье. Было, и нет его.

 

            Отец нашел меня в состоянии транса.

– Что с тобой, бездыханное тело?

– Думаю.

            Он приложил ладонь ко лбу.

– Ты не заболел? Передают, что грипп ходит.

– Мне с Павловым поговорить надо. Вы как попрощались?

– Я чек выслал. Позвонил и сказал, что в его услугах мы больше не нуждаемся.

– А он что сказал?

– Ничего. Или «понятно», что-то такое. А что стряслось? Зачем он тебе? Со мной поговори.

– Не так все серьезно, – я поспешил отказаться.

 

            Утром поехал в парк. Павлов не бегал. Я посидел на лавке, посмотрел на девчонок, потом поднялся к нему и позвонил.

            Он не открывал. У меня было ощущение, что он увидел меня в глазок и не открывает. Звонить было глупо. Я просто стоял около двери и ждал. И он ждал, пока я уйду.

            Что-то явно было не так с этим психологом. Иначе зачем ему от меня прятаться?

– Открой, эй, – позвал я. – Поговорить нужно.

            Он открыл. Выглядел Павлов несколько понуро, но в целом обычно. Может, более растрепанно. Волосы падали на глаза.

– Чего тебе? – спросил, не приглашая войти. – Сеансы вроде окончены. Или ты извиниться хочешь?

– Нет, не хочу. За что мне извиняться? Я просто думал, что ты шарлатан, что у тебя диплома никакого нет, что ты играешь в психолога, эксперименты надо мной проводишь. И я тоже решил поиграть. А вчера узнал, что есть у тебя диплом.

            Павлов уперся спиной в дверной косяк.

– И что это меняет? 

– Ну. Меняет. Если ты такой крутой специалист, зачем ты тогда… согласился?

            Он смотрел на меня молча. Очень тяжелым взглядом. Мне даже показалось, что он готов ударить. Меня невольно назад качнуло.

– Я не знал, что соглашусь, – он посмотрел в пол. – Ни при чем тут диплом. Ничем он мне не помог. Многолетний опыт общения с психами ничем не помог. Может, потому что ты не псих. Просто когда ты ту историю рассказывал, про Тино, я вдруг подумал: «Это стоило пережить хотя бы для того, чтобы с такой горечью помнить». А я до этого массу историй выслушал – ты даже не представляешь, каких и о чем. Но мне показалось, что это была история самого горького, самого отчаянного одиночества. И я подумал, что лучше одиночество с такой историей, чем без истории. И как накликал. В то утро, когда ты ушел – горечи было, хоть отбавляй. А ведь ты мне даже не нравился сначала, вульгарным казался, дерзким. И вдруг все изменилось. Мир изменился. После такого – любому профессионалу голову с плеч рубить надо за то, что он с собой справиться не может. Или не голову… Не знаю, сколько лет нужно, чтобы это стерлось.

– Я сотру.

– Да брось. Я понял, чем это для тебя было, – местью всем психологам мира, всем, кто лез к тебе с советами, и отцу тоже.

– Не прогоняй меня, Павлов, я буду самой верной твоей собакой, – сказал вдруг я.

            Он немного завис.

– Что опять на тебя находит?

– Прости меня, док. Без тебя нет мне никакого счастья.

            На лестничной площадке гулял сквозняк. Дребезжал лифт, где-то внизу хлопали двери и звенели ключи. И весь этот шум обычной многоэтажки казался мне весенним и радостным. Мы были внутри и никто никого не сталкивал с крыши. Страх того, что Павлов не подаст мне руки, уже отступал, я глупо заулыбался:

– Чаем меня угостишь? Знобит как-то. Может, это грипп, а ты меня на площадке маринуешь.

– О, узнаю тебя теперь, – он тоже усмехнулся. – Ну, заходи, если тебе так плохо…

            Все было по-прежнему в его холостяцкой квартире: ни женских духов, ни косметички в прихожей. Пицца в холодильнике и пакетики чая в картонной коробке. Никогда в жизни я не ел такой вкусной пиццы и не пил такого ароматного чая. Павлов смотрел на меня и молчал. И в этом молчании уже не было ни стыда, ни тоски, ни психотерапии.

            Горечь была, конечно. И опасение следующей минуты. Что-то вроде покалывания в кончиках пальцев.

Но минуты наступали и наступали. Одна за другой. Он закурил и убрал от меня сигареты.

– Нельзя тебе. Психика у тебя неуравновешенная. И грипп, да?

            Когда отец позвонил, мы в постели валялись. Я потянулся за джинсами, достал телефон.

– Приедешь? – спросил отец.

– Нет. Тут останусь.

– Тут – это где?

– У Павлова.

            Он помолчал.

– Снова чек ему выслать?

– Нет. Мы помирились. Он не за деньги это. Не в рамках терапии.

            Отец вздохнул. Помолчал и отключился. Никак не прокомментировал.

– «По любви» надо было сказать, – посоветовал психолог. – Я с ним потом сам поговорю.

– Не надо. Мне не пятнадцать. Я смогу разобраться. 

            Павлов тоже воздержался от комментариев. Но по выражению его лица я понял, что пациентом он доволен.

 

2009 г.