Я НЕ ЧУВСТВУЮ

 

***

            Я перерыл весь инет, чтобы найти его фотографию с парнем. Не может быть, чтобы не было. Не может быть, чтобы взрослый мужчина, в здравом уме, будучи медийной персоной, оппозиционером и креаклом, просто так высказался в поддержку ЛГБТ, без повода. В сети мелькали его фото с актрисами, балеринами, известными режиссерами, модными авторами, журналистами, но не было ни одной – за чашкой кофе на двоих, в одинаковых трусах на яхте, в обнимку в шезлонге. Я исследовал даже тени фотографов, даже отражение в его зрачках, я не мог ошибаться, но не нашел ничего – ни одного подтверждения своей буйной фантазии. Мой гейдар дал осечку. Я не спал три ночи.

            Это не называется встречей: мы не встретились. Я слышал о нем и раньше, читал его статьи, но увидел впервые в какой-то передаче, которую включил случайно. Я не поклонник телевидения, для этого я слишком много о нем знаю, но досмотрел то ток-шоу до конца. Потом подписался на его страницу в Facebook, потом на его канал на YouTube и почувствовал – томит. Само его лицо, его манера говорить, его осанка и жесты – даже оцифрованные сетью – лишали меня воли.

            Уверен, что с вами бывало такое. Многие влюбляются в актеров или танцоров, я влюбился в политолога, мне захотелось, чтобы он оказался геем, чтобы мы встретились и занялись сексом. Идея стала изматывать.

            Не невозможно. Есть вещи абсолютно невозможные. Например, купить виллу на Кипре. А есть вполне достижимые – встретить его в кафе, около дома, возле студии, так делают все фанаты, никто из них не заморачивается бестактностью таких подстроенных случайных встреч. Можно даже попросить у него автограф или сделать совместное селфи – вот и появится у него фотография с симпатичным парнем. Нужно только решиться.

            Чтобы решиться, я узнал номер его мобильного телефона и домашний адрес. Разумеется, через вуз, где он преподавал. Звонить ему я, конечно, не собирался. А вот расписание его лекций мне очень пригодилось – я шатался около университета, два раза проводил его взглядом до машины (черная Volvo S60) и даже привлек внимание двух студентов, но не воспользовался своим успехом.

            Шанс был. Просто я не спешил рисковать. Слепая интернет-страсть робела в лучах солнечного света. Мне нечего было сказать ему, мой скромный кругозор уступал его обширным познаниям, я не был уверен, что смогу заинтересовать его. Оставалось сделать ставку на внешность. И я поставил на нее все.

            Гладкое бритье, отбеливание зубов, лучшие шмотки, какие у меня были. Потоки дождя стекали с моей куртки, будто я вышел к нему голым из душа. Мокрые волосы падали на лицо.

– Не подкинете до метро? Ой, Илья Алексеевич…

            Это был переломный момент. Я отвел рукой челку от глаз, разыграл смущение узнавания. Он остановился. Может, подумал, не студент ли я. Может, попытался вспомнить, встречал ли меня раньше…

            Я ждал под проливным дождем. Так делают проститутки – выходят в дождь на проезжую часть: в непогоду мужики добрее. Возможно, он знал об этом.

– Садись, да, – проговорил быстро, открыл мне дверцу изнутри, сразу выпрямился и взглянул искоса.

– Я не студент, – сказал я.

– Я понял, – ответил он. – У меня хорошая память на лица.

            И я понял, что он понял. Что я могу быть кем угодно, какой угодно подставой.

– Я не подстава, – сказал я.

– А кто тогда?

– Просто так. Никто. Меня Васей зовут.

– Сейчас Васями уже никого не зовут.

– А меня зовут, – сказал я.

– В честь кого?

– Шукшина. Мама его любила.

            Он заулыбался.

– Хорошая мама. Странный Вася. Куда везти тебя?

– Куда хотите.

            На перекрестке, остановившись под светофором, он посмотрел очень внимательно.

– Просто секс? – спросил прямо.

– Да.

– Именно со мной?

– Да. Я ваш фанат.

– О, как мило. И куда ты потом с этими записями?

– Никуда. Я телефон вам отдам. Все, что хотите. Паспорт. Любые гарантии.

– Тоже мне гарантии – паспорт!

            Он куда-то ехал, но я не мог сориентироваться, так как был сосредоточен на доказывании.

– Выходи, Вася, – он вдруг стеснительно улыбнулся. – Приехали.

            Мы прошли через пункт охраны во двор жилого комплекса из нескольких высоток и поднялись лифтом на седьмой этаж. Он открыл дверь ключом. Я вошел следом.

– Что ты обещал? Телефон сюда.

            Я протянул ему телефон, потом куртку, потом свитер, потом джинсы, потом трусы. Он все еще был одет, просто стоял с моими мокрыми вещами в руках и смотрел на меня.

– Умеешь быть убедительным, Вася, – кивнул мне и бросил все на пол.

– Потому что люблю, – сказал я.

– Давно?

– Уже три недели.

– Не пойму, это юмор в тебе или глупость, – сказал он честно.

            Потом стал раздеваться, взял меня за руку, выше локтя, потом поцеловал в губы. Подтолкнул к двери спальни. И все сбылось.

 

***

            Я вообще жаворонок. В гостях это неудобно. Я просыпаюсь в шесть утра, смотрю на спящего партнера и не знаю, уходить мне, оставаться, прикидываться спящим или готовить завтрак на чужой кухне. Все из этого одинаково неловко, словно я пробрался в чужой дом вором.

            Я проснулся в незнакомой комнате и посмотрел на спящего Белецкого. Он лежал на спине, грудь его была раскрыта, руки, не мускулистые, а, скорее, полные, закинуты за голову. Щеки потемнели от щетины, а может, мне так показалось в предрассветных сумерках. Он спал беспокойно, будто во сне спорил или отбивался от кого-то. Дыхание было неровным, черты лица искажались. Не просыпаясь, он закрыл голову обоими локтями. Мне захотелось успокоить его, поцеловать в губы, но я сдержался. Тихонько поднялся, сходил в туалет-ванную, потом вернулся в спальню. Тянуло снова лечь в постель, или даже лечь на него, но я стал одеваться.

            Белецкий проснулся. Он сел в кровати, пригладил всколоченные волосы, потер рукой глаза.

– Вася? Это ты здесь?

– Да, пока еще я. Уже ухожу.

– А куда ты идешь, Вася?

– Ну… Домой.

– К маме?

– Нет, я живу один. Снимаю квартиру.

– Денег тебе дать?

– Не нужно. Я работаю.

– Кем?

– Да, так. Дома работаю.

            Белецкий снова потер глаза.

– Кем?

– Пишу разное. Сценарии.

– Пишешь? Для кино? – удивился он почему-то.

– Нет, для телепередач, ничего интересного.

– Значит, ты усидчивый. Останься на завтрак, Вася.

– Хорошо.

– Ты же не спешишь?

– Нет.

            Я присел на край кровати.

– Ты меня радуешь, Вася. Ты это знаешь?

– Нет.

– Я думал, ты совсем такой… отмороженный.

– Я такой.

            Он протянул ко мне руку.

– Иди сюда.

– Неловко. Я оделся уже. Одежда сырая.

– Так разденься. А одежду отнеси на сушилку в ванной. Просто вчера мы о ней забыли.

            Я вернулся к нему в трусах и лег рядом.

– Телефон верните.

– Будешь новости читать?

            Он достал мой телефон из прикроватной тумбочки.

– Проверили мою ленту?

– Проверил. Там одни пиписьки голые, Вася. И еще я. С чего вдруг такой интерес?

– К пиписькам?

            Я отложил телефон и поцеловал его в губы. Еще вчера секс с ним показался мне странным, и теперь эта странность повторилась. В нем не было жестокости, как в моих обычных любовниках. Его горячий член не ранил, он ничего не делал через боль. К тому времени я уже привык, что для страстного секса нужны боль и злоба, но с Белецким была чистая нежность. Он был мягким. И эта настойчивая мягкость продирала не на шутку – меня колотило, как эпилептика.

– С вами здорово, – сказал я. – Вот не зря я влюбился.

– На «ты», Вася, чего уж. Вася – это же не кличка?

– Нет, я Вася.

– Хорошо.

            Потом мы завтракали. Он угощал меня чаем с печеньем, а сам ел какие-то мюсли и шутил о том, что сидит на диете ради телесъемок, и что вообще современные мужики не едят бекон с яичницей, хотя может, и едят, но он таких не встречал.

– Ты не очень молод, Вася? – спросил он вдруг.

– В смысле?

– Вчера мне показалось, что тебе едва двадцать.

– Нет.

            Он вопросительно поднял брови.

– Нет, – повторил я.

– Хорошо, – он кивнул.

– Но я понимаю, к чему вопрос. Я не потревожу. Не буду названивать. Не буду больше подкарауливать. Ничего никому не скажу. Ничего нигде не напишу. Это?

– Не совсем.

– Тогда что? Ты женат?

– Был. Но уже давно свободен, поэтому звони – в любое время. И я тоже буду. Но, конечно, распространяться не нужно. Я не особо скрываю, но и афишировать не хочу.

– Конечно, тебе же выступать экспертом в ток-шоу…

– …к которым ты пишешь сценарии.

– Нет, к таким нет. В основном, к развлекательным.

– Так ты юморист? Хорошо скрытый?

            Вдруг я понял, что нравлюсь ему, понял со всей уверенностью, которой у меня не было ни разу в жизни, ни в чем.

– Да, чудно, что мы встретились, – кивнул он. – Я не знакомлюсь, не выбираю. Хвала твоей решительности! Только не скажи сейчас, что обычно так не делаешь.

– Обычно по инету я ни в кого не влюбляюсь, – подтвердил я.

            Он довольно хохотнул.

– До вечера останешься?

– Нет. Нужно работать.

– Мне тоже, в общем-то. Тогда я позвоню? Моя очередь.

– В постели тоже по очереди?

– А ты хотел бы? – спросил он серьезно.

            Я смутился. Он явно был готов идти на уступки.

– Ладно, мне пора, – пришлось оборвать разговор.

– На самом интересном месте, – сказал Белецкий.

            Он поцеловал меня у двери, но теперь его взгляд был полон сожаления.

– До встречи, – сказал я.

– Да, – он кивнул. – Просто боюсь увидеть в тебе то, чего в тебе нет, а потом понять, что нет…

– Представь, я тоже. Но вслух я бы этого никогда не сказал, чтобы не обидеть.

 

***

            Потом я думал о том, чистое ли это счастье или мутное, с осадком. Конечно, он не обязан был доверять мне или влюбляться в меня с первого взгляда, он и так максимально раскрылся перед посторонним.

            И я тоже боялся, что, увидев его снова, не почувствую того, что чувствовал, ожидая его около университета. Я перестал смотреть его ролики на YouTube и перечитывать его интервью в журналах, пытаясь сохранить незамутненное ощущение от нашей встречи, от секса, от совместного утра. Он не торопился звонить…

            В какой-то момент мне показалось, что мы расстались. Ведь такое бывает – люди переспят друг с другом, пообещают увидеться, но больше никогда не перезвонят. Я напомнил себе, что и не рассчитывал на большее, только на секс, на кратковременное обладание. Но стала мучить мысль о том, что я все-таки не понравился ему, а значит, плохо старался. Хотел остаться собой и понравиться без притворства, с минимальными, чисто физическими, улучшениями, но не удалось. Не следовало укорять его на прощанье, это как минимум. Никто не укоряет после секса человека, в которого влюблен. Но я забеспокоился о своем эго – том самом эго, которое должно было раствориться в другом без остатка, но не растворилось.

            Я дошел до пика самобичеваний, когда он все-таки позвонил.

– Ах, Вася, – произнес мечтательно. – Скажи скорее что-то, хочу понять, как звучит твой голос по телефону.

            Я не знал, что сказать.

– Тогда прочти последнее предложение.

– На сцену поднимаются ведущие, – прочитал я.

– Это прекрасно. Кратко и емко. Понятно, кто поднимается и куда.

            Я засмеялся. Сразу стало легко и радостно. Мы договорились встретиться вечером в центре.

---

            Оказавшись в его машине, под его пристальным взглядом, я снова забеспокоился, все ли между нами нормально.

– Удивляюсь тому, как ты красив, Вася, – объяснил Белецкий свой взгляд. – Так почему у тебя нет постоянного парня?

– Потому что это неинтересно, – признался я.

            Он остался доволен. Стал объяснять мне, что, наверное, мы не сможем поехать в ресторан или еще куда-то поужинать. Несколько раз повторил «наверное», и добавил неуверенно: «Но если ты хочешь…»

– Нет, не обязательно, – сказал я. – Я понимаю.

– Тогда ко мне. Но не только секс. Будем… не знаю… говорить, общаться…

– Пусть только секс, не волнуйся, меня не нужно развлекать.

– О, как выгодно встречаться с фанатами! – усмехнулся он.

– Но некоторые из них могут убить, – сказал я.

            Машину вдруг дернуло.

– Что? Это ты к чему? – спросил он. – Шутка из последнего сценария?

– Да. Да, конечно.

– Не пугай меня. Мне в последнее время снятся страшные сны. Покойный отец. И все это очень близко. Ближе, чем лекции, ближе, чем съемки…

– Ближе, чем я сейчас?

– Нет, не ближе, чем ты. Но мне советуют быть осторожнее. Хотя я, конечно, не самый активный оппозиционер, не самый популярный блогер…

– Тебе угрожают?

– Только в письмах. Не звонят, по крайней мере. Другим звонят, подъезды разукрашивают, родных терзают. Просто на фоне этого митинга… который в декабре будет, все, конечно, обостряется… очень неприятно…

– Будет митинг?

– Нда, – сказал он и словно потерял интерес к своему рассказу.

– Что за митинг?

– Митинг оппозиции. Против режима, против преследования инакомыслящих, против пыток политзаключенных. Обычный митинг.

            Мы помолчали. Он свернул к дому.

– Для тебя это серьезно или пиар? – спросил я прямо.

– Для меня это серьезно, Вася. Все, что я делаю, для меня серьезно. Просто я понимаю, что нельзя двадцать четыре часа в сутки с пеной у рта доказывать людям то, во что они не хотят верить, чего они даже не хотят знать. Но уйти во внутреннюю эмиграцию мне совесть не позволяет. Поэтому снова и снова, изо дня в день, я говорю об одном и том же – СССР, репрессии, ГУЛАГ, миллионы жертв, угроза повторения. И когда при этом люди смотрят на меня сонными глазами, я сатанею, Вася. Студентам я могу поставить «неуд», но тут «неуда» мало.

            Я хотел сказать, что меня убеждать не нужно, но промолчал. Он припарковался и посмотрел на меня.

– Да, Вася?

– Да.

– Пойдем? Обещаю не грузить тебя серьезными темами.

            Мы миновали пункт охраны и поднялись в его квартиру.

– О себе расскажешь? – спросил он. – Хоть что-то? Откуда ты? Где учился?

            Я ответил кратко. Мне казалось, что мои рассказы о себе украдут у нас время. В его квартире было тихо и уютно. Я тогда подумал, что внутренняя эмиграция не так уж плоха, но, конечно, его не устроит.

            А меня бы устроило – просто лежать с ним, смотреть в окно, слушать отдаленный гул шоссе, ловить звуки многоэтажки.

– Ты не был бы счастлив просто так? – спросил я неопределенно. – Просто со мной? Без всего этого?

– Без всего этого и ты не был бы со мной, вот в чем дело, Вася.

– Но если шахматная фигура доходит до края доски, она же может уйти с поля, вообще, и жить дальше вне поля, своей жизнью.

– Это что за правила? – засмеялся он.

– Я придумал. Только что. Для тебя.

– Считаешь, что я дошел до края?

            Я промолчал.

– Значит, ты просто не знаешь, что края нет. Наше шахматное поле – без границ, без черных и белых клеток, без правил игры, у нас все фигуры перемешаны, у наших коней хоботы, у наших слонов гривы, у наших пешек короны.

– А как же выиграть?

– Ну борьба добра со злом вечна, – ответил он. – Приспособимся, спешить некуда.

– Это грустно, – сказал я.

 

***

            Но потом не было грустно.

            Или было грустно всегда.

            Вернее, не так. Мне было настолько хорошо с ним, что я никак не мог привыкнуть к нашим свиданиям, к его рассказам о себе и о студентах, к нашим планам на будущее, и мне казалось, что за всем этим сквозит грусть. Как только возникала пауза между шутками и планами, грусть проскальзывала в эту щель и заливала все вокруг тусклым сумеречным светом.

            За этим мороком я пытался разглядеть наше лето. Лето для парочек – особая тема. Все фантастические планы, все грандиозные проекты откладываются на лето, словно его приход должен воплотить их сразу, автоматически, с первого июня.

            И мы тоже планировали что-то масштабное – лететь к его друзьям в Рим, оттуда – в Мексику, словно все это было по соседству с его многоэтажкой. По его рассказам выходило, что там везде его ждут друзья – настоящие, верные, честные и открытые люди, а тут, даже среди оппозиционеров, таких людей очень мало, все они с двойным дном и краплеными картами.

– А Сафаров? Это же он организовывает шествие, «на деньги госдепа», как пишут, – я засмеялся.

– Да, Сафаров хорош.

– Хорош и все?

– Хорош и чертовски сексуален? Это ты хочешь услышать?

– Нет, хочу услышать, что он порядочный человек и не подведет… нас всех.

– Он хороший, Вася. На нем большая ответственность. И он не гнется. Но… так не гнется, словно вот-вот сломается.

            Несколько минут мы лежали молча.

– У меня завтра большое интервью для британского журнала, – сказал он. – То есть уже сегодня.

– Они спрашивают о личном?

– Обычно нет. А наши спрашивают, – Белецкий хмыкнул. – Иногда мне и самому хочется рассказать. Но пока я голос оппозиции для зарубежной прессы, лучше помалкивать.

– Мне кажется, они так даже лучше поймут оппозицию.

– Они-то поймут, но поймет ли оппозиция.

            Он словно листал в уме ежедневник:

– Потом я лечу на конференцию в Гамбург, «Социальные медиа» – для блогера это полезно. Потом наша акция здесь. Потом Новый год с елками. А пока… я предлагаю тебе переехать ко мне, – сказал он неожиданно.

– Сюда?

– Да, в эту постель. Навсегда.

            Это было странно. Конечно, приятно. Он пытался завуалировать серьезное решение шуткой, но голос дрогнул, и, пряча эту дрожь, он быстро продолжил:

– Потому что я определился. Не знаю, как ты, а я точно знаю, что не хочу расставаться с тобой, просто не могу тебя потерять, чтобы потом искать и надеяться встретить.

            Звучало не как предложение о переезде, а как предложение вообще… всего сразу.

– И летом оформим брак, если хочешь, где-нибудь в тихом месте, в Европе. Если ты мне не откажешь, Вася, – закончил он.

            Я смотрел на него, лежа на боку. Он был не особо красив, с полными щеками и немного вздернутым носом, кругами под глазами и припухшими веками. Его сны не стали спокойнее, утром он всегда просыпался с головной болью и расстроенными нервами. Но тогда, глядя на него, я не мог выразить своего восторга – восторга взаимности, исполнения мечты, ощущения своего человека рядом. Может, уместнее было бы вскочить и завизжать от радости. Но я лежал молча, вслушивался в повисшую тишину, пытаясь уловить в ней привычную грусть.

– Так и сделаем, – сказал все-таки. – Я согласен.

---

            Интервью Белецкого британскому журналу я не читал. Но некоторые наши издания и блогеры нарезали из него цитат и выдержек, разобрали на твиты и посты, где было все – о том, что он гей, что счастлив быть геем, что он помолвлен, что любит своего жениха, что летом они планируют заключить брак в Европе.

            Они – это мы.

            Такое бывает во сне: вы видите рекламу красивого особняка, на террасе которого гости пьют чай. А потом понимаете, что этот особняк – ваш, эти люди у вас в гостях, они пьют чай на вашей террасе из ваших чашек.

            Я был просто ошарашен.

– Ты действительно сказал это? – спросил Белецкого.

– Да. А что тут такого? Надоело скрывать. Пусть другие отмалчиваются, кому рассказать нечего. О двух перепихонах в клубе никто ж слушать не станет.

            К тому времени я уже свалил свои вещи в угол его гостиной и узнал, что охранников на пропускном пункте зовут Сергей и Вадим, оба стали здороваться со мной весьма вежливо. Я открывал квартиру Белецкого выданным мне ключом и чувствовал себя Буратино, который нашел-таки потайную дверь к своему счастью.

---

            За его сборами на конференцию я наблюдал со смехом.

– Да, я как русская барышня в Турции, – кивал он, – тащу и ноутбук, и чемодан косметики, и вечерние платья, и палку для селфи.

– Я бы мог проводить тебя, – предложил я.

– О, нет, спасибо, тогда я и тебя потащу с собой, – отмахнулся он.

            По пути в аэропорт он позвонил мне из такси.

– Вспомнил вот, что за этими сборами не сказал тебе… Много всего сказал посторонним, не спросив твоего согласия, а тебе не сказал самого главного – что люблю тебя.

– Я тоже тебя люблю. Тебе не нужно моего согласия. Я же фанат.

– Я помню.

– Таксист тебя слушает?

– Да.

– Назовешь меня Василисой?

– Нет, конечно, нет. Мы же не подстраиваемся под гнет социума, да, Василиса? – он засмеялся.

– Люблю тебя! И позвони, когда прилетишь.

– Конечно.

            Мы попрощались очень весело. Я засек время с момента вылета и стал ждать звонка.

            Но из Гамбурга он мне не позвонил.

 

***

            Я вычислил время прилета, потом время прибытия в отель, потом прибавил полчаса на то, чтобы распаковать чемодан. Я представил, как он достает свой «вечерний» костюм. Идет в душ. Возвращается из душа. В моей фантазии он постоянно натыкался на телефон и ноутбук с интернетом, но почему-то не звонил, не связывался со мной.

            Я ждал до утра. Листал новости, боясь увидеть среди них сообщение о крушении лайнера, но ничего подобного мне не попалось.

            Потом я представил, что он встретил в самолете симпатичного парня, возможно, фаната, а еще лучше – участника той же конференции, единомышленника и блогера, теперь они занимаются бешеным сексом, и ему совсем некогда позвонить мне. Пусть так. Пусть лучше так.

            Или, возможно, принимающая сторона организовала какую-то программу для иностранных гостей – Илья увлекся достопримечательностями Гамбурга или застрял в музее истории. Кто знает, как там у них принято. Может, программа такая интересная, что он напрочь забыл обо мне.

            После полудня я сам позвонил ему, потом написал, потом попробовал связаться через Facebook, но он не отвечал. Тогда я пошел к своему знакомому – Андрею. Только Андрей мог развеять мои сомнения.

– У меня есть номер организаторов конференции, – сказал я. – Нужно позвонить и узнать, зарегистрировался ли Илья Белецкий среди участников.

            Андрей учился на немецкого филолога, ему это запросто. Но он совсем не торопился помогать мне, вместо этого стал расспрашивать, зачем мне Белецкий, откуда я его знаю, и прочее, и прочее.

– Андрей, пожалуйста! – взмолился я и протянул мобильный.

            Я пополнил счет, я был готов к долгим разбирательствам, даже к тому, что Илья окажется где-то поблизости и нас соединят. Но Андрей покачал головой.

– Нет, среди прибывших участников его нет.

– Как нет? – Я никак не ожидал такого ответа. – Как это нет? Не может быть!

– Наверное, в отеле отсыпается, – предположил Андрей с ухмылкой.

            «Отсыпается» значило, конечно, не тихий сон. Мы позвонили в отель, который называл мне Илья, но и там среди зарегистрированных постояльцев его не оказалось.

– Этого не может быть, – повторил я.

– А если этого не может быть, зачем вообще ты просил звонить? – обиделся Андрей. – Не прилетел, говорят тебе.

– Но как? Может быть, прилетел и остановился в другом отеле, и не пошел на конференцию.

– А сразу в сауну, – засмеялся Андрей, но потом посмотрел в мое перекошенное лицо и добавил: – Чтобы понять, прилетел или нет, нужно знать, вылетел ли вообще…

---

            С этого дня начался какой-то туман. Я вышел от Андрея в тумане, все вокруг меня сделалось неузнаваемым, смутным, опасным.

            Я позвонил в аэропорт, чтобы узнать, успел ли он на свой рейс.

– Значит, вам нужен список пассажиров? – уточняли у меня. – Назовите номер рейса.

            Номера я не знал, но знал время и дату вылета. Девочка искала по базе. Я за это время дважды спросил: «Что? Что?»

– Нет, Ильи Белецкого среди пассажиров не было, – ответила, наконец, она.

– Но у него был билет, – заспорил я.

– Возможно, он передумал, – она почему-то хмыкнула. – Такое бывает.

            Значит, он не заселялся в отель, не распаковывал чемодан, не доставал «вечерний» костюм. Когда я думал об этом, то представлял все очень явно, но ничего этого не было. Он не пошел в душ, не наткнулся на ноутбук, выйдя из душа. Он даже не остановился в другом отеле с каким-нибудь страстным попутчиком. Он вообще не прилетел в Гамбург. И я этого не почувствовал, никак. Когда я представлял его разбирающим багаж, ничего не подсказало мне, что этого не было.

            Что тогда было? Он вызвал такси, чтобы не оставлять свою машину у аэропорта, потом позвонил мне по пути, назвал меня Василисой, посмеялся… Что потом? Вышел в аэропорту? А потом? Куда он делся? Почему не вернулся домой, если не смог улететь? И почему он запретил мне провожать его? Из-за нехватки времени? Из-за вездесущей прессы? По крайней мере, я знал бы точно, почему он не попал на борт.

            Я пытался угадать, что могло отвлечь его от намеченных планов. Например, в аэропорту… в аэропорту он встретил давнего друга, того Аркадия, из Мексики. Аркадий неожиданно прилетел из Мексики! Они обнялись, расцеловались и куда-то вместе уехали. Ради него Илья забыл о конференции, о доме, обо мне. Но придет время вернуться на работу, в университет, к обычному ритму, к съемкам, к интервью, к подготовке митинга – он объявится, и мы вместе посмеемся над моей паникой. Версия очень обнадеживала, но смущало то, что во всех своих аккаунтах в соцсетях он был офлайн, и телефон находился вне зоны действия сети.

            А если никакого Аркадия не было, как раньше не было чемодана в отеле? Просто он сделал мне предложение, а потом пожалел об этом. Взял паузу, чтобы подобрать слова и сообщить мне о конце наших отношений. Неважно, почему. Это не имеет значения. Я придумал самый абсурдный вариант специально для того, чтобы понять, чувствую ли я его абсурдность, могу ли сказать самому себе – нет, этого точно не было. Но я не мог. Я ничего не чувствовал.

            Стал искать в бумагах номер телефона или адрес его матери, родственников, бывшей жены, но ничего не нашел. Обзвонил несколько больниц, описывал им Илью, интересовался сердечными приступами, потом автомобильными авариями, потом самоубийствами.

            Если он лежит в реанимации, почему мне никто не звонит, ведь мой номер есть в записной книжке его телефона? И почему я не чувствую, здоров он или болен, веселится или страдает? Почему я такой чурбан? Ведь я люблю его.

            Впервые за долгие годы я плакал, но слезы не принесли облегчения.

            Утром я решил пойти в полицию, но не знал, нужно ли ждать три дня, нужно ли ждать вообще, нужно ли быть родственником пропавшего, чтобы подать заявление. В то же время я понимал, что Илья – не рядовой человек, и лишний шум не нужен. Но если поднимется шум, то меня спросят не раз и не два, кто я такой и что делаю в его квартире. Мне было страшно, я никак не мог решиться действовать. Наконец, собрал свои вещи и вернулся в старую квартиру, которую, к счастью, не успел передать хозяевам, потому что оплатил аренду до нового года.

 

***

            В полиции меня встретили хмуро. Особенно после слов «подать заявление».

– Ну хорошо, сейчас, – один сотрудник вышел из кабинета, чтобы пригласить другого.

– Так, давайте оформим вашу кражу, рассказывайте, – начала девушка в штатском.

– Нет, не кражу. Заявление о пропаже.

– А мне сказали, о краже. Ладно, что пропало?

– Человек.

– А, о пропаже человека? Я думала, документы. Ладно, о пропаже человека. Рассказывайте.

            Я стал рассказывать.

            Я начал с того, что пропустил самое важное – то, что я люблю. Я сказал, что я друг Белецкого, что он взял на работе недельный отпуск, чтобы участвовать в конференции в Германии, но на конференции не появился, в Гамбург не прилетел, в самолет не сел, домой не вернулся, и его телефон отключен. Она слушала внимательно.

– Белецкий, это который… по телевизору?

– Да, Илья Белецкий, политолог, доктор политических наук, профессор университета, оппозиционер…

– Ясно, ясно.

            Она была моложе меня. Она засуетилась.

– А почему вы сюда сообщаете?

– По месту его прописки.

– А, ясно. Ну хорошо, сейчас.

            Она вышла из кабинета, вернулся ее коллега, запахло сигаретным дымом. Потом она привела мужчину постарше.

– Майор Петриченко, Олег Иванович, – представился он и сел за стол передо мной.

            Я снова назвал себя. Он спросил, почему я уверен, что Белецкий пропал. Я сослался на свой непрофессиональный поиск.

– Возможно, он проводит отпуск с какой-нибудь женщиной, – предположил майор и хмыкнул.

            Мне вдруг вспомнилось, что так же хмыкнули в справочной службе аэропорта, словно намекали, что Илья просто бросил меня, а я раздуваю проблему до вселенских масштабов.

– Не с женщиной, – сказал я. – Он гей. А я его партнер. Он обещал позвонить мне и не звонит, поэтому я беспокоюсь.

– А, о, – сказал майор Петриченко.

            Его младшие коллеги тоже издали какие-то возгласы. Вчетвером нам было тесно в маленьком кабинете.

– Его телефон отключен, – напомнил я.

            Все эти рассказы, объяснения, мое смущение, отслеживание их реакций отвлекли меня от моего горя. На миг я забыл, что Илья – мой самый родной человек, что я не могу есть, не могу спать, потому что не знаю, что с ним. Я хотел, чтобы они еще спрашивали меня о чем-то, чтобы пообещали, что все выяснят, что вернут его.

– Да-да, оформим ваше заявление, – сказал Петриченко, – и проведем розыскные работы. Для этого нам нужна более подробная информация: во что был одет, какой багаж имел при себе, особые приметы, фотографии, как можно больше информации, вы понимаете? Мы сейчас все зарегистрируем.

– А что потом?

– То есть? Как мы будем действовать?

            Я кивнул.

– Проведем осмотр места исчезновения, попытаемся найти записи видеокамер, в аэропорту они обязательно должны быть, опросим возможных свидетелей, его друзей, родственников, коллег, знакомых, кроме того, нужны его ноутбуки, планшеты…

– Ноутбук он взял с собой.

– Обязательно укажите номер его телефона, адрес электронной почты. Мы проверим детализацию звонков, переписку. Розыск человека включает обширные мероприятия, – подытожил майор.

            Я записал все, что мог вспомнить об Илье. В этих воспоминаниях не было никаких шрамов, никаких родимых пятен, никаких татуировок, никаких контактов друзей или родственников. Но вспомнилось другое.

– Он говорил, что получает письма с угрозами. Но я сам их не видел. Это было связано с митингом, то есть с оппозиционной деятельностью… а может, с гомофобией, не знаю.

– Да, понятно, – сказал Петриченко. – Он много проблем создавал.

– Что? Вы считаете, что его могли убить?

– Я ничего подобного не сказал. Просто он был очень беспокойным человеком, ваш… хм… друг.

            Я вдруг почувствовал, что в кабинете не хватает воздуха. Эти трое выдышали весь воздух, мне осталось совсем мало, а Илье не осталось ничего.

– Но вы будете его искать?

– Разумеется. Мы всегда реагируем на заявления граждан. Не нужно нервничать, – сказал Петриченко и поднялся. – Мы приложим все усилия и сообщим вам о результатах. Не нужно нервничать.

            Я пошел к выходу, еле дыша. До разговора с Петриченко мысль об убийстве не приходила мне в голову, а после его слов она разрасталась, пожирая все остальные. Я тряс головой, чтобы прогнать ее.

            Брел по замерзшим лужам, дрожа от холода. Дома пытался сосредоточиться и понять, бьется ли его сердце. Не рядом, пусть далеко, но бьется ли вообще.

            Звучали секунды, но не пульс.

            Звучала тишина, которая не должна была звучать – шумели машины, гудели поезда в метро, плакали дети, кричали кошки, звонили мобильные телефоны, гремела посуда. Я слышал все, кроме ударов его сердца. А потом понял, что ничего не слышу – ни машин, ни поездов, ни детей, ни кошек, ни телефонов, ни посуды. Просто сижу на полу, в куртке, в ботинках, стучу зубами и вслушиваюсь в пространство, но пространство немо.

 

***

            В тот день, когда он должен был выйти на работу, я поехал в университет. Не знаю, на что надеялся. Наверное, что сверюсь с расписанием, загляну в аудиторию, а он читает лекцию. Но его лекции были отменены. Я пошел на кафедру социально-политических дисциплин, чтобы узнать хоть что-то.

– Ильи Алексеевича не будет, – сообщил мне лаборант.

– А когда будет? – спросил я зачем-то.

            Парень посмотрел на меня нерешительно.

– В ближайшее время не будет, – сказал мне доверительным тоном. – К нам приходили из полиции, искали его. Похоже, что он пропал. Исчез.

– Как это?

– Наверное, уехал за границу. Его же здесь преследовали.

– В университете?

– Нет, не в университете, вообще… Хотя, если бы он выехал из страны, полиция, наверное, была бы в курсе. В общем, сегодня его не ждите.

---

            Холодная осень никак не переходила в настоящую зиму. Было черно и мрачно. Вечера наступали рано, ночи мучили бессонницей. Я привык раскачиваться взад-вперед, сидя в постели, с каждым рывком ныряя все глубже в свои мысли. Потом заметил, что раскачиваюсь за компьютером, в автобусе, в метро, в очереди к кассе – люди от меня отступают.

            От Ильи не было никаких известий. О нем тоже. Я снова наведался в отделение полиции и встретился с Петриченко. Тот сказал мне, что в аэропорту Белецкий не появлялся, по крайней мере, камеры его не зафиксировали. То есть в здание аэропорта он не вошел. Возможно, вышел из такси неподалеку, но никто его не видел.

– Вы нашли то такси? Поговорили с таксистом?

            Почему-то мне пришло в голову, что таксист был гомофобом, подслушал наш разговор и пришел в ярость.

– Сейчас это не представляется возможным, – уклончиво ответил Петриченко. – Но мы прорабатываем все контакты…

            Фраза оборвалась. Это значило, что они в процессе, они работают, а я их отвлекаю. Петриченко поднялся, давая понять, что мне пора убраться из кабинета. Но в коридоре меня окликнули.

– Василий Николаевич!

            Я даже не понял сначала, что это ко мне. Меня догнала та девушка, которая не могла отличить пропажу от кражи.

– Вы говорили с Олегом Ивановичем?

– Да, но… пока ничего…

– Да, – сказала она. – Я сама выезжала, общалась, я знаю. Попробуйте и вы тоже.

            Она протянула мне лист с фамилиями и контактными данными.

– Люди полиции не доверяют, ничего рассказывать не хотят. Но близкому человеку могут рассказать больше.

– Это не против правил? – удивился я.

– Нет, вы же не подозреваемый, – сказала она, – И я хочу вам помочь. Я специально для вас распечатала, чтобы отдать, когда вы придете. Я понимаю, как вам тяжело. У моей тети так сын пропал, мой двоюродный брат, тринадцать лет назад, она до сих пор его ищет, думает, что он уехал на заработки в Финляндию, представляет, как он сейчас выглядит, какие у него там жена и дети.

– А вы что думаете?

            Она промолчала.

– Меня Ира зовут. Звоните, если что. Я записала вам и свой номер.

            Ира была первым человеком, который мне посочувствовал. Я вдруг понял, как мне не хватало этого – поговорить не об особых приметах и багаже, а о своем горе, о том, что я надеюсь, о том, что нужно надеяться до последнего.

– И еще, – вспомнила она, – есть волонтерский форум, типа «жди меня», там можно разместить объявление, волонтеры иногда помогают. И есть форумы, где просто можно пообщаться о том, как жить, как принять потерю…

– Принять потерю? Вы тоже думаете, что его убили? – спросил я Иру.

– Для того чтобы сделать выводы, нужно очень хорошо разобраться в этом деле – без ноутбука, без его переписки это сложно. В распечатке звонков нет ничего подозрительного.

– Но Петриченко сказал, что по электронному адресу можно восстановить всю переписку.

– Вам лучше самому найти такого специалиста, – посоветовала она.

            Из разговора с Ирой я понял, что полиция, конечно, «прилагает усилия», но не чрезмерные. В то же время информация о пропаже Белецкого просочилась в СМИ, в разных статьях смаковались разные версии, совершенно бездоказательные. Все официальные новости по теме заканчивались словами «ведется следствие».

            Я почему-то боялся, что в связи с этой пропажей достанут и меня, начнут задавать вопросы и просить комментариев, но потом понял, что меня никто не знает, моего имени никто не слышал, Илья ни разу нигде меня не назвал.

            Я дал объявление на волонтерском сайте, почти такое же, как в полиции – с указанием примет, описанием одежды, багажа и предполагаемого места исчезновения.

            Из списка Иры я выбрал самый важный, как мне казалось, контакт – Ивана Сафарова. Стал звонить ему, но он не отвечал. Я почему-то подумал, что это они там – в пресловутой оппозиции – должны бить тревогу, а не я. То есть, конечно, я. Но и они тоже. А никто из них даже не выступил перед прессой, никто даже не заявил какой-то стандартной версии о преследовании властями неугодных.

            Если бы мы не были знакомы, кто вообще искал бы Илью? Мать, которая живет в другом городе? Бывшая жена, с которой он не общается? Друзья, которые за границей? Журналисты, которые ждут от него только скандальных интервью? Студенты, которые рады отмене занятий? А, я забыл о лаборанте его кафедры. Парень точно искал бы его, хотя бы ради порядка. По крайней мере, мне он показался очень ответственным.

            Наконец, Сафаров ответил. Я представился другом Белецкого и попросил о встрече.

– Да, конечно, такое несчастье, – сказал он неуверенно. – Такое… недоразумение.

            Потом продиктовал мне адрес какого-то офиса. Про себя я назвал его «офисом оппозиции». Илья бывал там не раз, а я поехал впервые.

 

***

            Я представлял этот «офис» чем-то вроде партизанского логова – с кипами листовок, плакатами, знаменами, древками, мятущимися партизанами, но это было обычное помещение на первом этаже здания – в виде длинной комнаты с несколькими столами. Сафаров стоял у окна, спиной ко мне. Меня подвели к его спине.

– Иван Валерьевич вас ждет.

            Он обернулся.

– Я вас жду.

            Я заметил в его руке сигарету, которую он сразу же потушил.

– Вы знаете о письмах с угрозами? – начал я без предисловий. – Вы тоже получали такие письма?

– Письма? Да, мы все получаем… что-то подобное, угрозы в разных формах, оскорбления.

– Я хочу понять, Илью могли убить?

            Сафаров смотрел молча, без определенного выражения на лице – удивления или огорчения.

– Он много выступал, – сказал, наконец, – но не больше всех остальных, тех, кто в деле. Он не задевал ничьих интересов, никому не бросал прямых обвинений. Его не вызывали в полицию, не закрывали, не сажали под домашний арест, не вешали на него электронные браслеты. Наоборот, охотно приглашали на ток-шоу, в политические передачи, иногда как шута, иногда как мальчика для битья или козла отпущения, но это не его вина – это суть отношения к инакомыслию в нашей стране, такие люди нужны, чтобы их порицать и высмеивать. Поэтому я не вижу каких-то политических мотивов. С ним или без него митинг состоится, его пропажа наших планов не изменит.

            Сафаров пригладил назад волосы и достал из пачки новую сигарету. Долговязый, худой, он был чуть моложе Ильи, но выглядел студентом – вечно юным, голодным, немного пьяным, немного сумасшедшим. Я почему-то подумал, что ему никогда не быть президентом, а потом подумал, что не могу этого знать, потому что не знаю даже, что случилось с Ильей.

– Это вы убили его? – спросил вдруг я. – За то, что своим каминг-аутом он испортил вам лицо оппозиции?

            Сафаров снова отшвырнул сигарету и резко сменил сдержанный тон.

– Что, блядь, нах, за обвинения? Лично я тебя впервые вижу. Ты кто такой вообще? Почему я должен перед тобой оправдываться? Ты знаешь, сколько лет мы с Ильей знакомы? Знаешь, как я его уважаю?

– Знаю, что вы не очень-то беспокоитесь…

– Если я буду беспокоиться и по газетам бегать, это сорвет митинг, с которым мы уже столько ебемся! Все усилия пойдут псу под хвост. Не вовремя он пропал! Внимание от митинга отвлекать сейчас нельзя.

– Как обычно, дело важнее человека.

– Что значит, как обычно? Ничего не обычно! Белецкого все у нас любили! Все дали показания, полиция ищет.

            К нам подошла какая-то девушка с бумагами и стояла рядом, ожидая окончания разговора. Он отвернулся было от меня, но потом заговорил снова.

– И про каминг-аут. Кто этого не знал, скажи? Широкая общественность? Да его голос – это каминг-аут, его тон – это каминг-аут, его манеры – это каминг-аут, выражение его лица – это каминг-аут. Я этого раньше не знал, ты хочешь сказать? Все всё знали. Журналисты знали. А если не писали об этом, то не потому, что прикрывали лично его, а потому что сама тема цензурируется, ее просто вымарывают из статей, чтобы лишний раз не отсвечивала. Но вот захотелось ему высказаться – он высказался тогда, когда его не спрашивали, в английском журнале. На здоровье! Или что, ты думаешь, я схватил нож, побежал и зарезал его? От ужаса открытия? В припадке гомофобии? Или из ревности? – Сафаров вдруг засмеялся. – Вася, не сходи с ума! Найдется твой Белецкий. Я понимаю, что тебе тяжело. Но не думаю, что случилось что-то серьезное. Просто захотелось человеку отдохнуть. Перед вашей свадьбой. Слона из мухи раздувать лично я не собираюсь.

– У вас есть дела поважнее, – сказал я.

            Сафаров вмиг стал серьезным.

– Да, у нас есть дела поважнее. Без всякой иронии. Но ты не пропадай, звони, информируй.

---

            По дороге домой я мечтал впасть в транс и увидеть Илью. Где угодно, как угодно далеко, с кем угодно вместе, только бы увидеть. Я смотрел в туман перед собой, раскачивался в этом тумане, едва не проехал свою станцию, но не увидел.

            На миг я поверил, что с ним все в порядке и он просто уехал, а потом представил прямо противоположное – его выкрали чеченцы и дома меня ждет письмо с требованием выкупа. Более страшная фантазия казалась более реальной. Он известная личность. За его освобождение можно потребовать приличную сумму. Потом я сообразил, что письмо не может прийти на мой адрес, который вряд ли известен воображаемым похитителям. Не входя в квартиру, я снова бросился наружу и поехал к нему домой.

            На посту охраны меня остановил Сергей.

– Как же так? – спросил он. – Что могло случиться? Приходила полиция, всех опрашивали.

– Я тоже ищу, – сказал я. – Можно пройти в его квартиру? Нужно проверить почту – вдруг там письмо с требованием выкупа.

– Все возможно, – согласился Сергей. – Только там его мать. Приехала вчера. Плачет. Ей полиция сообщила.

            Я попятился.

– Проходи, проходи, – позвал меня Сергей.

            Мне открыла пожилая женщина, лет семидесяти, полноватая, с крашеными в каштановый цвет волосами.

– Я Вася, – сказал я. – Друг Ильи…

            Она, немного прихрамывая, пропустила меня в квартиру. Я прошел в гостиную, где обычно работал днем, дожидаясь Илью.

– Вы проверили почту? – спросил я. – Там нет никаких требований? Вам никто не звонил?

– Нет, – она покачала головой и снова заплакала.

            Я посмотрел из окна, словно ожидал увидеть его внизу.

– Вам он снится? – спросил все-таки. – Как живой? Вы чувствуете, что он жив? Я не знаю, что думать. Я ничего не чувствую. Он жив? – я обернулся.

            Но она только плакала.

 

***

            На следующий день я обзвонил всех друзей, и мне нашли хакера. Хакера звали Лерой. Лера приехала ко мне вечером на такси, сразу стала звонить детям.

– Танечка, покушай и Сережу накорми, если сможешь, и спать его уложи, если сможешь, – говорила тихим голосом.

            Таким тихим, что я едва разбирал слова.

– Дети одни дома, – сказала мне тихо. – А я целый день по вызовам, технику налаживаю.

            Она была маленькая, щупленькая, в очках. Запрыгала, как синица, по комнате к моему ноутбуку.

– Что тут у вас? Принтера не видит?

– Вам… должны были сказать. У меня пропал друг. Мне нужно вскрыть переписку, но я не знаю пароля. Полиция не хочет этим заниматься. Вы сможете?

– А, да, – вспомнила она. – Да-да, я попробую.

            Я написал ей адрес электронной почты.

– Вы точно пароля не знаете? – уточнила она тихо.

            Я помотал головой. Лера совсем умолкла и стала стучать по клавишам, то быстро, то медленно, словно раздумывая. Я ждал, что она спросит о любимых странах Ильи или о дате рождения, но она ничего не спрашивала. Я смотрел на нее, и картинка плыла, словно Леру уносило через окно в ночь.

– Готово, – сказала она вдруг и уступила мне место. – Я могу идти? Или понадобится что-то еще?

            Она записала пароль на листке и протянула мне – несколько заглавных букв и цифр, которые ничего не обозначали. Я дал ей тысячу рублей, не зная, во сколько оценить ее работу.

– Этого достаточно?

– Да, спасибо. Обращайтесь. Я желаю вам во всем разобраться, – тихо попрощалась она.

---

            Передо мной была почта Ильи – корзина вычищена, отправленных ноль, но во входящих хранилось около двух десятков прочитанных и несколько непрочитанных писем. Некоторые, в том числе непрочитанные, были от Сафарова и какой-то Елены Решетниковой – все о митинге и основных тезисах выступлений, многие другие с темами «интервью», «сотрудничество», «предложение о сотрудничестве» – от редакторов газет, журналов и телепередач.

            Несколько писем Илья перенес в папку «помеченные», то есть они показались ему важными. Все эти письма были от отправителя «Павел Кооот», с тремя о. Думаю, это Илья так назвал его, на официальную фамилию не походило. В первом письме было всего несколько строк: «Попробуем превратить реальный роман в виртуальный? Обычно у меня наоборот. Но, кажется, ты не оставил мне выбора, жирная мымра. Обожаю тебя, Илюша. Надеюсь, еще свидимся и покувыркаемся!» Письмо было отослано почти пять лет назад. Ответа на него в папках не было.

            Следующее от отправителя Кооот было написано три года назад. «Видел тебя по ящику. Сколько ты набрал за это время? Я тоже хочу быть таким веганом! Или ты от недотраха так разжирел? Или на нервной почве? Когда я научусь писать тебе вежливые письма? Ты не ведешь курсов вежливой переписки? Мне мало тебя. Мне мало твоих приездов. Иди ты в жопу со своими приездами! Я хочу видеть тебя постоянно – не по телику, а на кухне, в кровати, на унитазе. Если ты не знаешь, что такое любовь, зуб даю, это она, сука. Жду с нетерпением и злостью. Все еще люблю, хочу, дрочу». Ответа на него тоже не сохранилось.

            Третье пришло осенью этого года, незадолго до конференции Ильи. Павел Кооот писал в нем немного по-другому. «Я почти отвык от тебя, мымра. Но не знаю, почему так хватает сердце, когда что-то читаю о тебе или вижу тебя на голубом экране. Уж прости, не могу прекратить писать тебе, как ты просил. Так что, если твою переписку читает ФСБ, хуй им в печень, я не виноват, что не могу без тебя! А ведь сначала ты отвечал, тебя тоже тянуло назад. Время лечит всех, пока не залечит до деменции. Я по-прежнему обожаю тебя, чтоб ты сдох. Твой до гроба, П.К.»

            Переписка напугала меня. Я не сомневался в том, что это были письма влюбленного, но слишком резкими показались в них фразы о смерти и гробе. Возможно, в последнем письме была та же горькая ирония, что и в предыдущих, но для меня она прозвучала чересчур мрачно.

            Я хотел было ответить этому П.К. с адреса Ильи, чтобы списаться и все выяснить, но потом подумал о том, что он может быть причастен к исчезновению. Тогда он уж точно не станет отвечать мне и постарается скрыться. Поэтому пришлось снова обратиться к Лере, которая за ту же цену по ip-адресу установила местонахождение П.К. Звали его Павел Кот, без ооо, конечно, жил он в Питере и, если верить Google, был каким-то художником, сорока шести лет от роду, не очень прославленным, но известным в узких кругах.

            «Художник» и «убийство» не слишком сочетались между собой в моем представлении, как и «художник» и «похищение». «Художник» и «измена», еще куда ни шло. Я отложил работу, поехал в Питер и разыскал студию этого Кота, из которой он писал письма. Там работало несколько юных художников, самого Кота не было. Я стал ждать, сам не зная, зачем.

            Пока ждал и смотрел на недописанные картины, изображающие в основном плоские зеленые здания с зияющими провалами окон, я думал о том, чем его любовь отличалась от моей и чем они были похожи. Он был старше Ильи и относился к нему очень иронично. Обзывать Белецкого «мымрой» я бы никогда себе не позволил. Но если Илья встречался с ним и сносил его иронию, значит, любил, значит, его эго не протестовало против подтруниваний. Но потом, однозначно, запротестовало, и он порвал с художником. Так я представил себе их связь.

 

***

            Этот Кот оказался красивым мужиком – высоким, худощавым, с проседью, в очках, вовсе не алкоголичного вида, как мне почему-то показалось по фото в сети. Наоборот, он производил впечатление интеллигента – намного более тонкого, чем автор тех писем, по которым я пытался составить его характеристику.

– Мне нужно поговорить с вами о Белецком, – начал я сразу. – Вы уже знаете, что произошло?

– Вы журналист? – ощетинился он.

– Нет. Я его друг. Я его партнер. Мы планировали летом заключить брак, об этом писали, – сказал я и назвал себя.

– Правда что ли? Илюша повзрослел настолько, чтобы увиваться за молоденькими мальчиками?

            Он словно забыл об исчезновении, но я напомнил.

– Он исчез. Полиция ведет расследование. Я тоже ищу сам, как могу. В почте была ваша переписка…

– Да, – он отмахнулся, – это давнее. Мы когда-то встречались. Но я не мог не вестись вот на таких… ярких вьюношей, а он ревновал, бесил меня, никак не хотел понять. Но вот потом, наверное, понял.

– Я думал, это он вас бросил, – сказал я прямо.

– Он и бросил, уехал, потом еще возвращался, мы трахались, снова расставались. Сумбурный такой был роман. Я психовал тоже. Потом он решил, что все это может навредить ему, его публичности…

– Но вы писали Илье совсем недавно.

– Да, возможно. Вспоминаю его иногда. Особенно, когда выпью. Тогда кажется, только его и любил. И он тоже писал мне, что ни с кем не знакомится, не ищет встреч, но, как видно, врал…

– Он не искал. Это я нашел его, – сказал я.

            Мы помолчали.

– Значит, вы не видели его в последнее время и не знаете, что с ним? – спросил я снова.

            Он посмотрел недоуменно.

– А как вы думаете? – продолжил я. – Вот я думаю, думаю, и не могу ничего придумать. Я даже не угадал, какие у вас были отношения, как вы расстались. Я бы не почувствовал, если бы он изменил мне, например, с вами. У меня вообще нет интуиции, я как слепой. Я хочу понять, что с ним случилось, и не могу. Не знаю даже, жив он или мертв. Постепенно все мелкие вопросы отпадают – изменил ли, уехал ли, бросил ли меня. Главное понять, жив или мертв, существует он в мире или мир существует без него…

– О, бедный мальчик, – сказал Кот без всякой иронии. – Мне очень жаль, но я ничего не знаю. Я давно уже не думал о нем, как о близком, а просто – как о сумасшедшей страсти, которой когда-то горел. Но мне кажется, он бы не бросил тебя, не бросил бы работу и свои дела добровольно, не такой он человек. Хотя сейчас эта версия тебя совсем не утешит.

– Но ведь он когда-то бросил свою жену, – напомнил я.

– Да, кстати. Я знаком с Наташей, сейчас она, правда, снова замужем, за крупным чинушей, но можем съездить к ней – пообщаться.

            Мгновенно у меня в голове родилась совсем другая теория. Конечно, не бывший любовник убил его из ревности, а бывшая жена. Давно ничего о нем не слышала, и вдруг прочитала какую-то статью о том, что он счастлив быть геем и собирается вступить в брак. И из мести наняла киллера – на деньги богатого мужа…

            Мы поехали. У Кота была не очень удобная машина, с двумя дверьми, марку я не запомнил. И водил он так подслеповато-порывисто, что меня укачало до тошноты.

– Бывал ты в Питере? – спросил он, указывая глазами и бровями на какие-то здания за окном.

– Да, на экскурсиях.

– А сам откуда?

– Из Белгорода.

– Теперь как будешь жить? Квартира есть? Деньги? – спросил он участливо.

– Все есть, – сказал я, – спасибо.

– Самостоятельная молодежь пошла, – заметил он.

---

            Наташа сидела дома с двумя детьми, не работала, младшего еще кормила грудью. Она слушала меня невнимательно, то и дело отвлекаясь на грудного Мишеньку.

– Ага, я слышала что-то, – ответила, наконец. – Сказали, что он пропал. Перед каким-то митингом. Что это расправа над оппозиционерами. Да?

            Она посмотрела на меня вопросительно. Я видел перед собой не очень молодую, пышную женщину, наконец, нашедшую себя в семье и детях – в ее голове не было места воспоминаниям о Белецком, вообще не всплывало его имя.

– Я и не знала тогда, что он гей, – сказала она вдруг и засмеялась. – Мы жили как муж и жена. Потом стали ссориться и развелись. А потом Паша сказал мне, что тоже спал с ним, как с женщиной, представьте себе!

            Она дура – вдруг понял я отчетливо. Она счастливая дура, ей дела нет до Белецкого, до его исчезновения, до Кота, до меня, до моей боли…

            Наташа поднялась было, чтобы проводить нас до двери, но вернулась к ребенку.

– Выйдите там, – махнула рукой. – До свидания!

            Мы вышли наружу.

– Вот такая Наташа, – вздохнул Кот. – Илья как-то рано на ней женился, в институте, что ли.

– Милая, – сказал я.

 

***

            Дело Белецкого не вызвало особого резонанса. Не вызвало даже такого, какой вызывали его статьи и интервью. И это дело постепенно затихло.

            Сначала позвонил Петриченко и сообщил, что никаких зацепок полиция не обнаружила. Потом отписались волонтеры о том, что не установили фактов, подтверждающих его убийство, похищение, отъезд или теперешнее местонахождение.

            Илья (предположительно) вышел из такси около аэропорта, но в аэропорт не вошел и пропал вместе с багажом. Ни он сам, ни его вещи так и не были обнаружены. Свидетелей не нашлось, и анонимы тоже не сообщили ничего ценного.

            Для меня он просто исчез. Собрал вещи, ушел из дома, больше не появлялся и не звонил.

            Я вернулся в Москву в тихом помешательстве, даже не мог разобрать, делает мне Кот какие-то знаки на прощанье или мне это кажется. В последнее время мне казалось много странных вещей. На всех воображаемых мною картинах шли параллельные жизни или случались параллельные смерти, эти картины должны были исключать друг друга, но в моем сознании не конфликтовали между собой. Илья был и жив, и мертв, и убит, и в объятиях другого, и похищен, и за границей, и счастлив без меня, и истекал кровью от ран, нанесенных разъяренным гомофобом. Все было страшно, невероятно, все было возможно, я не чувствовал истины.

            С каждым днем истина скрывалась от меня все больше – стиралась каждым днем, необходимостью работать и брать заказы, сводками новостей, сообщениями Петриченко, оплатой счетов, покупкой продуктов, самим ходом повседневной жизни. Истина таяла с каждым моим вдохом, я не мог ухватить даже ее силуэта, не мог услышать даже ее шороха. Я пытался задержать дыхание и вернуться в исходную точку. Что было на самом деле? Мы были знакомы. Мы были счастливы. Он исчез. Дальше чернота.

            Сны не помогали. Во сне все было по-прежнему. Мы жили вдвоем с Ильей, в его квартире, целовались, занимались сексом, продолжали что-то планировать. А на самом деле я маялся один, в полубреду, в университете ему нашли замену, и даже митинг благополучно прошел без него.

            Когда мне снилось, что я лежу с ним в постели, я просыпался от оргазма и, еще не до конца очнувшись, понимал, что его нет, что он исчез, что я ничего о нем не знаю, – оргазм переходил в привычную боль: так болит не потеря, так болит нерешенная проблема. Шло время, я должен был сам решить для себя, жив Илья или мертв, бросил меня или был похищен на органы, убит властями или удрал с неизвестным любовником. Но я хотел знать правду.

            На форуме участники обсуждали, как жить дальше, потеряв близкого человека, но я выбрал для себя одно письмо и перечитывал его по нескольку раз в день. «Пять лет назад пропала моя дочь, десятиклассница, – писала Катя К. – Мы обыскали весь наш поселок, я ждала ее каждый день, но дождалась только сегодня. Она живет в райцентре, родила сынишку, я теперь бабушка. Того парня, с которым она тогда сбежала, снова посадили в тюрьму, и ей стала нужна моя помощь. Не спешите отчаиваться! Нужно верить, что ваш родственник жив и здоров, просто захотел изменить свою жизнь и не смог объясниться с вами честно». Комментарии были разные – одни участники форума радовались вместе с Катей К., другие писали, что в их случае речь идет о настоящем исчезновении, а не о том, что дочь шалава.

            Возвращаясь мыслями к Илье, я поражался тому, что не нашел ни его врагов, ни настоящих друзей – со всеми у него были ровные, в основном деловые отношения, без особых привязанностей или обид. Даже Сафаров, к которому я ревновал его когда-то, оказался лишь далеким коллегой, которого мало опечалило его исчезновение. И журналисты, наперебой зазывавшие его на политические ток-шоу, не подняли истерику после того, как остались без такого активного участника бесполезных дискуссий. Плакала только его мать. И тихо бесился я, потому что не мог докопаться до правды.

            В почте Ильи появилось новое письмо – от некоего MixNax666: «Надеюсь что ты здох вонючий говномес, потому что рано или позно вы все здохните как вымерающий вид». Я даже не стал тревожить Леру по пустякам, MixNax666 сам не знал, сдох ли Белецкий или жив-здоров и продолжает заниматься извращенным сексом. Но и я знал не больше этого гомофоба.

            На форуме писали, что на первых порах может возникнуть злость на пропавшего – как ты мог уйти из дома, чего тебе не хватало, зачем ты сел в ту машину, почему доверился незнакомым, но у меня не было даже злости. Я не мог предположить, к кому Илья сел бы в машину, кому доверился бы.

            Я лежал и смотрел в потолок совершенно беззлобно, потом проваливался в сон и видел Илью, потом просыпался и вспоминал, что он исчез, – круги ада перерастали в спирали ада, меня носило и кружило в них, между сном и явью, снова и снова пронзая мыслью о том, что его нет.

 

***

            Я не решал встречаться с Андреем, он сам позвонил.

– А я слежу за этой твоей историей… с исчезновением Белецкого.

            Конечно, ведь это он первым установил, что Илья пропал, когда позвонил по моей просьбе организаторам конференции.

– Нет уже никакой истории, – сказал я. – И его нет.

            Не знаю, зачем Андрей приехал. Может, оказать мне моральную поддержку – коньяком, бананами, дружеским участием. Бананы отдавали пошлостью, дружеское участие – почему-то тоже, и только коньяк примирял с действительностью.

            Мы поговорили о расследовании полиции, которая даже не установила личность таксиста, подвозившего в ту ночь Илью до аэропорта, о частных детективах, которые не хотят браться за бесперспективные дела, о форумах, где дают дурацкие советы.

– Я тоже переживаю, – сказал Андрей. – И за него, и за тебя.

            При этом он положил руку мне на плечо и задержал. О, я знаю эту замедленность жестов, она обозначает: если ты хочешь, я готов, но не настаиваю…

            Я не хотел Андрея, но подумал о том, что хотеть мне больше некого и что когда-то придется начать хотеть. А Андрей не самый плохой вариант – давний друг, проверенный редким пьяным сексом и спокойными трезвыми отношениями. Андрей высокий, симпатичный, кареглазый. Уж точно симпатичнее Белецкого. Просто я никогда его не любил.

            С нелюбимыми совсем другой секс – чисто технический. Ты думаешь только о том, хорошо ли тебе и стоило ли начинать эту возню. К нелюбимым совсем другие требования – они должны удовлетворять тебя полностью, иначе в них нет смысла. На роль нелюбимых поэтому годятся фитнес-тренеры, массажисты, стриптизеры, одноразовые красавчики с сайтов знакомств, с которыми можно перепихнуться легко и быстро, или даже зло и жестко, но не задевая души. На роль нелюбимого годится и Андрей: у него впалый живот и широкие плечи.

            Я потянул его на диван, спустил джинсы.

– Тебе будет хорошо, – заверил Андрей.

– Уж постарайся.

            Нелюбимым мы можем приказывать. Можем потом вздохнуть неудовлетворенно. Можем поменять одного нелюбимого на другого, дело нехитрое.

– Помни, что я всегда рядом, – сказал Андрей на прощанье.

            Но мне не понравилось. Мне больше нравится, когда сам горишь, добиваешься, пытаешься завоевать, когда победа радует, а поражение ввергает в депрессию, когда от одного ласкового слова взлетаешь на седьмое небо, от одного косого взгляда проваливаешься в пекло, когда сомневаешься, и ревнуешь, и боишься мечтать…

            Хотелось сжать голову руками и раздавить в ней все воспоминания о Белецком, словно мы никогда не встречались. Но мы встречались. Он был. Просто потом его не стало.

---

            На форуме в этот раз обсуждали экстрасенсов, которые помогают искать пропавших людей. Писали, что в телепередачах показывают только актеров (мне ли не знать), а на самом деле есть люди, которые кого-то находят или хотя бы дают надежду на возвращение. Особенно хвалили некую Викторию.

            «Мне Виктория сказала, что муж вернется через три года, – писала Barbara_82. – Я сначала не поверила, потому что думала, что на работе его убили, там у них заказчик уголовник, а мой все выступал, что зарплату не платят, и угрожал развалить то, что они уже построили. Но прошло три года – и вернулся. Оказалось, что уезжал с какой-то узбечкой в Узбекистан, а потом опомнился, не смог там жить. И Виктория все угадала – что вернется домой, что через три года, что будет в ногах валяться и прощения просить, и что прощу».

            Похожих отзывов было много. Один мужчина рассказывал, что Виктория по фотографии его шестилетней дочери поняла, что та жива и находится в каком-то сыром месте, неподалеку. Выяснилось, что сосед-шизик запер ее в подвале, чтобы проучить за какие-то шалости, и забыл о ребенке.

            То есть Виктория умела то, что так хотел уметь я, – видеть сквозь туман, слышать биение сердца сквозь тишину. С ее помощью истина могла открыться мне очень быстро, но стало еще страшнее. Не окажется ли правда ужаснее самых ужасных моих фантазий? Не легче ли продолжать фантазировать? Громоздить одни картины на другие? Видеть их все и не верить ни в одну из них?

            Всю ночь я думал над тем, нужно ли мне знать правду, а утром попросил телефон Виктории и договорился с ней о встрече.

---

            Был приемный день. В прихожей Виктории сидела длинная очередь. В основном посетители молчали. Девушка, занявшая за мной, мяла в руках спичечную коробку, из которой вдруг выскочил таракан и побежал под стулья.

– Вы что, живого принесли? – удивилось несколько человек сразу.

            Виктории было лет сорок пять. Она выглядела грузной, с тяжелой большой грудью, гладкими волосами, собранными в косу, и плоским лицом без косметики. На плечи она накинула цветастый платок, который должен был придать ей народности или цыганщины, но придавал только нелепости.

– Что ты хочешь узнать? – спросила она на «ты», не особо церемонясь.

– Почему?

– Что почему?

– Почему истина непрозрачна? Почему мы не можем знать того, что не видели собственными глазами, почему не можем чувствовать? Вы можете?

– Что ты хочешь знать? – спросила она снова.

– Жив или мертв, – я достал из бумажника фотографию и положил на стол.

            Она склонилась над фото и посмотрела в глянцевое лицо Ильи.

– Мертв.

– Но как?

– Тебе лучше не знать. Не знать – это защита. Ты просто должен отпустить, – сказала она.

            Я смотрел на нее молча. Но я понял, что она хотела мне посоветовать – отпустить, выбрать любую из выдуманных мною версий, поверить в любую картину, прекратить поиски, разжать объятия, начать забывать, встречаться с другими…

– Но я не могу, – сказал я.

 

 

2016 г.