МАРРАКЕШ

 

-1-

            Лариса подошла только в кафе. Взглянула, как на незнакомого, не присела рядом. Проговорила, мрачно глядя в сторону:

– Нужно было больше…

            Больше горячих закусок? Больше водки? Больше мест заказать?

– Больше… уделять внимания сыну…

            Было больно, но Михаил отдавал себе отчет в том, что боль не интенсивна. Он не пытался пережить ее быстро, заглушить или перебороть, знал, что это навсегда – его мука, его карма и кара, его вина и наказание. Лариса помнилась мельком, их секс – двадцать лет назад – помнился мельком, город не помнился вообще.

            Михаил попал в местную райбольницу по распределению после интернатуры, но отец задействовал все связи и через месяц забрал в столичную клинику, под свое крыло. И случись все это чуть раньше – никогда бы Михаил не оказался в этом городе, не напился бы с местными эскулапами, не переспал бы с медсестрой Ларисой и не получил бы вскорости от нее письмо о незапланированной беременности.

– Ясно, чего добивается. А столица не резиновая, – прокомментировал отец.

            В ответном письме Михаил предложил денег. Она позвонила с телеграфа:

– Нет, денег от тебя не нужно.

            Отец посоветовал забыть и работать над кандидатской. Она родила мальчика, назвала Вовочкой.

– Тяжело с ним очень, – призналась в телефонно-телеграфном разговоре.

            И Михаил подумал почему-то, что родила инвалида или неполноценного. Потом сколько раз казнил себя за эту мысль: откуда взялась? Пьян тогда был, поэтому? А ребенок родился вполне здоровым, нормальным, крепким.  

            Потом Михаил взял отпуск, дома показал путевку в крымский санаторий, отец изучил все печати.

            Она не ждала. Встречалась с инженером-водопроводчиком, совсем ни к чему Михаил приехал.

– Мне бы сына… посмотреть.

– Посмотреть ему! Не зверинец!

            Вовка был в яслях. Поехали за ним на машине, молчали всю дорогу. В следующий приезд Вовка был в садике, в следующий – в школе, в следующий – на дискотеке. Вырос Вовка…

            Отец умер, а Вовка вырос. А личное так и не сложилось – сменялись медсестры, терапевты, окулисты, мамины протеже и просто хорошие женщины. Но этот калейдоскоп почти не отвлекал от работы – снились операции, тяжелые больные, чьи-то смерти, чьи-то родственники в коридоре. Как отец жил с этим?

– Может, Володю в медицинский? – намекнул Ларисе в очередной приезд.

– А у него ты спросил?

            Спросил, а Вовка никуда не хочет. Вообще никуда.

– Лариса, а мечтает он о чем?

– Попасть в Марракеш, больше ни о чем.

– Что это такое? В Марокко?

            Лариса насмешливо кривится: мне бы ваши проблемы. В третий раз замужем, и не ладится с Георгием – пьет, на жене зло срывает, на Ленке – дочке Ларисы от второго брака, каждый день скандалы.

– Вов, может, поедешь со мной в Киев? – спросил сына без нажима.

            Вовка – невысокий, хлипкий – не в Михаила, не в деда, не в Ларискину родню. Смотрит понуро.

– Не, я бы тут пристроился. Если бы отдельно от этих уродов…

            Михаил собрал денег, немного занял, купил Вовке квартиру. Лариса потом позвонила:

– Только на карман ему не давай. Ни копейки!

– Что такое? Почему, Лара?

– Проигрывает… И… Я тебе лучше письмо напишу. Не могу по телефону, тяжело.

– Я чем… чем-нибудь… могу? Приехать?

            Прислала письмо. Не пьет, но из дому все тащит, проигрывает – в карты, в автоматы, то ли колется, то ли нюхает, друзья собираются – там теперь, на новой квартире. Водила его кодировать, потом к бабке. Согласился, но ничего не помогло. Под дозой – сонный, отходит – бежит играть, совсем отходит – в ярости, угрожает убить ее, и Георгия, и Ленку. Сложно все…

            Михаил тогда испугался такой беды. Беда настоящая, непоправимая и не чужая. Ноет беда внутри, врывается в сны – каждую ночь снится, что заносит скальпель над Вовкой...

            Сын приехал за деньгами.

– Пап, дай, иначе убьют.

            Михаил стал уговаривать его остаться.

– Да как я останусь?! Мне долг отдать надо!

– Отдай, да, конечно, отдай и приезжай. Сразу приезжай, Вова, слышишь?

            Приехал через месяц.

– Пап, дай денег, иначе убьют.

– Вова!

– И ты, как мать, гундишь…

            Чужой, совсем чужой, злой человек. Ничем не интересуется, не учится, не работает. Что сейчас можно исправить? Раньше что-то сломалось, может, в яслях еще, в детском саду, на какой-то школьной перемене. И, глядя на него, нельзя угадать, где и когда, как и почему сломалось. Это нужно было каждый день отслеживать, обсуждать, а не разглядывать в ретроспективе. Отдал последние деньги, да и все…

            И посоветоваться не с кем. Рассказал на работе Олегу, ассистенту.

– В клинику его надо, принудительно. В следующий раз приедет – лови и сдавай.

            В следующий раз приехал – избитый, с рассеченными губами.

– Мне до завтра расплатиться надо. Дай, сколько есть, па, и я сразу вернусь. И лечиться буду. Обещаю тебе. Обещаю. Я сам же понимаю, не маленький же, понимаю…

            Уехал и снова пропал. Потом Лариса позвонила:

– Умер. В четверг хороним.

– Умер? Как умер? Как?

– Кровоизлияние, вроде. Били.

            С облегчением сказала. С облегчением... Михаил далеко все-таки, а они там по полной хлебнули. И, конечно, нужно было больше – «больше уделять внимания сыну», а он уделял отцу, а отец внушал настойчиво, что сын не его, не их порода, не Топоровская…

            Топоров – отличная фамилия для хирурга, «привыкли руки…» А сердце не привыкло терять родных – мать, отец, Вовка. Больше никого и не осталось. Лариса напомнила прямо на поминках:

– Уезжаешь? Когда ты уезжаешь?

– Я хотел бы… на ту квартиру зайти…

            Ее лицо вмиг превратилось в маску.

– А, да, твоя же. Ключи вот.

– Нет, Лара. Зайти просто. Посижу там немного, потом отдам ключи – пусть Лене будет.

– Ну… Ну, тогда спасибо. Спасибо, Миша… И не вини себя. Мы все для него делали – все, что могли. Не знаю, чего ему не хватало.

– Любви, Лара, любви ему не хватало.

– А нам всем хватает? И ничего, живем.  

 

-2-

            В квартире практически пусто. Да и было ли полно? При покупке никакой мебели Михаил не заметил, а потом просто отдал ключи сыну. Вот они, позвякивают в пустой квартире – Михаил ходит от стены к стене.

            Ни фотографий, ни посуды на кухне, словно и не жил тут никто. А был ли Вовка вообще?

Диван какой-то облезлый. Может, с клопами. Как же переночевать на нем? Снова поймал себя на нехорошей мысли: Вовки нет, а он о своем комфорте думает…

 

            Неожиданно позвонили в дверь. Михаил слушал противную трель – открывать не хотелось. Наверное, соседи – соболезновать, сморкаться в линялые носовые платки, просить водки на помин души. Подошел все-таки к глазку, проговорил трусливое «кто?», потом открыл, не дождавшись ответа.

            На пороге стояла цыганка. Так ему в темноте показалось.

– Чего тебе? – спросил резко.

– Я одноклассница Вовы… Потом он тут квартиру купил – по соседству оказалось, я на первом этаже живу. А вы отец, да?

– Сегодня, в два часа…

– Я знаю, была на похоронах.

            Михаил ее не помнил, да он и не рассматривал там никого. Пригляделся – вовсе не цыганка. Белокожая, только глаза черные. Черно-красные. Плакала.

– Проходи… Да… Нет больше Вовки…

– А вы высокий. И сутулый. То есть сутулитесь, – сказала девушка ему в спину.

            Михаил обернулся.

– А Вовка?

– А Вовка красивый был… такой красивый был…

            А, любила его. Любила, значит.

– И что вы тут? Ширялись вместе?

– Нет, я… нет. Я в их компании не была.

            Она прошла в гостиную, огляделась, и Михаил поверил, что никогда не бывала тут раньше.

– Меня Михаил Анатольевич зовут.

– А меня Элисо.

            Элисо? Ресторан сразу вспомнился. Сацебели. Хачапури. Ркацители. Ясно, не нравилась сыну грузинская девочка.

– Я бы тебя чаем угостил, Элисо, но ничего здесь нет. Я посидеть решил до утра. И поеду.

– Да-да, в столицу. В школе все говорили, что у Вовки отец в столице.

– Я хирург, – сказал Михаил, словно оправдываясь.

– А я студентка. Тут филиал университета. На биохимика учусь, но программа обширная, и гуманитарные дисциплины тоже.

            Михаил смотрел озадаченно. Уходить она не торопилась, разговор не клеился.

– А ты зачем… вообще, Элисо?

            Она опустила голову, пригладила пушистые волосы обеими ладонями, кисти показались совсем хрупкими – кости, а не руки.

– Увидела свет… И показалось, что Вова здесь. Только другой Вова – очень-очень хороший, добрый. У меня телефон его есть – у тети Ларисы взяла, все позвонить хотела, но тут всегда шумно было, музыка, компании, грохот. А во дворе он меня не узнавал. Залипал сильно, когда на кодеине сидел, вообще ничего не различал.

– А раньше, в школе?

– А в школе… учился плохо, матерился, дрался. Самый маленький в классе, а бил всех. Боялись его девчонки, и учителя боялись. Неуправляемый, раньше всех курить начал…

– За что же любила?

– Не знаю. За все любила. И понимала, что если приближусь – пропаду и затянет. Не помогу, а сама пойду на дно вместе с ним. И семью было жалко. Родителям тут очень тяжело пришлось – с нуля начинать. Они в девяносто первом из Нагорного Карабаха бежали, мать тогда была мною беременна. Ее родители там остались, а родня отца в Грузии их не приняла. Я уже здесь родилась, в съемной квартире. Потом брат родился, а они так ничего хорошего и не видели, кроме базара, ящиков с мороженой рыбой и счетов по кредитам. Вот так… и ничем я не помогла Вовке, побоялась…

– Я тоже… отделить себя хотел от этой беды, от него вообще. Такое жестокое сердце, а теперь рвется.

            Смотрели в разные стороны, но становилось легче.

– Если тебе что-то нужно будет в Киеве… или доктор – ты меня вспомни, – сказал вдруг Михаил. – Иногда хороший врач бывает нужен. Тьфу-тьфу-тьфу, конечно.

            Она кивнула. Кивнула, но снова стало беспокойно. «Наверное, подумала, что клинья подбиваю», – Михаил скривился и поднялся.

– Пора тебе, Элисо. Родители волнуются. 

– А вы спать будете?

– Вряд ли.

– Тогда я еще с вами посижу, чтобы одной дома не плакать.

            Снова сели. Она потянулась к его руке. Михаил вдруг почувствовал свою руку совершенно холодной в ее маленькой ладони.

– Ты чего, Элисо?

            Она придвинулась, влипла в его губы.

– Поцелуйте меня, пожалуйста, в память… в память…

            Ей почти двадцать? Ну, соображает уже, о чем просит.

Все это было неожиданно, и отвратительно, и сладко. Вдруг Михаил понял, что остался только ради этой ночи, и не мог провести ночь после похорон сына иначе. Значит, такой он человек. Бросился к Элисо, стиснул ее в объятиях, еще помня о том, что кажется ей неприятным, старым, сутулым. Даже и не подумал расправить плечи, наоборот – повалил ее на продавленный диван в белых пятнах. Не стал выключать свет – хотелось видеть все, до мельчайших деталей, чтобы врезалось в память и ныло новой занозой.

            Элисо пищала. Не стонала, а вздыхала со свистом, когда он стаскивал с нее трусы и колготки. Казалось, что она резиновая и теперь пропускает. Еще чуть-чуть, еще чуть-чуть, еще немного – и сдуется. Вместо этого рухнула странная преграда внутри, и Михаилу стало скользко и уютно от крови.

– Ну, бля! – выдохнул он с таким же свистом. – Ну, прости, – исправился быстро.

            Не хватало еще девственниц! Вытащил резко, болезненная эрекция угасла.

– Испугался? – спросила она, не вытирая крови.

– Испугался, что ты сумасшедшая.

– Нет-нет. Просто я всегда хотела с Вовкой. Думала, когда-то это все-таки будет…

– Я не Вовка.

– Ничего. Я представила, что с ним, в его квартире, на его постели…

– И не сумасшедшая?

            Элисо поднялась и стала одеваться. Михаил вдруг вспомнил, что дал ей свой номер телефона – теперь это было совсем некстати.

– А мне с тобой понравилось, – сказала она вдруг. – В общем-то.

            Снова качнуло к легкости. Михаил засмеялся.

– Так продолжим, или больно?

            Она взглянула с интересом на его обнаженное тело, на упавший член.

– А ты женат вообще?

– А ты возьми в рот, Элисо, и я тебе расскажу. Только смотри на меня. Смотри мне в глаза, чтобы ты видела, что я не Вовка.

            Секунду она колебалась, но игривые искры во взгляде быстро пропали, и она погрустнела.

– Да ты сам сумасшедший!

            Закрыв за ней дверь, Михаил уснул голым на грязном диване, уже не думая ни о клопах, ни об очередном прожитом дне.

 

-3-

            Как нужно было его воспитывать? Моралями? Примерами? Собственным авторитетом? А если нет ни поучительных историй в голове, ни позитивных примеров, и авторитет держится на честном слове?

            Михаил всю жизнь верил, что отец никогда не изменял матери. Только после его смерти задумался: как такое возможно, если отца всегда окружали милые, добрые, услужливые женщины? Не мог не изменять, но до этого Михаил ни разу не усомнился в том, что его родители – идеальная пара, вечные влюбленные и верные любовники. Он и сам хотел именно так – быть влюбленным навечно, не раздражаться, не ненавидеть жену, чтобы «на всю жизнь» и «до встречи на небесах». Но ничего подобного не испытывал ни разу – бросались в глаза чужие недостатки, отпугивало чужое эго, и никогда не повезло ослепнуть от любви или лишиться критичного рассудка. Культ идеальной семьи его родителей разрушил его потенциальную неидеальную семью. Что и говорить о Ларисе – он не помнил даже ее лица, а узнать мог только в привычных декорациях убогой квартиры в провинциальном городе.

 

            Вернувшись домой, Михаил был уверен, что Элисо позвонит немедленно – попросит о встрече или попросится в Киев. Скорее, второе. Но она не звонила. В выходные Михаил решил встретиться с Кариной – владелицей небольшого салона красоты, и заодно подстричься.  

            Зеркала – при необычном освещении или просто «незнакомые» зеркала – всегда его отталкивали. В них его лицо казалось ему чужим и неприятным. Сидя в салоне красоты «Купидон» под синей простыней, он видел в зеркале лицо с синим отливом, синими кругами под глазами, угрюмо нахмуренными бровями, запавшими щеками и частоколом вертикальных морщин на лбу. Глаза блестели только отражением лампы, как глаза витринного манекена или чучела в палеонтологическом музее. Он отодрал от шеи простыню.

– Душно…

            Парикмахерша включила вентилятор. Недостриженные волосы взметнулись над головой. Из недр солярия выплыла Карина, дернула на плече ремешок сумки.

– Идем? Или тебя еще?..

            Девочка мгновенно уложила волосы обратно и отступила от кресла.

– Хорошо, правда, Карина? Стильненько?

            Михаил пригладил макушку. Синий человек в зеркале сделал то же самое.

– Да-да, я тут уже похорошел.

            Карина снова дернула сумку и взяла его под локоть. «Так пьяного уводят, за которого стыдно», – подумал вдруг Михаил. Ей было стыдно за него, но почему? Он никогда не жалел на нее денег, знакомил с друзьями, она интересовалась его работой, он подробно отвечал на ее вопросы, и все это время она стеснялась его? Считала смешным? Или он, действительно, ведет себя смешно в глазах окружающих?

            Разумеется, не олигарх, свадьба ее не осчастливит, значит, она ищет другие варианты, что-то находит – на фоне этих новых вариантов он проигрывает и даже кажется смешным, но бросить его она пока не решается, тянет их отношения, имитирует интерес к его словам и экстаз от его ласк.

            Михаил остановился перед салоном.

– Ты скажи лучше прямо, Карина.

– Что? О чем ты?

– Уходишь?

– Куда?

– К нему.

– К кому?

– Ну, как хочешь. Но между нами все. Подстригся и все.

            Она смотрела растерянно. Начинающая бизнес-вумен за скромный родительский бюджет.

            Дамы взяли моду в жару носить зонтики от дождя. Прямо на них по улице двигался такой зонт в оранжевых цветах – с него улыбался июнь. Михаил вдруг заулыбался и бабушке под зонтом, и Карине, и лету. Она тоже оттаяла.

– Правда, спасибо, что понял. Жаль… терять тебя, но это все… безжизненно. Ты только работой интересуешься, это на двоих не делится.

            Михаил улыбался. Вдруг захотелось мороженого. Он пошел к киоску и купил эскимо. Оказалось фруктовое – ярко-розовое в шоколаде.

– Кто же так сосет, дядя? – хехекнул пацан на велике.

            Михаил вспомнил, что недоговорил с Кариной, но той на крыльце «Купидона» уже не было.

            «Может, кризис?» – спросил он себя и тут же ответил самому себе, что кризис уже был. Именно тогда Михаил понял, что несбывшееся его больше не привлекает, а заведующий хирургическим отделением – отличная должность, лучше не надо.

            Мороженое отпугивало цветом и запахом. Над стильно остриженной головой стала кружить оса, привлеченная то ли салонным одеколоном, то ли фруктовым ароматизатором. Михаил выбросил синтетический брикет в урну и поехал домой.

 

            Вечером позвонила Аня, одна из многих юных. Михаил слушал молча.

– Так не можешь? – услышал, наконец.

– Что?

– Миша, ну, я же тебе рассказываю. На презентацию нас пригласили.

– Презентацию чего?

            Аня бросила трубку. «Старый и глухой», – прогудела мобильная сеть.

 

            Следующей была истеричная Алла, женщина-надлом, надрыв и нарыв. Михаилу вспомнилось, как впервые он пришел в дом ее мужа, крупного бизнесмена, на праздничный обед, посвященный его выздоровлению. Алла – домохозяйка, мать двух девочек тринадцати и семи лет – ела много, жадно, и смеялась так громко, что ее поведение – в сочетании с худобой и острыми чертами лица – производило тягостное впечатление плохой театральной постановки. Но все за столом вели себя спокойно, никак не реагируя на ее захлебывающийся хохот, и Михаил подавил чувство неловкости. Сразу после обеда, не дождавшись ухода гостей, она заперлась в туалете, и раздались характерные звуки дешевого питейного заведения. Михаил взглянул на хозяина, но тот отвел глаза.

– Мама рвоту вызывает, – объяснила старшая девочка. – Она всегда так делает, когда ест.

            Михаил снова посмотрел на мужа: не помочь ли чем, но тот поспешил отмахнуться.

– Все диеты эти новомодные!

            Конечно, это были не диеты, и даже не обычная усталость от будней, а именно надлом. О, как тогда это привлекло Михаила! Так может привлечь только Дон-Жуана, пресыщенного любовью самых роскошных женщин, к цирковой карлице. Так может привлечь только ценителя раннего Моне к картинам, написанным собачьим дерьмом на тротуаре. И Михаил вляпался.

            Возможно, встречаясь с Аллой, изначально он пытался спасти ее от надоевшего мужа, надоевших семейных радостей и надоевших детей, пытался вдохнуть в нее новую жизнь, но эта жизнь никак не приживалась в худом теле. Возвращаясь домой после их свиданий, она выблевывала всю ее до последней капли. Внутри не было пустоты, которая жаждала наполнения, была сплошная ущербность. Как могло потянуть к сумасшедшей? Михаил сам себе не мог ответить. Но сумасшедшая привязалась сумасшедше: несмотря на то, что не изменила прежнего темпа обедов, диет и секса с законным супругом, успевала звонить по пять раз на день на работу и угрожать суицидом через повешение, резкой-рубкой вен, спуском крови в мировой океан и т.п. И все это путалось в сознании с другими венами, с другими замирающими сердцами, с другой остывающей кровью. И все женщины уже казались ненормальными, истеричными, аноректичными, и, может, так оно и было, но еще была Полюбасик.

 

– Как ты там? Режешь?

– Уже отрезал. Отдыхаю.

– Приедешь?

– Ну…

– Мне приехать?

– Я не в норме, Люб. Я совсем расклеился.

– «Момент» захватить?

            Полюбасик немного сглаживала, скрашивала, юморила, на сайте знакомств вывешивала самые остроумные анкеты, на похоронах отца хихикала, да и нельзя иначе, нельзя впадать в черную депрессию из-за того, что заявленные на сайте тридцать пять уже давно прошли, а ты все еще «в браке не состою», «живу с родителями» и «детей нет». Пусть и нервным смехом, но нужно смеяться, чтобы никто не подумал, что ты всерьез этого хотела и не получилось. Михаилу было с ней весело – все семь лет их знакомства и ее одновременных бесконечных свиданий с потенциальными мужьями и возможными отцами ее возможных детей. Только один раз спросила напрямик:

– Так никогда и не поженимся?

            Михаил заскрипел, зажевал ответ. Тут же почувствовал себя предателем и ответил уже зло, с раздражением на самого себя:

– Не гожусь я для этой великой миссии. Еще поищи.

– А для чего ты годишься? Трахаться? Ну-ну.

            И ничего, пошло дальше. Многое пережили, порознь, на дистанции, но вроде бы и вместе. Напивались вместе. В последнее время, правда, меньше стало секса, а больше телефонных разговоров. И эти разговоры уже достали. И телефонные шутки достали. И особенно достало то, что она пополняет ему телефонный счет. Спросил как-то:

– Зачем? Не нужно.

– А что еще я могу? Что еще я могу тебе пополнить? Душу?

 

            Было тоскливо, но не от недостатка друзей, нормальных женщин или собеседников, не от осознания чужой или собственной ущербности, а от отсутствия желаний. Вовка бодрил его. Рваный ритм его появлений и исчезновений держал в тонусе, боль стискивала сердце ритмично, а теперь расползлась, разлилась сплошной тоской. Он сам завис в этой тоске – разве он мог зависнуть в ней вместе с посторонними людьми? С Кариной? С Аней? С Аллой? С Полюбасиком?

 

-4-

– Переключи на «Русское радио»! Там сейчас гороскоп будет! – кричит Михаил шоферу.

            В салоне автобуса хихикают. Водитель переключает.

– Близнецы: день неблагоприятный для решения личных дел. Выяснение отношений с противоположным полом лучше отложить, – успевает услышать Михаил.

            Автобус идет долго, но Михаил не сожалеет о своем решении оставить машину и слиться с социумом – относительно здоровыми людьми, не пациентами и не коллегами. Он чувствует толчковое приближение к источнику боли, с каждой остановкой что-то сжимается внутри, и, на удивление, становится легче – легче дышать и легче переносить тоску.

– Помогло тебе? – кричит ему водила.

– Ни хрена.

            На очередной остановке курят вместе. И шофер вдруг начинает жаловаться на ломоту в пояснице. 

– Сидеть вообще сил нет. Друзья принесли вот этот массажер – подложил шарики под жопу, еложу на нем – ты думаешь, похорошело?

– Не, не думаю. Я врач. Знаю, что от этого не похорошеет.

– Да ты че? И че?

– В больницу идти надо.

– Да щас! Все брошу и пойду, а вы пешком шуруйте.

            Михаил все равно записывает координаты, советует, к кому обратиться, на кого сослаться, удивляясь тому, что так притягивает чужие жалобы.

– А сам куда? В отпуск? – спрашивает шофер.

– Типа того. 

– Ну, здорово же, а ты злой.

– Это я так выгляжу. Подстригли херово.

            Злой, злой, как Вовка. Может, в этом городе и нельзя быть другим?

Только на кладбище спокойно – злиться некому и не на кого. Жарко и ветрено. Пахнет цветущей липой. Вокруг серого памятника прыгают воробьи. Михаил потрогал рукой горячий камень, потянул сорняк, выросший у надгробья. Сорняк не вырвался, сломался, запачкал руку белым липким соком. Нехорошее вспомнилось...  

 

            В Вовкином доме позвонил в первую квартиру на первом этаже.

– Подскажите, где Элисо живет.

            Грузный мужик смотрит хмуро. Если бы жаловался – на одышку, гипертонию и храп, сто процентов. Красные сосуды в глазах очень заметны. Наверняка и внутричерепное повышено. 

– А зачем тебе моя дочь?

            Показалась Элисо.

– Это из лаборатории, папа, – дальше не по-русски.

            Вышли из подъезда, остановились у скамьи. Даже старушек нет поблизости: жарко.

– Ты на могилу приезжал? – спросила просто.

            И снова знакомое ощущение: просто-просто с ней, думать не нужно.

– Да, на могилу. А ты почему не позвонила?

– Мне доктор пока не нужен.

– Не скучала?

            Зря спросил.

– Скучала, – ответила она и отвернулась.

            По Вовке скучала, конечно, не по нему.

– А я решил уехать, Элисо. Туда, куда Вовка всегда хотел, но так и не смог попасть. А я поеду. Хочешь со мной?

            Элисо смотрит испытующе. Дрожат короткие рукава платья. Не от ветра дрожат – Элисо смахивает слезы.

– Хочу. Хочу, Миша. Поеду. Далеко это?

– Далеко. В Марокко.

– Поеду, – повторяет она. – Только подумать надо. Родители…

– Сбежишь.

– Чтобы сбежать, доверять тебе нужно.

            Садится на раскаленную скамью.

– Вова туда хотел, да? И мы там будем – за него, вместо него. Это правильно. Мы доживем за него его жизнь – хотя бы на одно желание доживем. Но родители… меня не отпустят, тем более, с тобой. Я их не смогу уговорить. Ты сейчас уезжай. Я потом в Киев приеду и позвоню тебе. Загранпаспорт у меня есть. Ты узнай пока все, как ехать, то есть лететь, как…

 

            Михаил снова со страхом подумал, что перед ним сумасшедшая – обычная сумасшедшая на его пути, очередная. Опять его толкнуло к неизвестной опасности, к черному омуту чужого искаженного сознания.

            О Марокко он сказал неожиданно для самого себя. До того как сказал, не было даже такой мысли. Но вдруг состояние «думать не нужно» вынесло на поверхность идею путешествия. Что тогда говорить о чужой голове, если в собственной потемки? Как понять, почему она согласилась, если он не может даже понять, почему предложил? Смотрит на нее испуганно. Молчит.

            А Элисо говорит. Говорит о том, что сейчас он должен немедленно исчезнуть, чтобы отец ничего не заподозрил, а потом она приедет в столицу, телефон у нее есть, они встретятся и вместе отправятся туда, куда хотел Вова. И за всем этим Михаил видит только одно – не к нему она приедет в столицу, не с ним полетит в Марокко, а просто сама по себе, в своем коконе или в своем вакууме отправится в чудесное Эльдорадо, где нашла покой душа Вовки. Михаил – просто средство, перевозчик, Харон на реке Стикс.

            Отвернулся резко и ушел, голос ее затих позади. Замелькали перед глазами дороги и автобусные станции.

 

            Только дома, немного придя в себя, сел к компьютеру, вписал в поисковик «Марракеш» – всплыли экскурсионные туры, фотографии туристов и неказистый, простенький сайт «Сергей Мацкевич – ваш агент в Марракеше».

            Фантастическое Эльдорадо оказалось не просто реальным, а очень близким, даже обыденным: смуглые лица, жара, кривые улочки, зигзаги Атласских гор на горизонте, объекты недвижимости «под ключ». Мацкевич был кем-то вроде маклера – помогал новым русским покупать жилье в Марракеше, обеспечивал туристов квартирами и джипами для сафари.

Михаил написал ему краткое: есть ли варианты? Тот ответил быстро и обстоятельно, мол, сдаются дома не очень дорогие, древние в прямом смысле слова, в старом районе города, так называемой медине, но не все они оснащены кондиционерами, мало парковочных мест, шумно из-за близости рынков, некоторых приезжих раздражают крики муэдзинов; есть более дорогое и комфортабельное жилье в новых районах; есть дворцы, построенные по современным технологиям, но в традиционном марокканском стиле – так что, все зависит от вкуса и бюджета. Списались в скайпе.

– Вид на жительство поможешь оформить? – спросил Михаил напрямую.

            Вместо ответа последовала сумма.

– А выехать как лучше всего?

– Да выезжай, как угодно. С Россией безвизовый режим, а из Киева тебе нужна будет виза. Можешь тур оформить. Остальное я на месте решу.

– Сможешь обеспечить вид на жительство после туристической визы?

            Сумма настойчиво повторилась.

– Если оформить тебя владельцем недвижимости в Марокко, проблем с видом вообще не будет. Через трудовое соглашение – возни больше, – дописал Мацкевич.

            Михаил удивился, что все так просто. Огромную, поворотную перемену было так легко осуществить – все определялось конкретно обозначенной арабскими цифрами суммой.

 

            Может, в этом и решение – бросить и начать заново? Совершенно заново начать свою жизнь? А жизнь Элисо? Ей-то что бросать? Родителей, университет и безответную любовь к покойному Вовке?

            Телефонный звонок напомнил о прежнем:

– Как ты? Лучше? Подскочить?

– Не нужно, Любасик. Я вообще уезжаю. Навсегда.

– Да пошел ты!

            Несомненно, в этом и было решение – бросить все, всех и ехать. Не в путешествие – а именно навсегда. Оторваться от того, к чему привык и в чем привык быть виноватым. Забрать в это «навсегда» только Элисо, которая ни в чем его не винит, хотя могла бы. 

Михаил отправился в банк, загнал всю наличку на счет, сбил баланс и остался доволен – сумма намного превышала затребованную Мацкевичем за услуги. 

 

-5-

            Наконец, позвонила Элисо.

– Приехала. На вокзале стою. С сумкой.

            Странная Элисо – самая подходящая компания для далекого путешествия. Михаил понесся через город – забрал ее с вокзала. Могла бы и раньше позвонить, предупредить, чтобы встретил, но это не в духе Элисо. Поздоровались холодно, без поцелуев и рукопожатий.

– Решила доверять мне?

– Бессмысленно ждать перемен. Вот и все.

            Элисо уверена, что они едут ненадолго, по туристическим путевкам. А Михаил уже выслал дюжину ксерокопий их документов на мейл Мацкевичу.

– Ты прям оптовый клиент какой-то! – тот прислал в ответ улыбочки.

– Я корпоративный.

            Элисо спала отдельно, готовила еду и с интересом рассматривала Киев из окна автомобиля. Говорили при этом мало, даже меньше, чем после похорон Вовки.

– Как отец тебя отпустил?

– Сказала, что к подруге ненадолго еду.

– А почему не звонишь домой?

– Звоню, но не при тебе.

            Еще неделю ждали визы, но тур это предусматривал – паники не было, личного собеседования в консульстве не требовалось, всем занималось агентство.

            Михаил расширял свои познания о Марокко с помощью Google – уже знал, что работу в больницах эмигранту найти сложно, в лучшем случае – самую грязную. Но в больнице и работа хирурга, и работа санитара грязны одинаково, это Михаила совсем не пугало. Заикнулся все-таки Мацкевичу о трудоустройстве. «Нет, это не ко мне, – отписал тот оперативно. – Медикам тут сложно. Требуется подтверждение лицензии сначала обществом врачей, потом обществом хирургов, потом лично Министром здравоохранения. Для этого огромный бакшиш нужен. Коррупция везде, брат. Вряд ли сможешь работать легально». Михаил принял во внимание, но планов не изменил. Даже не задумался ни на секунду: что там? как они будут жить? как воспримет все Элисо, когда узнает, что обратного билета нет?

 

            Лето капает с кондиционеров, дышит жарой в стекла.

– Ты почему на работу не ходишь? В отпуске? – спрашивает подозрительно Элисо.

            Да, в отпуске. Он бы и уволился уже, но для выезда нужна справка с места работы.

– Тебе звонила вчера… Аня… или Алла?

– Ну, оба варианта возможны.

            Взгляд Элисо отдает холодным удивлением. Наверное, стала забывать, что Михаил – мужчина, который может пользоваться популярностью. Или никогда не знала этого.

– У тебя Вовкины фотографии есть?

– Нет.

            Нужно было, конечно, снять хоть на мобилу. В последний раз, например, с разбитыми губами.

– Как втроем, Элисо.

– Мне это и нравится.

– Секса больше не хочешь?

– Не хочу. Нельзя одно другим подменять.

– Одного другим?

– Ну, или так.

– А после меня была с кем-то?

– Нет.

– Зря. Сравнила бы. Я лучший.

            Элисо улыбается. С таким умилением смотрят на маленьких собачек, которые лают грозно.

 

            Машину запер в гараже, квартиру запер на ключ, а боль запер в сердце, и с этой болью сел в самолет. Даже не был уверен, что оторвется от земли.

            Оказалось, что Элисо боится – самолетов, взлетов, посадок, белой ваты за окном иллюминатора. Спряталась за французским разговорником, насилу пытаясь вспомнить университетскую программу. Летели из Киева через Париж.

– Может, тут сойдем? – в аэропорту Парижа Михаил решил избавить ее от мук путешествия.  

            Элисо повернула к нему бледное лицо.

– Он же сюда не хотел...

 

            Так и приземлились в Менаре. Отправились вместе с остальными туристами в отель, разглядывая по пути не пейзаж за окном, а список экскурсий на неделю. Переночевали по разным сторонам широкой кровати.

            На следующий день Элисо примкнула к туристам, а Михаил отправился искать «своего агента в Марракеше».

Первый день запомнился. Город оказался красного цвета, как и обещал путеводитель: стены домов были окрашены охрой. Михаил взял такси до площади Джемаа-эль-Фна. Плыл в потоке машин, разглядывал туристов, аборигенов в национальных костюмах и современных марокканцев с ноутбуками и хендс-фри, а чувствовал себя наедине с городом, без посторонних. Узкие улочки вливались в широкие проспекты, ближе к центру становилось больше шума, цирка и трюкачества – по площади разгуливали гадалки, продавцы воды и рисовальщицы хной. Именно эта экзотика и должна была остаться в памяти приезжих. Красиво. Сладко. Ажурно.

            Мацкевич ждал в кафе «Аргана». Крепкий, коренастый черноволосый парень, смуглый, с желтоватым оттенком кожи, улыбчивый, как все агенты, представители, маклеры или сутенеры. Михаил с первого взгляда квалифицировал его улыбку как насквозь фальшивую и протянул деньги.

– Выпьем? Или сразу поедем квартиру смотреть? – тот резко сменил выражение лица на официальное.

– Сразу поедем.

            Мацкевич водил Renault Mégane, с трудом одолевая узкие переулки старого города.

– Нравится тебе? – кивнул головой за окно автомобиля.

– Не пойму. Та площадь вроде ничего была, но народу слишком много.  

– «Площадь отрубленных голов»? Раньше там бошки преступников на стенах вывешивали, а теперь – арабская сказка, ожившая в Африке. Всегда, когда там бываю, какое-то беспокойство охватывает. И не из-за толпы, толпы я не боюсь. Если бы я толпы боялся, вообще не смог бы тут жить.

            Мацкевич замолчал.

– А девушка твоя где? – вспомнил вдруг. – Не хочешь ей жилье показать? Или сюрприз сделаешь?

            Михаил хмыкнул. Порадовать Элисо пока нечем – жилье подбирал из самого доступного в старом городе.  

 

            Вечером она вернулась после экскурсии очень довольной, восклицала с чувством:

– Здесь настоящая сказка, Миша! Сказочный мир! Так красиво! Жаль, что ты со мной не поехал!

            Целый день Михаил посвятил не самым живописным местам Марракеша, поэтому хотел ей верить.

– Я никогда даже не надеялась увидеть такую красоту! И никогда бы не увидела, если бы не ты! Нам сегодня дворец Бахия показывали, а завтра в апельсиновые сады поедем за город!

– Хотела бы навсегда тут остаться? – спросил он.

– Конечно! Жаль, что невозможно.

– Мы здесь останемся.

– В каком смысле?

– В прямом. В конце недели получим вид на жительство. Завтра переезжаем из отеля в арендованную квартиру.

            Элисо покачнулась. Радость мгновенно угасла.

– То есть? Я не могу вернуться?

– Тебе же здесь нравилось.  

– А если бы не нравилось? Ты же сам все решил. Ты меня не спросил даже. А учеба? А родители?

– А зачем? У меня были и родители, и учеба, и работа, и карьера, но я никогда не был счастлив.

            Элисо смотрела молча, думала.

– Я тебя понимаю… Понимаю. Но так выходит, что ты меня выкрал. Похитил и вывез из страны. Так выходит. Это несвобода.

– Наверное. Наверное, так. Наверное, я террорист. Но в остальном у тебя будет полная свобода, я ничего тебе не навязываю, никого, тем более – себя.

– А я же… завтра… в сады хотела ехать.

– В сады поезжай. И не говори пока никому ничего. Мы потом эту компанию оставим и потеряемся…

 

-6-

            Уехали, чтобы потеряться. Элисо не пошла жаловаться ни в полицию, ни в консульство, она быстро свыклась с мыслью о похищении и приняла решение Михаила как волю судьбы. Может, сказалось патриархальное воспитание, а может, решила, что так ее мечта сбылась – сюда хотел Вовка, и вот она здесь, будто бы с ним, в самом красивом городе на земле, где перемешались все климатические зоны, все языки, все культуры, все нации – в Марракеше. А кто она? Грузинка из Армении? Или из Украины? Транзитом через Париж? Почему бы и не остановиться здесь?

– А чем я буду заниматься, что делать? – спросила на новом месте.

– Учи язык, ищи друзей, готовь еду, живи просто.

            Это Михаил самому себе всегда хотел сказать, но не получалось. Она не ответила, взгляд метнулся по стенам скромного жилища.

            Ну, нет сейчас средств на аренду роскошных дворцов. Квартира в медине, на втором этаже двухэтажного красного дома – традиционного риада с глухой внешней стеной и внутренним двориком. Рядом живут местные – большая шумная семья с детьми. Квартира двухкомнатная, почти пустая. В спальню нужно будет кушетку купить, а софу в гостиной оставить Элисо. Она тоже об этом подумала.

– Мы как чужие будем жить?

– Как друзья.

            Зачем связывать ее? Она вполне может встретить тут молодого марокканца, выйти замуж и даже получить гражданство. Это Михаилу никогда не стать марокканским подданным – даже в случае женитьбы на местной старушке в национальной хламиде и высокой шляпе – такова гендерная дискриминация.

            Михаил улыбается.

– Ты доволен? – не может понять Элисо.

– Доволен. Очень.

– А деньги?

– Деньги пока есть. И я санитаром в больнице буду работать.

– Я думала, ты свой кабинет откроешь.

– Может, когда-нибудь.

– Не страшно тебе?

            Нет, совсем не страшно. А вот Элисо страшновато. В старом городе уже не так красиво, как в местах, обозначенных флажками в туристическом путеводителе. Это в новых районах – высотки, супермаркеты и туристки в шортах, а в медине – нет даже тротуаров, люди пешком, на скутерах, велосипедах, ослах и автомобилях движутся вместе по одной улице, мимо глухих красных стен. Вместо супермаркетов – торговые ряды без ценников, «суки», где улыбающиеся смуглые ребята всегда готовы продать самую дешевую чепуху по самой высокой цене белому – пришлому, чужеземному человеку. И им жить здесь.

            Элисо указывает глазами Михаилу вверх – причудливая мозаика из разноцветных осколков плитки и стекла на голубом фоне – в таком скромном доме, ничем, кроме потолка, не напоминающем дворец.

– Мы по-прежнему в Эльдорадо.

            Можно привыкнуть к суете на улицах. Можно научиться передвигаться вместе с ослами и автомобилями на вонючем дизеле. Можно вспомнить французский. Можно ходить на тусовочную площадь Джемаа-эль-Фна только по выходным, потому что они больше не туристы. Им жить здесь.

            Михаил устроился санитаром в больницу медины, и к больнице тоже можно привыкнуть. Тут нет понятий «срочно» или «экстренно»: спешить некуда, на все воля Аллаха.

            Закончился июньский фестиваль народного творчества, и туристов в городе заметно поубавилось. Температура упала до плюс тридцати днем – к жаре даже привыкать не нужно: дома и тридцать шесть случалось.

 

            Каждый день Михаил пешком ходит на работу, а по вечерам находит Элисо неизменно веселой, и это его радует. С крыши дома вместе смотрят на хребты Атласских гор вдали.

– Съездим туда?

– Обязательно, – обещает Михаил.

– Тут много иностранцев живет постоянно. Я заметила. Это престижно, наверное. Они не как беженцы живут, а в свое удовольствие.

            Видно, что и Элисо пытается понять, возможно ли быть счастливым изгнанником, комфортно чувствовать себя на чужбине.

– А мы? Беженцы? – спрашивает Михаил.

– Не знаю. Мы не ради удовольствия тут живем и не ради красоты. А ради Вовки. Но хорошо, что так совпало – что тут красиво, тепло, что ты нашел работу. Я тоже хочу работать.

– Отцу позвонила? – перебивает он.

– Да. Сказала, что муж меня украл, и что я довольна.

– О, это по-вашему.

            Элисо смеется. 

– Он даже про университет не спросил.

            Михаил подходит к окну, любуется деревьями во внутреннем дворике.

– Соврала, значит, что муж. Это апельсиновые деревья, Эл?

– Да. Мне соседка показывала. Чаем угощала. У них тут нельзя отказываться. Отказаться от угощения, значит, обидеть хозяина. А чай противный – мятный и очень сладкий. Я тоже научилась такой заваривать. И едят они руками, рис едят руками – чудно смотрится.

– Что за женщины там?

– Муж-жена, четверо детей и две сестры жены. По-французски говорят немного. Так чаю хочешь?

– Хочу, Эл. Давай чаю.

            Но Элисо признается вдруг:  

– Мне страшно, что все разрушится. Сейчас очень хорошо, уютно, спокойно, а вдруг это только мгновение? У нас хватит денег, чтобы так жить? А если нас выселят? У нас совсем нет друзей. Я обязательно пойду на работу, чтобы не зависеть от тебя.

– А ты оптимистка! Не думай пока о финансах, осваивайся. В горы еще съездим…

            Но грусть передалась и Михаилу. Неужели на чужбине всегда все непрочно? Элисо потянулась к его руке, как тогда, в квартире Вовки. Но в этот раз Михаил отдернул.

– Не нужно. Не будем.

            Элисо одета в длинный желтый сарафан, который еще больше подчеркивает худые плечи и слабую грудь. Нос с горбинкой, зеленые глаза, темные волосы, бледные скулы. Над верхней губой – желтые пятна или веснушки. Странная Элисо. Совсем не то чувствует к ней Михаил, что при первой встрече. Хрупкость чувствует. Осязаемую хрупкость. Словно цыпленка берет за голову и вертит ею в разные стороны с риском оторвать. Тянет к носу цветок на тонком стебельке, а после табака – слаб его аромат, и только хрупкая жизнь, зажатая между пальцев, слегка покалывает.

– Может, давай еще раз попробуем? – предлагает Элисо.

            Страшно вспомнить, как Михаил «пробовал» с ней в прошлый раз, как настойчиво вталкивал себя в ее тело. Михаил прислушивается к самому себе – не перелет же его изменил? Не красная охра медины? Не перевязки сломанных ног марокканских бабушек?

            И грустно, и жаль себя. И жаль этого вечера и этого дома с галереей. Права Элисо – все вокруг угрожает растаять и никогда больше не повториться.

– Я люблю тебя, Эл. Потому все бросил. Чтобы в моей жизни была только ты. Сейчас вот понял. А будет секс или не будет – не важно. Будешь со мной или с другим – не важно. Вся моя жизнь – ты. Ты одна.

            Наверное, Элисо слишком молода, чтобы понять фразу «вся моя жизнь», она не может представить, сколько уже было в жизни Михаила – женщин, жизней, смертей, ран, ревнивых мужей, операций, карьерных интриг, надежд и разочарований. Вся ее жизнь – это мечта о Вовке. Поэтому она смотрит нахмуренно и молчит, а потом так же молча приносит ему чашку мятного чаю.

 

-7-

            Потом позвонил Мацкевичу.

– Я сентиментален стал, Серег, наверное, к старости дело идет. Мне поговорить с кем-то хочется…

            А Мацкевич его не помнит. Мало ли, кому он вид на жительство оформлял и жилье помогал снять, он недавно сафари для новых русских организовывал, что же ему теперь всех помнить? Поименно? Поголовно? Вместе с убитыми львами?

– Миша… Миша, это ты хирург, который в медине снял? А че ты? По делу?

            Михаил отключился. Но Мацкевич перезвонил.

– Прервало что-то. Да, поговорить иногда тянет. Я тут все время с нашими соотечественниками мотаюсь, а ты один, я понимаю. Подъезжай сейчас, мы с друзьями на площади сидим.  

            В кафе Михаил застал пеструю компанию – двух девушек, одетых минимально, но густо накрашенных, толстяка явно славянской внешности в широких красных шортах и синей майке и высокого мавра в легком кремовом костюме. Мацкевич быстро представил его компании, а компанию – ему. Толстяк оказался известным московским MC.

– Отдыхаю тут от популярности, – сказал доверительно Михаилу.

            Михаил не знал его, стало немного неловко. Марокканец Сафир, недавно вернувшийся из России, где прожил шесть лет и выучился на инженера-железнодорожника, тянулся к русским компаниям из-за смутной ностальгии. Девушки, по всей видимости, были гастролирующими жрицами любви, обе улыбались совершенно одинаково – зазывно.

– Меня сегодня полицейский остановил – типа я слишком откровенно одета, – пожаловалась одна, окончательно подтвердив догадку Михаила.

– Слишком откровенно раздета, – заржал МС.

– Козел! – поддержала ее подруга. – Они все козлы здесь.

            Сафир усмехнулся.

            Это было похоже на киевские ресторанные посиделки, и в то же время не было похоже. Слишком часто вплеталось «здесь», слишком рекламно выглядели девушки, слишком подшофе были мужчины. И хмель был какой-то чужой – затягивал липкой сахарной ватой…

– А ты как? Диплом признавать думаешь? – прорвался к нему Мацкевич.

– А можно?

– Ну, дорого. Но могу попытаться.

– В медине работаешь? – спросил мавр по-русски.

            Михаил кивнул.

– Грязно? – улыбнулся тот, словно извиняясь.

– Не знаю. Мне нравится. Везде грязно.

            Официант донес закусок и вина.

– Вино тут отменное. Хотя Ислам им запрещает. Да, Сафир? – обратился Мацкевич к марокканцу. – Ислам вам запрещает?

            Тот промолчал.

– Трагедия у Сафира, он ее вином заливает. Девушка отказалась ехать с ним в Марокко. Ему совсем не до Ислама теперь.

– Побоялась, – сказал Сафир. – Другая страна, родственники, много чужого.

– И что теперь? Вернешься к ней? – спросил Михаил.

– Нет. Мне тут сдавать экзамены нужно, по всем предметам. Российскому образованию больше не верят.  

– Так делать тебе лицензию?

            По-видимому, Мацкевич не мог провести вечер без пользы для дела.

– А очень дорого?

– Ну, елки. Могу в кредит. Потом откроешь свой кабинет и отдашь. Вы все свидетели.

            Девушки с готовностью закивали. Мацкевич написал на салфетке сумму и протянул Михаилу. Сафир заглянул через плечо – присвистнул.

– Ну, делай, давай, – согласился Михаил. – Это долгоиграющий проект.

– Ты приехал надолго? – удивился Сафир.

– Наверно.

– Один? – вклинилась одна из девиц.

– Нет, с племянницей.

– Тогда запиши телефончик. Я Лера.

– А я Катя.

            Обменялись телефонами. МС тоже всех записал.

– А я завтра домой, но скоро опять у вас буду. Понравилось.

– Приезжай. Всем обеспечу, – заверил Мацкевич.

            Еще выпили – за отмену визового режима с Россией, за хороший климат и архитектурные памятники. Сафир тоже пил за местный колорит, в котором вырос, за заклинателей полудохлых змей, карманников, промышляющих на площади, и едкий дым от мангалов. Глядя, как лихо Сафир опрокидывает в себя стаканы, Михаил вдруг подумал, что он спросил о грязи в больницах вовсе не из-за туземного преклонения перед высшей цивилизацией, а потому, что действительно грязно, люди бедны и проблемы всюду одни и те же.

– Ну, в гости приглашаешь? – разошелся Мацкевич. – С племянницей пора познакомиться! Что ты ее все время прячешь? Я только фотографии в документах и видел.

– Она сосредоточенная девушка, – сказал Михаил под ржание девиц. – Созерцательная натура. Она любит тишину.

– А мы любим поорать! – объявил МС.

– В Марракеше тишины не бывает! – подтвердил Мацкевич. – Это вы адресом ошиблись, ребята.

            Михаил еще выпил – тоже попал в струю, накрыло, стало, наконец, весело.

– Блин, а че ты раньше не звонил? Потерялся в своей вонючей медине с ишаками! Здесь жизнь кипит! Здесь все тусуются! Цирк форева! – кричал Мацкевич.

            Михаил почему-то был уверен, что наутро новый друг не вспомнит ничего из этого вечера, кроме суммы, записанной на салфетке.

 

            Так и случилось. Утро обрушилось глухое и мрачное.

– Я не знала, что ты пьешь. Приполз в два ночи… соседей перебудил…

– И что? Пятница – начало уик-энда, даже в Марокко, – оправдался Михаил вяло.

            Сладкое вино еще булькало в желудке и шумело в голове.

– Песни орал.

– Я?

– Ну, а кто?

– На меня не похоже, чтобы я песни орал. У меня и слуха-то нет. Может, Сафир? А какие песни?

            Элисо поджала губы.

– Не пугай меня так больше. Я думала, ты уже никогда не вернешься. Мог бы позвонить…

            Михаил сел на кушетке, поджал длинные ноги. Неловко стало за то, что заставил ее волноваться, будто нарочно. Неловко за тощие колени, как у школьника. Неловко за мутные глаза, как у старца.

– Ладно, Эл, с кем не бывает? Я не пью вообще. То есть редко пью…

– А меня почему не взял?

– А ты вино употребляешь?

– Употребляю.

– Ну, возьму в следующий раз.

– Что ты со мной, как с маленькой?!..

            Михаил смотрел на свои колени и натягивал простыню все выше. Неловко. Так неловко, словно они никогда не валялись вдвоем на диване в белых пятнах. Любовь.

 

-8-

            Лето ныряет в сентябрь. Говорят, скоро наступит влажная зима, но пока по-прежнему жарко. Элисо уже устала и сидеть дома, и гулять по городу – теперь просится с Михаилом в больницу. Он отнекивается, но обещает узнать, какая работа есть тут для женщин и есть ли вообще.

            Зато удалось съездить в горы – взглянуть вблизи на снежные вершины, такие ирреальные со стороны жаркого города, и такие настоящие наощупь. Удивительный климат кружил голову. Зима, к которой они привыкли дома, была совсем рядом, но глядела на пустыню миролюбиво.

            На обратном пути накупили одежды, Михаил настаивал на национальной, сам примерил оранжевый джеляб, а на Элисо нахлобучил высокую шляпу, поразившую его когда-то на площади, но остановились все-таки на европейской, которая при ближайшем рассмотрении оказалась китайской. Домой возвращались автобусом, довольные и поездкой в горы, и покупками. Казалось, что счастье, такое же нереальное, как ледяные вершины Атласа рядом с Сахарой, тоже вот-вот окажется возможным.

 

            У порога ждали гости.

– Решили заехать нежданно, а вас и нет.

            Мацкевич стоял, прислонившись спиной к красной стене дома. Сафир болтался поодаль – подошел широкими шагами.

– Здравствуйте! – улыбнулся широко и добродушно.

            Элисо немного смешалась.

– А нам угостить вас нечем, мы с дороги.

– Да мы уже в кабаке угостились – не извольте беспокоиться, – ухмыльнулся Сергей.

– Это те самые ребята, с которыми я тогда песни орал, – представил гостей Михаил. – Это Сережа, который нас сюда вывез контрабандой, а это Сафир…

– Сафир уляд Хасун, – отрекомендовался марокканец.

– Из рода Хасун, – пояснил Мацкевич. – Это что-то вроде фамилии. Когда берберы из села выезжают, сразу всех предков вспоминают, «уляд» это «дети». А по паспорту Бен Хасун, наверно. Да, Сафа?

– Мы давно в городе живем, – ответил на это Сафир. – И дед мой, и отец жили в Марракеше. А «Сафир» значит «посланец», «посланник»…

– Еще скажи «посол», – перебил Мацкевич, – и у меня вообще проблем с визами не будет. Слишком много информации для такого жаркого дня!

            Прошли в дом. Элисо с любопытством разглядывала мавра.

– А что значит «созерцательная»? – вспомнил вдруг Сафир.

– То и значит. Присматривается, – рассмеялся Мацкевич. – Хороша племянница, Миша, хороша. Зря прятал.

            Элисо перевела взгляд на Михаила. Невесомое, неуловимое счастье, которое они чувствовали в горах, и в марокканских лавочках, и даже в автобусе по дороге в город, сжалось в комок в присутствии чужих людей.

– У Элисо тоже горе, – сказал вдруг Михаил. – У нее жених умер. Погиб на войне.

            Все замолчали.

– Почему «тоже»? – спросила Элисо в тишине.

– Да вот Сафира девушка бросила.

– Не бросила, а сюда не захотела ехать, – поправил Сафир.

– Мы, наоборот, очень сюда хотели. И Вова всегда сюда хотел.

– Это ее парень.

– Ага, – сказал Мацкевич. – Сложно с вами как-то.

            Похоже, только Сергей не утратил чувства юмора в тишине, наваливающейся после каждой фразы. Раскинулся на софе, пригладил черные вздыбленные волосы, хлопнул в ладоши.

– Ну, подавайте нам чаю с баранками, или вы не русские люди?! Только не эту сладкую муть, а наш – цейлонский черный байховый!

            Элисо ушла на кухню. Мацкевич дернул Сафира за локоть, усаживая рядом с собой.

– Ну, что ты так таращишься, Сафа? Прикажешь ей в хиджаб завернуться с головы до пят?

– Нет-нет, я нет…

– Экзамены сдал? – спросил Михаил.

– Осенью будут.

– А где вас черти носили? Шмотки покупали? – Мацкевич взглянул на пакеты.

– Сначала на лыжах катались. То есть Элисо училась, а я валялся там по склону…

– Да ладно рассказывать! Тебе и сорока нет.

– Ты ж мой паспорт видел.

– А я вот сижу и помню, кому, сколько и почем.

– Вы так быстро говорите, что я ничего не понимаю, – сказал Сафир.   

– Да я тоже его не понимаю, – засмеялся Мацкевич. – Я тебе лицензию двигать начал.

– Так ты за деньгами пришел?

– Ну, не помешало бы. Но пришел чисто по-дружески. Гуляли с Сафиром по медине. Он не хочет практику русской речи терять. Хотя уже давно потерял все на хрен.

– Я ничего вас не понимаю, – повторил Сафир.

– Да и не нужно тебе. Ты дома, расслабься. Она никогда к тебе не прилетит из Москвы.

– Я в Екатеринбурге учился.

– Все, туши свет, с кем мы связались? Провинция! Мы же думали, ты москвич, Сафа!

            Элисо принесла чайник и чашки.

– Давно в Марокко живете? – спросила у Мацкевича, наливая ему чаю.

– Смотри, ты уже по-магрибски наливаешь – свысока, с пенкой. Давно. Десять лет уже. Тоже после универа уехал, друзья у меня были – марокканцы, серьезных родителей дети, так и сманили, так и связи организовали – вплоть до министерств. Такой человек, как я, нужен… всегда и всем нужен.

– Бог нам тебя послал, – согласился Михаил.

– По Интернету, – кивнул Мацкевич. – Я же помню, как ты в первый раз мне написал – о визе спрашивал, о виде на жительство, о недвижимости, о работе хирурга, обо всем сразу. Я тогда подумал – во наивный!

– А мне как работу найти? – спросила Элисо.

– Еще одна! Дядя тебя плохо кормит?

– Здесь женщины работают вообще? – продолжала Элисо. – Наши соседки не работают.

– Мои сестры не работают, – сказал Сафир.

– Но мне скучно дома. Я купила французские книги – читаю. Читаю, читаю, и мне кажется, что я это все уже читала – вот здесь, в этой комнате, перед окном в этот сад. И точно также муэдзин кричал с минарета…

            Снова стало очень тихо. С улицы донеслось цоканье копыт, потом рев скутера и выкрики на местном диалекте. Сафир сидел рядом с Мацкевичем молча, ссутулившись, свесив длинные руки между колен, избегая смотреть на Элисо. Погрустнел и Сергей, тоже умолк, глядя в чашку черного чая, словно надеясь приметить на дне что-то давно затонувшее и занесенное илом. Михаил видел гостей и Элисо будто со стороны – с внешней, глухой стороны здания. Что за этой глухой стеной? У каждого своя печаль? У каждого кто-то «погиб на войне» и кто-то «не прилетел из Москвы»? Отчего всем одинаково грустно в сказочном городе? И возможно ли счастье после смертей и разлук? И настоящее ли оно?

            Мацкевич закурил, не спросив разрешения. Сафир поднял глаза на Михаила.

– Мне уйти нужно… простите.

            Мацкевич поднялся следом.

– Ладно, ребята. Я подумаю, чем занять Элисо.

– Как только деньги с карточки сниму – звякну тебе, – пообещал Михаил.

– Да уж, будь добр. Ну, бывайте.

            Когда он вышел, Элисо обняла Михаила, крепко вцепившись руками.

– Я знаю, – сказал он. – Посторонние люди – всегда угроза, даже если друзья. 

– Зябко от них…

 

-9-

            Медина – бедный район города, население здесь предпочитает государственные больницы. Если бы Михаил открыл частный кабинет в медине, ему не пришлось бы рассчитывать на высокие гонорары, но при низких ценах пациентов было бы хоть отбавляй. Все это Михаил обдумывает в течение рабочего дня, вытесняя из головы мысли об Элисо.

            В больнице все срисовано с французской модели здравоохранения: большинство врачей училось во Франции, все делают точно по учебнику, шанса на индивидуальный подход к его хвори нет ни у одного из пациентов – каждого будут диагностировать и лечить строго по предписаниям. Возможно, это и правильно. Михаилу не хочется докапываться до недостатков французской системы. Пациенты говорят с ним по-арабски и по-берберски, врачи дают указания по-французски – Михаил понимает со скрипом. Конечно, это не семичасовые операции, когда от него требовалась предельная собранность, теперь все неторопливо и спокойно. Но все равно Михаилу жаль, что он недостаточно хорошо владеет языками, чтобы дословно понимать пациентов, жаль, что не умеет читать газет на официальном арабском. Это развлекло бы.

            Позвонил Сафиру.

– Слышь, студент, а ты по-арабски говоришь или по-берберски?

– Берберских языков много. Мы говорим на шильхском, но я и арабский знаю, и французский, и английский, и русский.

            Умные пошли мавры.

– Ты бы пришел – поучил меня арабскому. А я тебя русскому… матерному.

            Сафир молчит.

– Эй, ты понимаешь, о чем я говорю?

– Да-да, понимаю. А разве можно?

– А почему нет?

 

            Сафир не носит мусульманской одежды: отвык. Одет в джинсы и светлую рубаху, да и не такой он смуглый, каким показался Михаилу при первой встрече, скорее, терракотовый. Или пожелтел Сафир за эти дни?

            Элисо, по обыкновению, смотрит на него растерянно и немного принюхивается. Сафир – чужак, блестит желтизной пустыни, как лакированный. Михаил рассказывает о пациентах.

– Они говорят мне о чем-то, долго говорят, по тону понимаю, что жалуются, дома мне всегда все жаловались, даже незнакомые, а я молчу и только киваю, как девочка на первом свидании…

            Сафир не смеется, смотрит напряженно.

– Так вот я хочу хоть немного ориентироваться, что к чему. Ты говори по-арабски, а я привыкать буду.

            Но из него и слова не вытянуть.

– Чай пить будем? Или кускус есть? – озадачивает Элисо и без того смущенного Сафира.

            Не дождавшись ответа, идет заваривать чай.

– Ты из-за нее что ли? – спрашивает Михаил прямо. – Не бойся ее. Она очень добрая. Очень хорошая.

– Красивая, – выдыхает Сафир.

– Да, красивая. И что теперь? Не пить, не есть, не учить арабский? Или у тебя женщины никогда не было?

– Там была. Но не такая... – говорит Сафир.

            И Михаил отлично его понимает. Не такие, совсем другие были и у него. И еще терзает мысль – а вдруг она такая же? Вдруг обычная, типичная, истеричная, аноректичная – только отлично замаскированная? Вдруг нажмешь не на ту кнопку – и получишь то же самое? Вдруг сам сделаешь ее такой? Может, и у Сафира поэтому перехватывает дыхание от страха задеть ее, зацепить ее хрупкость, спугнуть ее чистоту? Тогда, в квартире Вовки, Михаил совсем не думал об этом, потому и не боялся повредить Элисо. А теперь страшно, потому что не хочется назад в прошлое – не хочется на диван в белых пятнах в наркоманской квартире убитого сына, в свои черные воспоминания, в пропасть своей вины. Пусть лучше Элисо останется далекой и чистой – символом новой жизни в сказочном городе, которого нет на самом деле.

– Хочешь, я поговорю с ней? Как дядя? – с жаром предлагает он Сафиру. – Скажу, что она тебе нравится, все объясню!

– Нет-нет! – Сафир подхватывается. – Не нужно! И так хорошо, если приходить к вам могу.

            А, тоже боится потерять зыбкое настоящее. Знаем, знаем, все мы такие.

– Как думаешь, Сафир, Сергей найдет мне работу? – спрашивает Элисо, разливая чай.

            Сафир молчит насупившись.

 

            Мацкевич о том же сказал Михаилу по телефону:

– Оно тебе надо? Обязательно марокканцы будут цеплять ее.

– Ну, к нашим устрой.

– Сиделкой при лежачих больных? Горшки за раковыми выносить? Выноси уже сам, пусть живет себе спокойно!

– Это да, Серег, но как я ей скажу?

– Я сам скажу. Девушке сложно это, не нужно, она молода совсем, пусть телевизор смотрит.

– Да скучно ей. Друзей нет, кроме этих чокнутых соседок. Теперь хоть Сафир приходит.

– Она тебе точно племянница?

– А что?

– Ну, Сафир…

– Да ладно, пускай.

– Ок, сам смотри.

            Сафир приходил нечасто, следуя своим каким-то правилам марокканского этикета. Вместе стали делать покупки – освоили суки совершенно, выучили арабские названия продуктов, научились торговаться с продавцами, дело сдвинулось. Элисо пыталась готовить что-то национальное в тажине – пахло, к счастью, как обычное мясное жаркое.

            Снова собрались вчетвером – на национальные пятничные посиделки. Мацкевич, наконец, сказал Элисо, что никак не удается найти ей работу. Она огорчилась – печаль легла резкой тенью на лицо, улыбка сникла.

– Не хочу себя здесь пустой чувствовать. Здесь так красиво, мир полон, а я пуста.

– Вбирай в себя мир, – Мацкевич поднял бокал выше головы. – За ваш новый дом!

            Выпили. На щеках Элисо вспыхнули красные пятна.

– А какая зима здесь?

– Такая же, как лето.

– Я в Интернете читала, что осенью пойдут дожди, но пока нет никаких дождей.

– Ну, если в Интернете читала, значит, обязательно пойдут.

 

            Проводив гостей, разошлись по своим комнатам, но Элисо поскреблась в дверь.

– Я понимаю, что ты даешь мне свободу выбора… Знакомишь с друзьями, с Сафиром. Но я только тебя хочу. Казню себя за то, что не была тогда с тобой настоящей…

– Какой еще настоящей?

– Открытой… смелой, опытной…

            Вообще-то это Михаил хотел извиниться за то, что был инерционным роботом, но слишком много признаний для одной ночи. Элисо садится рядом на кушетку.

– Пойдем ко мне. У меня софа шире.

            Как? Встать и плестись за ней? В ароматном шлейфе ее дыхания волочить свои кости на ее софу?

– Иди, Элисо…

– Ну, Миша. У тебя столько женщин было, а ты как будто боишься…

            Да-да, зачем они все были, если он так боится этой девочки?

– Иди, я дверь проверю…

            Ну, проверил. А если не встанет? Никогда не думал об этом. Даже тени сомнения не возникало. Пришел, завернувшись в простыню.

– Ты как марокканец совсем…

– Да, я такой.

            Лег рядом, притянул Элисо к себе.

– Ничего не делай, просто полежим.

– Почему это? – удивляется Элисо, помня его прежнюю прыть.  

            Она молода и азартна, ее желание не согревает, а жжет – тают простыни, плавятся мысли.

– Хорошо тебе со мной? – спрашивает Элисо.

            Михаил не отвечает. Он сосредоточен на том, чтобы она перестала задавать вопросы. Он уже чувствует ее изнутри, он знает, как выключить звук и включить сплошное наслаждение, он это умеет, просто еще немного сомневается, нужно ли?

 

-10-

            Наслаждение придавливает. Она движется по квартире, словно в тумане, угадывая вещи по их неясным контурам. Старается прижаться к Михаилу, чтобы вспомнить ночные ласки. Михаил и рад, и напуган немного: не думал, что Элисо может так увлечься сексом. Льстит, но и настораживает. Если фанатично к этому, почему тогда не экспериментировать, не сравнивать? Разве сам он не этим занимался всю жизнь?

            Теперь она и на Сафира смотрит с двусмысленной усмешкой. Тот ловит ее взгляд – замирает, переводит глаза на Михаила. Михаил конструирует отсутствующее выражение лица. Ее забавляет игра: мужчины кажутся ей лишь орудием для получения удовольствия, источником наслаждения, не больше. Тогда почему не лакированный Сафир?

            Да, это ревность. Ревность с отсутствующим выражением лица. А где зарегистрировано его право упрекать? Тем более, упрекать ерундой – игривым взглядом, плавными жестами, томной улыбкой? Сафир бледнеет еще больше, прикладывает руку ко лбу, торопится уйти, хотя марокканцы обычно никуда не торопятся…

– Зачем ты его смущаешь, Эл? Он мне нужен. Он меня языку учит.

– Как я его смущаю? Чем? – невинный вопрос.

– Ну, вот когда ты так смотришь, каждый мужчина понимает, что ты хочешь, и хочешь именно его. Это ладно еще Сафир, а если бы ты на Серегу так посмотрела, он сразу бы раздеваться начал, при мне…

            Элисо хохочет, виснет на Михаиле.

– Но я никого, кроме тебя, не хочу.

– Это немного утешает.

            Да, давай все время валяться в постели, давай. Новая мысль парализует его: ей надоест. Фанатичное увлечение обычно сменяется резким отторжением. Что тогда? Разбегаться? Здесь, в Марракеше? В разные стороны лабиринта медины?

            Михаил поднимается резко.

– Эл, послушай…

            А что сказать? Давай остановим время? Именно в этот момент, когда все так хорошо? Трахнемся и отравимся?

– Я люблю тебя, мне кажется. Не сейчас влюбилась, а всегда тебя любила, не Вовку, – говорит вдруг она.

– Ты увлечена просто… всем этим.

– Экзотикой?

– И экзотикой тоже.

– Думаешь, скоро пройдет?

– Не хотелось бы. Но, как удержать, не знаю. Может, выйдешь за меня?

            Элисо тянет его обратно в постель.

– Выйду. Обязательно. Потом когда-нибудь.

            Да и брак не удержит, это Михаилу тоже хорошо известно. Просто сложнее будет разбегаться, но не невозможно – даже в медине. Вот, например, она бросится к торговым рядам, а он – к мечети…

 

            Постепенно Михаил стал понимать жалобы пациентов и очень им удивился. Люди вздыхали не о тех болезнях и ранах, которые и привели их в больницу, а о бедности, о безработице, о том, что в стране очень мало туристов, по сравнению с Тунисом и с Египтом. Вздыхали даже те, кто был относительно обеспечен, трудоустроен и никак не связан с туристическим бизнесом, – то есть печалились не о себе, а о Марокко в целом, свою же судьбу и свое выздоровление целиком вверяли Аллаху.

И Михаил тоже уверил себя, то на все есть высшая воля, и на Элисо тоже. Иначе – он смог бы объяснить ей, чего именно боится, смог бы вложить в нее весь свой опыт, а может вложить только малую свою часть, которая будоражит ее еще больше непривычными ощущениями.

 

            Элисо не сидится дома, поэтому целыми днями она бродит по городу.

– Ко мне сегодня парень клеился. Парень на скутере. Но я по-французски быстро не смогла ответить.

            А если бы смогла? Не запирать же ее дома?

            Еще и Мацкевич плеснул масла в огонь:

– А что у вас с Сафиром?

– У кого «у нас»?

– Я его с Элисо видел на днях...

– В дешевом мотеле?

– Ну и юмор у тебя! На рынке.

– Да, пускай, Серег, пускай.

            Пускай, конечно. Значит, встречается с ним днем, в отсутствие Михаила, наедине, выходят вместе в город, и ничего не рассказывает об этом. Значит, есть причина не рассказывать. Да, пускай.

            Сам же ее знакомил с этими ребятами, сам же тащил Сафира в дом, сам же хотел, чтобы она проводила дни не на работе. Теперь вот проводит с Сафиром. Да, пускай.

            Вечно, изо дня в день, нельзя соревноваться, соперничать, толкаться локтями и доказывать, что ты лучший. Хочется жить спокойно – любить стабильно. Но любовь – нестабильное чувство, его никак нельзя заморозить на нужной стадии, нельзя сунуть под стеклянный колпак. И Элисо должна быть свободной в своих чувствах – только тогда есть шанс, что прерывистая ломаная их отношений превратится в ровную прямую. Она сама должна обдумать, оценить и решить. Да, пускай.

            Но сердце все равно ноет и просит спасительного дождя. И дождь льет, медину покидают туристы, затихают суки, пустеют скобяные лавки, мокрые ослы уныло стучат копытами, проигрывая в забеге велосипедам.

 

            Мацкевич уже добился признания диплома и лицензии советом хирургов, осталось получить подпись из министерства – на этом дело замерло, и поторопить его нельзя, нужно помнить, что в Марокко ничего не делается быстро.

            Михаил мечтает о собственном кабинете – здесь он будет не хирургом, а поливалентным врачом, благо, есть достаточный опыт, а болезни не имеют национальности.           

– Мы теперь так редко ходим на площадь, – говорит Элисо.

– Дождь…

– И не покупаем сувениров.

– Зачем покупать сувениры, если мы дома?

Может, она занимается сексом с Сафиром днем, а с ним ночью. Как узнать это? Следить? Ни одна измена в мире не кажется ему такой несправедливой, обидной и унизительной, как возможная измена Элисо. «Будешь со мной или с другим – не важно», – как он мог сказать ей это?! Еще и как важно!

– И к нам совсем не приходит Сафир, – добавляет Михаил.

– У него сейчас экзамены. Мы видимся иногда. Он познакомил меня с Юлей и Мариной – это русские девочки, жены марокканцев. Дети у них… милые. Они мне курсы арабского посоветовали, я запишусь. Только платно.

– Запишись, конечно.

            Но все это – ни о чем. И состояние такое же, как тогда с Кариной, словно она боится задеть в разговоре что-то такое, что может оглушить звоном.  

– Ты скажи лучше прямо, Эл.

– Что именно?

            Да, очень похоже.

– Скажи главное.

– У меня месячных нет, и тошнит по утрам. Я чувствую, что это душа Вовки… во мне теперь. Нашла меня здесь…

            Слезы в глазах. Правда, есть от чего заплакать.

– А Вовка тут причем? Тут, скорее, к Сафиру вопросы, чем к Вовке.

            Элисо попятилась. Ничего не сказала. Ушла в свою комнату. Утром тоже не разговаривали. О чем говорить, если Михаил свои действия всегда контролирует и в незапланированных беременностях не участвует? Ну, кроме той, самой первой, по пьяни, когда Вовка родился. Так что, наверняка, горячий магрибский парень так неловко сработал. А может, и ловко. Будет еще одна русская девочка – жена марокканца, и дети… милые.

 

-11-

            Должно было оборваться, но не рвалось. Никто не бросился наутек в разные концы старого города, просто перестали видеться. Михаил уходил на работу рано утром, а возвращался домой затемно. По ее одежде на вешалке пытался понять, выходила ли в течение дня и где бывала. Оставлял деньги на кухонном столе, но она не брала. И было обидно и за нее, и за себя, и за будущего ребенка – ему-то ради чего голодать и нервничать?

            Под конец рабочего дня в больнице вдруг возник Мацкевич.

– Ловко ты так с аборигенами трещишь! – одарил комплиментом.

            Михаил кивнул мрачно.

– А дома что происходит? Элисо звонила мне – просила жилье подыскать. Мол, ты съезжать не хочешь.

– Я еще и съезжать должен?

– Так что приключилось?

– Приключилось приключение, Серег.

– Выпьем, может, посидим-расскажешь?

– Мне с утра на работу.

            Все-таки нырнули в кафе, спасаясь от хмурого неба.

– Долго так лить будет?

– Это случайно. Обычно теплая зима.

– Ну, конечно. Брось рекламировать эту страну, нет тут счастья!

– А где есть?

            Мацкевич заказал вина.

– Ты ревнуешь ее, или что?

– Ревность – дело второстепенное. Просто не складывается.

– Что конкретно может не складываться у дяди с племянницей?

– Ну, вот тебя чужое горе волнует?

– А как не волнует? Я же должен понимать – искать ей квартиру или нет, и чем она платить будет, и потянет ли мой гонорар. Или работу ей сначала найти?

– Да беременна она, какая работа?

– И ты ее, беременную, на улицу выставляешь? Суровый ты дядька!

– Это со стороны так выглядит… с глухой стороны риада.

            Сергей пожал плечами.

– Не знаю, не понимаю ваших дел. Она и так беженка – что же ей всю жизнь бегать? Тем более, с ребенком на руках?

– Посоветуй к папаше вернуться. Вот он обрадуется.

            Серега отставил бокал, поморщился.

– Накрутили вы, накрутили. Ну, я не лезу. Мне фиолетово. Только куда ее теперь? Ладно, решим это, решим… Бля, вот мне проблем мало было! Только сейчас чуваку дворец продал, а он совсем ветхий оказался. Он его пытается вернуть, а хозяин с деньгами уже тю-тю, рад, что впихнул отцовское наследство. Одному мне расхлебывать. Слышь, дворец тебе не нужен? Если ремонт сделать – настоящий риад, не то, что мы тут дворцами называем при туристах. В медине, правда, но замечательный.

– Выключи рекламу, сил нет…

            Еще выпили молча. Михаил расплатился, помня о том, что его долг перед Мацкевичем несравненно больше, и после этого вечера не уменьшится, а увеличится в разы.

– Ладно, я с Элисо что-то придумаю. Все решаемо, в принципе, – заверил Мацкевич.

            Михаил и не сомневался.

 

            На самом деле – невозможно говорить, не получается, что-то перекрывает клапан – хлюпает внутри сердце, застывают в глазах слезы.

            Через день, в уик-энд Сергей заехал за ней на знакомом Renault. Тараторил без умолку:

– А, ты же мою Bugatti так и не видел – толкнуть пришлось, да и вообще сейчас влетаю с этим риадом по ходу, а квартиру в Гелизе продавать не хочу. Эй, Элис, не тормози там, давай скорее!

            Вот он к ней как – Элис, запросто.

Элисо вышла из своей комнаты с той самой сумкой, которую Михаил помнил еще по киевскому вокзалу.

– Присядем на дорожку. Попрощайся с дядей, – ухмыльнулся Сергей.

– Что-то не хочется.

            И вопросы задавать тоже не хочется – куда поедете, где сняли, в какую цену. Надоело говорить о цифрах, о числах, о сроках. Михаил голову поломал, пытаясь вычислить, на каком она месяце. Не больше двух, конечно. Сейчас ноябрь заканчивается. Когда успела только? Ей бы в клинику, на учет…

            Вдруг вспомнилось, как сам обещал быть ей хорошим доктором. И сейчас – осмотреть бы ее, раздеть, заглянуть, кто там был, кроме него, заглянуть бы в сердце… Есть ли вообще у них сердце за сиськами? Есть ли мозги под прической? Или в двадцать лет ничего еще нет?

– Миш, ты в норме вообще?

            В норме, конечно, только стискивает кулаки и дышит со свистом, точно, как она тогда дышала – в их первый раз. Отвратительная бабская беспомощность.

– Проваливайте уже, надоели!

            Мацкевич подхватывает сумку, берет Элисо за руку.

– Я потом заскочу. Будем твою лицензию обмывать.

– Скоро?

– На все воля…

– Да вали уже!

            Сложно остаться в чужой стране одному. Похитил ее, запер в крепости. Но открылись все двери, рухнули крепостные стены – она свободна. И сам свободен – свободен работать, ходить на рынок, готовить простую еду, выпивать в кафе. Свободен улыбаться темнокожим марокканцам – высокий белый человек с седеющими висками, с синими глазами и синими кругами под глазами. Давно знакомый синюшный зазеркальный гуманоид, здравствуй! Как только ты нашел меня здесь? Это же Марракеш – другая сторона земного шара, запад, Магриб! Из какого зеркала ты сюда запрыгнул?

            Михаил гонит от себя мысли об Элисо. Как ей? Ну, как ей может быть? Обживается на новом месте, раскладывает вещи, расставляет сувениры, изучает вид из окна. Наверное, Сергей нашел ей что-то недорогое, возможно, комнату у старой марокканской шляпы.

            А почему сам не съехал? А почему должен был? Вообще-то это Сафир должен был позаботиться о ней. А почему не позаботился?

            Да, вот новый вопрос. Наверное, семья не позволила. Много сестер, младшие братья, родители, экзамены. Выучили его с трудом, большие надежды возлагают на его будущее, женитьба на беженке грозит все испортить. Или просто ждут, пока она Ислам примет? Ничего не может решить Михаил, ничего не может понять, понимает только, что плохо ему без Элисо, невыносимо плохо. Хоть бы поругались на прощанье, а вышло молча – бессловесно и бесслезно. Теперь хочется говорить и плакать, а не с кем…

 

-12-

            На старую боль наслаивается новая, ложится в прежнюю борозду на сердце – давит. А если его ребенок? Тогда выходит, что он от него отказался так же, как от Вовки.

            Наверное, всегда хотел быть сыном и никогда не хотел быть отцом. И когда Вовка говорил «па», это не значило ничего, кроме связки слов. И сюда он приехал тоже, чтобы быть сыном, быть как Вовка – быть Вовкой, жить за него его жизнь с его девушкой.

            Как ясно вдруг это стало Михаилу! Не о ребенке ведь думал, а только о ее измене – о том, что на другом так же, как на нем, висла, те же слова говорила, так же жгуче целовала. Дымится ревность, застилает глаза гарью.

            Но какое отношение ревность имеет к ребенку? Никакого. Если Сафир отказался, кто-то же должен ему помочь – родиться и жить в стране контрастов, в городе красного цвета, в самом прекрасном месте на земле, в Марракеше.

            Нужно позвонить Элисо и вернуть ее, нужно. Нужно, но как найти слова примирения, если не ссорились? А без ссоры – она по-прежнему виновата, он великодушен, ребенок – жертва обстоятельств. Нет, это совсем не то и совсем не так, как представлял себе Михаил. Совсем не так.

 

            Вместо этого позвонил Лере, а потом Кате – позвал девчонок в гости. Привезли марокканские сладости и русский «Абсолют».

– Я в отеле обычно работаю, очень чистые клиенты, пятизвездочный отель, – рассказала Лера. – А Катька в клубах тусуется, но тоже очень хорошие клубы, места знать надо…

– Может, это… в постели договорим?

            Обе полезли в сумки за презервативами, уверенно, по-рабочему. Первой нашла Катя.

– А бабосы у тебя имеются?

            Да, ну ее, эту Элисо! Что толку казниться?

            Михаил стал раздевать обеих сразу, стягивал поочередно их шмотки и разбрасывал по комнате. Лера уже встала в заманчивую позу, когда Катя вдруг спросила:

– Переезжать не думаешь? Медина – убогий район какой-то. Ишаки везде срут. Если бы тогда с Серегой тебя не видела, не приехала бы.

            Михаил старался не отвлекаться.

– И Серега, дурак, риад себе купил неподалеку. Ты слышал? Теперь его перестраивает. Потеряли мы Серегу – связался с какой-то грузинкой…

            Михаил вывалился из Леры, грузно сел на софу.

– И дальше что?

– Ничо. Собираются тоже жить в медине, как идиоты. Что вы все тут находите? У Сереги отличная квартира в Гелизе, в самом крутом районе, в высотке, а его к ишакам потянуло…

– Кать, не зуди, – обернулась Лера. – Не сбивай Мишу с ритма.

            Но Михаил совсем позабыл о ритме.

– Значит, живут вместе?

            Катя тем временем тоже разделась.

– А ты чего завис?

            Раздвинула его ноги и взяла член в рот.

– Вместе, да, – ответила за нее Лера. – Ну, повезло, значит, телке. Серега – золотая жила Марракеша.

            Лера притянула его к себе, опрокинула на софу, вцепилась в губы. Михаил пытался ответить, успеть и там, и тут, и при этом не думать…

            Но мысль заклинило: купил дворец – живут вместе, купил дворец – живут вместе, купил дворец – живут вместе… Золотая жила…

– Ты секс машина какая-то! – Лера вынырнула из-под него, уступая место подруге. – Мог бы и нежнее, нам еще работать сегодня…

 

            После ухода проституток стало легче только кошельку. Все так и стояло дыбом: и член, и мысль поперек головы.

            Неужели правда? Неужели Элисо осталась с Мацкевичем? А Сафир?

            А Сафир? Хоть догоняй девчонок. Да вряд ли им известны подробности…

            В его жизни должна была быть одна Элисо, а осталась одна марокканская зима.

– Это обычная зима, обычная, – улыбаются на его вопрос пациенты. – Дождь закончился, просто влажно. Вот в две тысячи восьмом году, в декабре месяце, выпал снег – сорок сантиметров высотой, белый. Вот это была зима! Детей было не загнать домой! А сейчас обычная зима, обычная…

            Обычная зима. В такую зиму хорошо путешествовать по городам: не слишком жарко, не слишком людно на дорогах. Можно отправиться в Танжер, Касабланку, Фес или Рабат, ведь они с Элисо так и не побывали ни на побережье, ни в столице. Но без нее не хочется. И с мыслью о ней – тем более.

            Вовка хотел в Марракеш. Зачем? Чем бы он здесь занимался? Что он знал вообще о красном городе? Почему был уверен, что город не отторгнет его, как отторгает сейчас Михаила? А зачем сюда хотела Элисо? Встретить душу Вовки? Вот и встретила – Сафир помог, он же «посланец», «посланник». Он как раз по этим делам!

            Обычная влажная зима лезет мокрыми лапами в душу. Бело. Не снежно, но бело. Зыбко. И девчонкам звонить не хочется. Михаил бродит по кривым улочкам медины, то и дело возвращаясь к рыночным рядам.

            Где-то здесь, может, совсем близко, дворец, в котором живет Элисо. Сейчас ветхий, но Сергей реставрирует его, вернет прежний вид марокканскому риаду, обустроит внутренний дворик с фонтаном, столиком и скамьями. Элисо здесь будет любоваться апельсиновыми деревьями, защищенная от палящего солнца и жара пустыни. Защищенная – это главное. Разве мог Михаил защитить ее? Такой слабой кажется его любовь по сравнению с любовью другого.

            Но разве мог он любить сильнее? Любить ее так, чтобы простить? Любить ее так, чтобы совсем не любить себя? О, как сложно это, как тяжело… Проще измерить силу любви деньгами и возможностями, уютом и комфортом, а не способностью пожертвовать своим эго.

            Нет, Михаил не может и не смог бы любить ее сильнее. Он любит так, как любит он – помня о ее страсти к Вовке, о ее заинтересованных взглядах в сторону других мужчин, о ее непрозрачности. И плачет Элисо непрозрачными слезами – и слезы эти не очищают душу…

            Не получилось. Счастье, найденное и потерянное в красном городе, уже не угрожает рухнуть. Оно уже рухнуло, взлетело пыльным облаком в небо и упало туманом на землю. Нет его уже. Остался только синий человек в красном городе – бродит в суете лабиринта и никак не может выйти к своему дому, снова и снова выходит к торговым рядам, где тесно и шумно. Тяжело жить, дышать и двигаться без Элисо.

 

-13-

– Ну, поздравляю тебя! Поздравляю! Ты рад? – кричит в трубку Мацкевич.

– Рад.

– Рад или не рад, я не слышу?

– Рад. Только у меня бабла сейчас нет.

– Я приеду – обмоем это дело. Остальное потом.

            У Сергея нет причин для настороженности. Михаил для него по-прежнему друг и выгодный клиент. Он умеет соединять такие понятия.

            Лицензия стоит дороже машины. Сергей пришпиливает лист на лоб Михаилу.

– Без бумажки ты букашка! Я сделал невозможное! Перевернул ради тебя Атлас вверх тормашками! Фортуна на нашей стороне. Теперь прикинуть надо с помещением под кабинет, с арендой, все такое прочее. Я войду в долю, ты не против? Но больных лечить будешь сам – ха-ха-ха – пока не заработаешь на медсестер!

            И как было бы все это радостно, если бы чуть раньше – до всего…

            Михаил молчит понуро – рассматривает документы, печати и подписи.

– Ну, чего ты микроскоп наводишь? Наливай давай! Сейчас Сафир придет.

            Михаил поднимает глаза.

– Погоди, я не понимаю чего-то…

– Чего ты не понимаешь? Лицензия – это все, это наше будущее! А долг выплатишь частями, постепенно. Плюс прибыль от кабинета – пополам. Конечно, о прибыли говорить пока рано, от этого бизнеса сейчас одни убытки будут – помещение снимем, оборудование закупим, инструменты, хоть минимум. Я беру всю организацию на себя, хотя у меня сейчас проблем с домом – под завязку. Но медкабинет – дело прибыльное, я уверен. Хорошо, что я тебя встретил. Верю, что не напрасно.

– Да я не об этом…

            Трудно говорить, но нужно. Иначе как согласиться на долгосрочное партнерство?

– Я о Сафире.

            Язык не поворачивается сказать «об Элисо».

– А при чем тут Сафир? Он экзамены сдал, прошел переаттестацию, теперь в Национальное управление железных дорог устраивается.

– Вы разве дружите? По-прежнему?

            Мацкевич, наконец, перестает ходить по комнате и жестикулировать, садится в кресло, смотрит внимательно.

– Мне или кажется, или ты намекаешь, что это его ребенок?

            Сергей не привык решать такие головоломки, привык – совсем другие, и там он хитер и ловок, а здесь... смотрит недоверчиво, руки впервые замирают, не помня привычных жестов, губы застывают, не помня привычных слов.

– Она мне сказала, что ребенок твой. Короче. Бред какой… Ты уверен, что его? Да мне все равно как бы… как бы. Как бы все равно. Ну, родит мулата. А Сафир не сказал мне ничего. Почему же она к нему не переехала? Хотя, куда там переезжать? В их чум?

– А у вас серьезно?

– Ну, хотелось бы. Но пока никак. Я тебе честно скажу, когда ее тут у тебя увидел, подумал, что странная, и вторая мысль была – вот бы мне. Как мальчишка подумал – вот бы украсть. Украсть и спрятать.

– В риаде?

– Да, так совпало. От дома отказались, пришлось себе оставлять, и Элисо нужна была помощь. Но я не знал про Сафира, правда. Как-то это не по-дружески выходит… Ходил к вам, в ваш дом… Я в таких вопросах… нет, я не смог бы так, я стар в таких вопросах. Или как сказать по-русски? Старовер? Нет, не то…

            Мацкевич смешался.

– Ремонт только начал, – заговорил о другом. – Поверь, вот серьезно – хочется все лучшее восстановить: плитку, мозаику, резьбу, кедр, мрамор. Это живая история, а не ресторанные мотивы, к которым мы все привыкли. Но у местных нет денег на реставрацию старых домов, им проще толкнуть новым русским, а те там такое лепят – грубые фальшивки, вульгарные. Не их это история, ясно. И не моя, конечно, но я десять лет тут прожил, я проникся, эта страна меня кормит... Одно плохо – в медине около дома не припаркуешься, узко, тесно, грязно, ослы. К тебе шел – пешком, заблудился. Миша, о чем я говорю?

            Михаил впервые видел его таким. И не хотелось верить, что деловой человек может быть настолько растерянным, что все настолько серьезно, что в следующий миг он не рассмеется, как обычно, не пошутит о знакомых девчонках. И, может, напрасно… напрасно списались в Сети, и встретились, и дружили, и затеяли совместный бизнес. Может, не к добру это…

– Огорчил ты меня, Миша. И чем, не пойму. Ну, Сафир. Ты или Сафир – мне вообще без разницы, это ее прошлое, его нужно просто принять. Обидно, что не сказала ничего. Но, значит, не доверяет мне пока. А вот Сафир… Вот почему обидно. Мы же виделись все это время, он к нам приходил, и до каких пор это тянулось бы?

            Снова замолчали, вино не шло.

– Тебе – я вдруг представил – наверное, убить меня хочется? А я про бизнес чешу! – Мацкевич усмехнулся. – Но подумай, ей идти некуда было, ты же сам…

– Да не хочется мне тебя убить…

– Точно не хочется? Нам же работать вместе.

            Михаил засмеялся, сам налил.

– Обмоем давай бумажку. И в остальном – я понимаю, что ты ей больше подходишь и больше сможешь ей дать… и ребенку…

            Сердце скрипнуло. Михаил поперхнулся вином, прислушиваясь к колкой боли внутри, закурил спешно.

            Пришел и Сафир, улыбнулся своей обычной улыбкой, протянул руку. Действительно, это он дома, а они у него в гостях, где бы ни жили, и чем бы ни занимались в Марокко. И не раболепие туземцев перед белыми в его улыбке, а обычное стеснение – так хозяину бывает неловко за неубранное жилище перед внезапно нагрянувшими гостями.

Красив Сафир, если объективно и непредвзято. В меру смугл, в меру скромен, в меру обаятелен. Нет в нем ничего излишнего, навязчивого, кричащего. Даже если бы носил джеляб и кожаные тапки-бабуши, выглядел бы цивилизованным европейцем. Но что за этим обликом? Как ему верить?

            Мацкевича заметно перекосило, отвернулся от протянутой для рукопожатия руки.

– Ты мне лапу свою черную не суй. Выйдем – поговорить надо.

            Получается, что Михаила это уже не касается. Не его беда. Ушла его беда к другому.

– Я не очень понимаю, что случилось? – спросил Сафир.

            Мацкевич сказал что-то по-арабски, и оба вышли.

            Дальше Михаил обмывал лицензию в одиночестве. И плакал на эту лицензию, и плевал. Потом вытер и спрятал бережно. Не везет в любви – повезет в работе, не везет в работе – повезет в рулетке, не везет в рулетке – повезет на войне, есть еще компенсаторные варианты, выбрать можно.

            Ни Сергей, ни марокканец в тот вечер больше не появились. Михаил уснул в комнате Элисо, прижимая к себе ее простыню и подушку. Думал о том, что всего полгода прошло с их приезда в Марракеш, а боль, живущая внутри него, изменилась – из тягучей, ноющей, виновато зудящей стала колкой, резкой, острой. И если бы Элисо вернулась, был бы еще шанс избавиться от этой муки, были бы еще шансы… много шансов… шансы… шансы… Мысли лопались в голове мыльными пузырями и шипели.

 

-14-

            Мацкевич появился через несколько дней – как ни в чем не бывало – потащил смотреть дома под офис.

– Да я с работы только…

– Давно пора бросить эту работу! Нас ждут великие дела!

            Пришлось идти пешком. По пути Сергей говорил о том, что не помешало бы купить по скутеру и гонять тут наперегонки. Снова взрывался хохотом, ослы шарахались в стороны, и тогда Михаил понимал, что Мацкевич моложе и намного живее, чем он сам. По крайней мере, он отлично прижился в Марракеше.

            Двери некоторых домов были открыты, но то, что виднелось за ними, мало чем напоминало арабскую сказку Магриба. Бросались в глаза нищие, чумазые дети, грязные старухи. Михаилу вдруг показалось, что он всегда знал и чувствовал, что будет здесь жить, будет лечить этих людей за ничтожную плату, и, наверное, в этом и состоит его судьба…

            Мацкевич рассуждал об оборудовании, в шутку предлагая Михаилу на первых порах ограничиться фонендоскопом и клизмой, Михаил спорил – спорил, словно не сам, а кто-то за него – образованный, опытный, с семнадцатью годами хирургической практики за плечами и совсем без чувства юмора, а Михаил понимал, что начинать все равно придется с минимума, а на КТ, МРТ, рентгены и ультразвуковые диагностические аппараты еще предстоит заработать.

– Может, где-то списанное возьмем, а может, где-то специально для нас спишут, – планировал Мацкевич, и Михаилу оставалось только восхититься тем, что его друг не пасует ни перед какими организационными вопросами. 

– Как вы тогда… с Сафиром? – спросил о своем.

– Да, так. Объяснил ему, чтобы он к нам не приходил. Сначала по-русски объяснил, потом по-французски, потом по-арабски. Когда нужно, я тоже полиглот.

– И что он? Понял?

– Понял. Извинился. Даже морду бить не пришлось.

            Оба хмыкнули.

– Для них это тоже не особо хорошо, – добавил Мацкевич. – Дурная репутация. А он только карьеру начинает…

            Конечно, Мацкевич может поквитаться с Сафиром так, как Михаил не смог бы, у Сергея свои методы.

            Наконец, дошли до дома, который Сергей присмотрел под кабинет. С фасада – обычное глухое здание с дверью, ведущей на первый этаж и в галерею.

– Здесь раньше частная гостиница была, но загнулась. Нам, думаю, подойдет. И ремонт минимальный. А то меня ремонты уже задолбали.

            Мацкевич нажал на кнопку звонка, потом стал колотить в дверь, вызывая хозяина. Обернулся к Михаилу.

– Не будь чужаком здесь. Не веди себя, как чужак. Тебе тут работать, жить с этими людьми. Ты не чужой…

            Вышел старый марокканец в длинной серой одежде, пригласил в дом, улыбнулся дружелюбно – именно как туристам, белым богатым приезжим, интересующимся национальными сувенирами. Сергей заговорил с ним по-арабски.

– Доктор? – удивился хозяин, оглядывая Михаила. – Доктор? Docteur?

            Две комнаты внизу были определены под приемную и смотровую.

– Начнем с двух, – сказал Сергей хозяину.

            Дальше речь шла о цене. Начался торг.

            Михаил задрал голову в потолок. Оооо… Знакомый мозаичный орнамент. С каких лет он здесь? С каких веков?

            Высокий потолок придавливал воспоминаниями. Михаил поспешил на улицу, прижался к стене, давая дорогу прохожим. Мацкевич вышел довольным, потирая руки. Хотелось говорить не о ценах и условиях аренды, а об Элисо. Как она себя чувствует? Тоскует ли по Сафиру? Хорошо ли питается? Как она вообще? Как она…

            Хотелось спросить, занимается ли она сексом с Сергеем, хочет ли его, и как она его хочет, и что говорит ему в постели…

            От этих мыслей становилось жарче, чем летом, и еще более душно, чем внутри здания. Но вопросы остались незаданными, они расстались на перекрестке, и Михаил дважды спрашивал дорогу у местных.

 

            Как печально в красном городе! Нищету сердца чувствует Михаил, именно нищету. Ревность, зависть – это ведь чувства нищего, обделенного, но эгоистичного человека. Непрощение – реакция ущемленного эго. Но разве Элисо просила прощения? Не просила, не признавала своей вины, не сказала ни слова в оправдание. Сделала вид, что недоверие Михаила беспочвенно. Да и на чем основывался он в своих подозрениях? На ее хорошем настроении? На мимолетных взглядах в сторону лакированного мавра? И Сафир так мало похож на коварного соблазнителя, скорее на стеснительного, неуверенного в себе мальчишку, еще не знающего силы своего очарования и не умеющего ею пользоваться.

            Паутина ревности, сковавшая сознание Михаила, внезапно провисла. Неужели он все выдумал? Так боялся ее потерять, что сам оттолкнул? Неужели?

            Сон бежит из комнаты. Утром из зеркала смотрит на Михаила синий человек с красными глазами. О, как в этот момент он ненавидит себя! И как не хватает ему всех тех женщин, Оль, Ань, Тань и Полюбасиков, которые внушали ему, что он самый лучший на свете, самый привлекательный мужчина, а Бред Питт ему и в подметки не годится. О, как не хватает родителей, которые верили в его исключительную избранность и прекрасное будущее. О, как не хватает благодарных пациентов, которые называли его спасителем и считали равным Богу.

            Какой же нищей стала его жизнь в Марракеше – совершенно пустой без Элисо! Даже те, кто укорял смертью родственников, не преследуют ночами, потому что нет сна, а в зыбком ночном бреду только Элисо – движется по комнате в белом платье, кружится перед Михаилом. Ночная лунная девочка. В этих кошмарах она совсем другая, она не обжигает страстью, а окутывает нежностью. Длинные черные волосы свободно рассыпаются по плечам, она плещется в лунном свете, ловя руками лучи и раскачиваясь на них. И вот лучи – уже белые шелковые ленты, она танцует с ними, а потом протягивает Михаилу: «Это для нашего ребенка»…

            Зловещие, жуткие кошмары перетекают в явь. Михаил уволился из больницы и занимается обустройством кабинета, но все это – словно в мареве ужаса, в который каким-то чудом проникают хозяин со своей неизменно вежливой улыбкой, поставщики и рабочие-ремонтники. Все идет на лад, но этот лад – где-то за пределами восприятия, словно его центр тяжести смещен в сторону Элисо. И Мацкевич избегает откровенных разговоров – оставил на каждый день деловое партнерство, строго определил его рамки и никогда за них не выходит. «Сергею проще держать себя в руках, – снова думает Михаил. – Он моложе, его эмоции более сбалансированы, и сейчас у него есть все основания считать себя победителем». А Михаилу остается работа, работа, работа. Мацкевич обещает быстро сколотить клиентуру – сначала из эмигрантов, среди которых у него очень много знакомых, а потом, глядишь, подтянутся и местные, и не самые бедные слои населения. И кабинет будет расширяться, ничто не стоит на месте…

 

-15-

            Открылись к концу февраля, после Новогодних праздников: Мацкевич торопился. Да и что такое Новый год в Марракеше? Если бы не – снова здорово! – русские туристы, никто бы и не знал здесь, что Новый год – отличный повод для буйного веселья. Для марокканцев Новый год – это первый день месяца Мухаррам, когда Пророк Мухаммед оправился из Мекки в Медину, положив тем самым начало Исламскому летоисчислению. Месяц Мухаррам – месяц покаяния и служения Аллаху, его первый день принято проводить с семьей, а не в гульбищах. Только в отеле «Ла Мамуния» организовывают карнавалы и праздничные шествия: слабый туристический бизнес не может позволить себе совсем отказаться от новогодних традиций Европы.   

            Зима тем временем отступала, совершенно мимикрируя в лето. Воздух стал суше, в горле запершило. Пациентов еще не было, но Михаил обживался в новом кабинете и готов был вести прием.

            Наконец, снизу позвонили. Ни медсестрами, ни регистратурой доктор пока не обзавелся, поэтому сам спустился к первому пациенту. Перед дверью стояла Элисо. Шум улицы накатывал сзади и вталкивал ее в дом, но она словно сопротивлялась: стояла, широко расставив ноги, отчего выпуклый живот казался еще заметнее под длинным черным платьем. Михаил насилу улыбнулся.

– Ты первая моя пациентка. Входи… 

            На удивление, Элисо вошла. Осмотрелась в кабинете. И снова на ум пришло «созерцательная», только теперь Михаил был уверен, что внутри Элисо есть зеркало, которое совсем иначе отражает то, что она видит. В доказательство этого Элисо внезапно села на стул перед его столом и сказала, не глядя на него:

– Я понимаю, зачем ты это делаешь, понимаю. Продал меня за бизнес, за этот кабинет. Нашел повод – и толкнул своему другу. Но Сафира зачем пачкаешь? Его в управление не приняли, семья в трауре, мать рыдает. На него вся надежда была как на кормильца…

            Страшно это прозвучало. Продал.

            Действительно, выходит, что продал. Мацкевич не хотел ему помогать, пальцем у виска крутил, называл наивным, и вдруг взялся вести его дела и решать его проблемы. И не объяснишь, что за пятьдесят процентов от прибыли, выходит, что за Элисо. Хотел он ее – и получил. Михаил поставил Элисо в такие условия, что она не могла не согласиться…

– О, Боже! – уронил голову на руки.

            Нет толку от разговора. Как объяснить, что все не так? Вообще все не так?

            И Элисо говорит о том же:

– Я не объясняться пришла. Я все сделаю, чтобы тебе было лучше. Принял меня Сергей – я и рада. За меня не волнуйся. Я за Сафира прошу – он вообще ни при чем здесь. Теперь он меня замуж зовет, чтобы только люди не подумали, что без родительского разрешения связался с неверной, а потом бросил беременной. А ведь мы даже не поцеловались ни разу, он даже не дотронулся до меня. И сейчас не от любви замуж зовет, а от стыда перед вами и от страха за семью, за маленьких братьев, которых не прокормит без хорошей должности. Знаю, что Сергей вмешался, но я Сергея уже просила, а теперь тебя прошу – не ври про Сафира, не позорь его этой связью, не нужно. То, что у него в России было, – далекая история, прошлая, а здесь он по своим законам жить должен, не краснеть перед родными. Понимаешь хоть это, Миша?

– Я думал, что это Сафир… правда…

– А разве у тебя был повод так думать? Ты, в первую очередь, о себе думал. Не обо мне, не о Володе. Тогда от него отказался, потом от меня отказался, теперь снова от него отказался…

– Ты соображаешь, что говоришь, Эл? Исходя из твоей логики – ты от него не отказалась, когда жила со мной?

– Я от него отказалась – ради него, чтобы он снова родился.

– Ты сумасшедшая, блядь. Ты мне мозг выносишь!

            Это «блядь» совсем не так прозвучало – не как выражение досады, а как обращение к Элисо. Она поднялась, сохраняя видимое спокойствие, закончила резко:  

– Повторяю тебе: не лей грязь на Сафира, держи свои фантазии при себе!

– Кто бы говорил о фантазиях!

            Хлопнула дверь внизу. Конец разговору.

 

            Может, и не было никакой любви. Надумали себе оба что-то, нафантазировали, и фантазии привели обоих к обрыву. Кончилось общее, началось отдельное, для каждого свое, но там, куда так хотел попасть Вовка.

            Потом пришли другие пациенты. Русская женщина с болями в желудке, старик с шумом в ушах.

– Теперь так и будет? – спрашивал он. – Так и будет, доктор? Я буду все время слышать гул и видеть блики? Это от старости, доктор? Я уже никогда не увижу своих детей ясно? Не услышу их голоса? Я скоро умру, доктор?

            Михаил пытался растолковать ему о плохом кровоснабжении головного мозга, но старик не слушал.

– Я умру, да? Не увижу уже тех цветов, что посадила моя жена? Мне приснилось, что они растут на моей могиле, и кто-то говорит мне: «Как красиво убрана эта могила, какие чудесные лилии растут на ней!» Мы бежали сюда из Бишкека, доктор, мы столько всего пережили, только-только наша жизнь здесь устроилась, а теперь я не чувствую этой жизни…

            Он вспоминал в подробностях о землетрясении, о том, как и к кому они ехали, как их приняли и как они стали обживаться в Марракеше.

– И моя жена развела лилии, замечательные лилии, а теперь я совсем плохо вижу, почти не слышу, а когда говорю, еще кто-то говорит  в моей голове, словно передразнивает меня…

            Было грустно, и Михаилу казалось, что шум старика вовсе не субъективный, что он тоже слышит, как кто-то передразнивает и старика, и его самого, задающего вопросы деревянным голосом, кто-то смотрит сверху и смеется над их страхами и привязанностями, над их радостями и слезами… над их любовью…

            Смешная любовь. Лучше бы не повезло найти ее, ослепнуть от нее, стать жалким ревнивцем. Лучше бы он прожил свою жизнь с холодным сердцем. Выписывая старику лекарства, Михаил думает об Элисо. Как гордо, с какой стойкостью приняла она его беспочвенные упреки, его вздорную ревность! Это совсем не русская кровь, это кровь горцев за нее так решила, это чужая кровь. Вот, что сквозило в ней всегда – не сумасшествие, а инаковость, инородность. У нее не было нужды привыкать к новым городам или странам: все страны одинаково чужды ей, и в Украине жила она как на чужбине, только таинственное Марокко манило как память о первой безответной любви…

            А любила ли она Михаила? Сложно поверить, что такой человек может любить – не первой хаотичной любовью, а любовью взрослой, обдуманной, взвешенной. В отношениях всегда схлестываются два эго и гнут друг друга. Элисо не снизошла до оправданий – гордость пересилила ее любовь, обида победила. Так любила ли?

            Старик уходит с рецептами, его место занимает отец с простуженной дочерью, и хочется выписать и себе какой-нибудь рецепт – от этой жизни.

 

-16-

            Телефонный звонок вырвал из кошмара. Лунная девочка замерла с белыми лентами в руках: «Это для нашего ребенка – от Володи», и рассыпалась звоном.

– Сможешь приехать сейчас? – спросил Мацкевич. – Не спеши, врачи уже были. Просто приезжай…

– А что? Случилось что? С Элисо?

            Элисо стало плохо на улице – среди красных домов Марракеша. Показалось, что солнце обжигает до волдырей, что солнце уже в животе. Из последних сил набрала Сергея – он нашел ее сидящей у какого-то дома, в пыли, в крови. Отвез в больницу, сделали чистку и выписали, то есть выдали ему на руки. Дома уложил в постель и сидит над ней. И не знает, что делать. И звонит Михаилу. Михаил ведь доктор.

            Просто этот ребенок был и доктора тоже.

 

– Наверное, перенервничала, – объяснил Сергей у постели Элисо. – И солнце еще. Может, таблетки какие? Микстуры? Или что?

            Элисо спит, но как бы и не спит – вздрагивает сквозь сон, дышит рывками. Какие микстуры?

            Михаил вышел из ее комнаты, оперся о перила галереи. Комната Элисо в уже отремонтированной части риада, остальные закрыты, галерея в лесах, но работы замерли. Все замерло до выздоровления Элисо.

– Пойдем ко мне, – Сергей увел его в соседнюю комнату. – Мы как заговорщики здесь, как русские партизаны. Только против кого воюем? Против самих себя? Так жаль ее, Миша, так больно за нее. Бывало, поначалу, девчонок в бордели пристраивал – ни за одну не было так больно, вообще не допускал, что у этих животных может быть сердце. А оно вон как стучит – через стену слышно.

– Это мой ребенок был…

– Да я знаю. Она сказала потом, когда я на Сафира наехал. А он не отрицал ничего, представь! Я его прямо спросил: твой? И он говорит: мой. Тоже чудак-человек, я ему чуть карьеру не порубил, теперь – поворот делу, выбиваю Сафиру доходное место. Совестно перед парнем.  

– Это я виноват.

– Да ты во всем виноват, Миша, везде и во всем ты виноват. Но ты такой человек – импульсивный и прямой в своей импульсивности. В тебе двойного дна нет. В тебе вообще дна нет – все эмоции на лице написаны. Врать не умеешь, поэтому с людьми тебе сложно. Ты, даже если врешь, веришь самому себе, и выходит, что самому себе врешь и сам же от этого страдаешь. Ты за каждого пациента душу положить готов, за каждый свой проступок – ответить, а проступок других – наказать. Но ведь так нельзя! Ты к себе жесток, поэтому и к другим жесток. И к ней жесток. И чем больше любишь, тем больше в тебе жестокости и недоверия…

            Михаил никак не ожидал обсуждения своей персоны – смотрел растерянно, не в силах понять, к чему Мацкевич клонит. 

– Я тебе это как другу говорю, Миша, как деловому партнеру, – продолжал Сергей. – Много лет я прожил в Марокко, много дел провернул, много связей наработал, а теперь нет у меня людей ближе, чем ты и Элисо. Можешь сказать, конечно, что я на тебе капитал сколачиваю, но и хлопот ты мне доставил – и с лицензией, и с кабинетом – не сравнить с продажей недвижимости вашим олигархам. И ты вот теперь волком на меня смотришь. Затаил бы зло, а таить негде: все на лбу написано. Думаешь, я тебя ради микстур позвал? Какие микстуры?! Она ребенка потеряла – для нее это такая беда, которой ни микстуры, ни разговоры, ни слезы не помогут. Я спросить тебя хочу – зачем ты ее сюда привез? Чтобы мучить? Почему не отпустишь ее?

– Как?

– Как? Насовсем. Вас ничего больше не связывает.

– Да я давно ее отпустил.

– Ты вот тут отпустить ее должен, – Сергей стукнул себя кулаком в грудь.

– К тебе?

– Ну, достаточно же ты нервов ей попортил. Я хотел, чтобы ты увидел ее сейчас – бледной, бескровной, полуживой, после всех этих ваших выяснений отношений, чтобы ты пожалел ее и отпустил. И забыл ее. И не думал. И во сне не видел.

– Да пусть идет, куда хочет.

 

            Что Мацкевичу в Элисо? Михаил присматривается к нему. Видно, тоже крыша едет от долгой заграничной жизни. Берберские, арабские, французские и русские слова мешаются, чувства мешаются, мечты путаются. Хочется, наконец, зажить во дворце со своей принцессой, заняться стабильным бизнесом, а не мотаться на побегушках у олигархов, эстрадных звезд и напыщенных диджеев. Хочется и за границей чувствовать себя человеком, а не посредником между посредниками. Хочется семейного тепла, доверительных отношений, поддержки близких, а не торопливых звонков штатным проституткам. И помехой ко всему этому является только Михаил.

            Михаил садится грузно в кресло, тянется за сигаретами.

– Угу, понял тебя. И не злюсь. Нет никакого зла. Думаю, вообще нет в мире добра и зла, или граница между ними очень условна. Почему ты решил, что я жажду карать виновных? Многие были уверены, что и я виноват, потому что не спас их близких, – требовали наказать меня и клялись отомстить. Но я не мог помочь – ни зла, ни злого умысла в этом не было. И как я могу судить других после этого? Самые скверные поступки мы совершаем без злого умысла, по независящим от нас обстоятельствам или по закону подлости. И с Элисо тоже так вышло. Я не хотел смерти ее ребенку. И я люблю ее. Но, разумеется, отпускаю. И желаю счастья. И благословляю. И – честно – рад буду, если у вас сложится.

– Ну, ты не переигрывай.

– Ей покой нужен, стабильность. Ты прав, Серег, мы – русские партизаны, хотя я украинец, ты еврей, а она грузинка, но мы должны держаться вместе и держать оборону, и без обид…

– А Сафира в наш отряд не возьмем, – итожит Мацкевич и наливает вина. – Не кури много, у тебя круги под глазами страшные. Пациенты будут бояться такого доктора.

            И когда уже опрокинули вторую бутылку, в дверях комнаты возникла Элисо.

– О, ребята, выпиваете?

            Иллюзия дружбы и взаимопонимания сразу дала трещину.

– Миша уже уходит, не нервничай, Элис, – вскочил Сергей.

– Уходит. Убил моего ребенка и уходит! Конечно, что же ему еще тут делать?!

– Родная, успокойся, – Мацкевич обнял ее за плечи, пытаясь вывести из комнаты. – Все заживет, забудется.

– Он убил! Не хочу ничего забывать. Он убил!

            Михаил поспешил уйти.

 

-17-

            Он убил. Доктор с кругами под глазами. Доктор Смерть.

            Он убил. Да неужели он, он убил? Сумасшедшая Элисо – она всегда была сумасшедшей!

            А не он ли убил Вовку? Нет-нет, друзья-картежники его убили. Приятели-наркоманы. Товарищи по несчастью.

– Может, мне прощения у нее попросить? – спрашивает Мацкевича.

            Вопрос совсем не по адресу.

– Да оставь ты ее в покое! Сто раз уже говорили об этом! Она домой рвется – отцу звонила, мол, приедет. Я отговариваю. Но и она слаба – голова постоянно кружится, до обморока. Лететь ей сейчас никуда нельзя. Так и тянем. Она сумку собрала и не переодевается, в голубом платье все время ходит: остальное в сумке. И леса еще, рабочие. Я сам свихнусь скоро. Вот посижу у тебя в кабинете. Спроси хоть, что у меня болит.

– Что у тебя болит, Сережа?

            Мацкевич опускает черные глаза.

            Ясно, что болит. Ведь это Михаил брал на себя ответственность за Элисо, а потом переложил на Мацкевича. И ответственность, и невозможность реализовать ее мучают делового человека, который привык выполнять возложенные на него обязательства. А к Элисо не годятся ни правила, ни рамки, ни стандарты, ни шаблоны – отталкиваются от нее и рассыпаются. Не хочет она быть в их партизанском отряде – не хочет ни о чем с ними договариваться. Теперь даже книжек не читает – без интереса наблюдает за ремонтом риада. И Сергею тоскливо от этого. И это болит.

– Может, закроешь кабинет, пойдем выпьем на площади?

            Это бизнес-партнер предлагает, который в первую очередь должен о прибыли заботиться.

            По дороге Михаил возвращается мыслями к тому, что должен все-таки извиниться перед Элисо, и, может быть, она простит его. И, возможно даже, их отношения не разрушены окончательно, а тоже подлежат ремонту, просто сейчас они обнесены лесами – сложно разобраться, что за что цепляется.

            Мацкевич продолжает о другом:

– Мы уже и забыли, где находимся. Мы видим только суету, нищету, собственные неудачи. Вот сейчас две тысячи одиннадцатый год, апрель заканчивается, а люди здесь жили – века и века назад, тоже болели, мучились, радовались, и где они теперь? Все это стерлось, на их месте живем мы – и не ценим этот миг, и ждем следующего, когда все будет намного лучше. А будет ли? Что мы для этого города? Пыль на его дорогах? Мусор на его площади?

– Мы его и создали… Город же люди создали. Мы и сейчас его создаем – ты вон ремонт делаешь…

– Ну, конечно, ремонт! – Мацкевич хмыкает. – Ты – хорошо скрытый оптимист, Миша, как оказалось!

            Вдруг действительно накатывает волна оптимизма. Ничего не потеряно. Все поправимо. Все еще впереди. И еще можно вернуть Элисо!

            Они поднимаются на второй этаж кафе «Аргана» и садятся за столик у окна. Из окна видна вся площадь, как обычно, многолюдная, дымная и шумная. В палатках готовят национальную еду, жарят шашлыки, рыбу и улиток, толпятся туристы, бегают дети, в красных костюмах и широких шляпах бродят продавцы воды. Михаилу вспоминается почему-то их первая встреча в «Аргане», когда Мацкевич говорил о том, что не боится толпы, и неприятное ощущение, которое охватывает его на площади, связано, скорее, с ее кровавым прошлым, чем с цирковым настоящим. Он хочет спросить об этом, но Сергей пристально разглядывает бутылку вина на свет.

– Осадок, посмотри! Это осадок или мне кажется? – обращается уже сердито к Михаилу.

            Официант возражает по-арабски. Михаил усмехается: Мацкевич, только что настроившийся не замечать мелких неурядиц, игнорировать смутные ощущения и дышать полной грудью, настойчиво выискивает осадок в бутылке вина и требует заменить. Официант через силу вежливо улыбается чужестранцу. Михаила разбирает хохот.

 

            Смех переходит в грохот и треск. Стены вздрагивают, столы падают. Слышатся звон тарелок и крики посетителей. Официант с бутылкой вина отскакивает от стола и бросается на пол лицом вниз. С полу поднимается дым.

             «Взрыв! – понимает вдруг Михаил совершенно отчетливо. – Началась война!» Мацкевич тоже падает, то ли задетый взрывной волной, то ли из предосторожности. Взгляд Михаила успевает захватить панику на площади. Люди бросаются от кафе врассыпную. Он тоже хочет подняться из-за стола, чтобы подать руку Сергею, но новая мысль неожиданно парализует его: больше ничего не будет, ни одного мига. Не будет ни жизни, ни части жизни. Не будет времени для объяснения с Элисо. Не будет больше Элисо…

            Скорее всего, мысль вызвана  внезапностью происходящего, а не ранениями, но тело Михаила становится безвольным, и резкая боль от желудка подступает к самому горлу, словно освобожденная взрывом. Кончилась его глава в истории Марракеша. Никогда больше он не возьмет Элисо за руку и не заглянет в ее печальные глаза…

            Дым доползает до Михаила, и одновременно с этим он чувствует, как кто-то пытается приподнять его вверх. Почему-то кажется, что с этой помощью он должен взлететь – над взорванным кафе и разбегающейся толпой, но вместо этого его тело оседает на пол.

– Со мной все нормально, я знаю, я врач, – говорит он в темноте невидимым спасателям, имея в виду, что не задет взрывом.

 

            В темноте нет лунного света и не танцует лунная девочка. Нет ни отца, ни матери, ни Вовки. Не слышны ничьи голоса. Не видно тоннеля с проблеском света вдали. Никто не зачитывает ему список грехов и не взвешивает на электронных весах его добрые поступки. Никто не упрекает тем, что он брался не за свое дело, спасая чужие жизни. Не видно и очереди из «неспасенных» и их родственников, одержимых жаждой мщения. Не тянет за рукав девочка, умершая на операционном столе под его скальпелем в кризисном девяносто пятом. Не плачет неродившийся ребенок Элисо. О, наша жизнь, череда удач и неудач, всего лишь песчинка в огромной Сахаре…

            Михаил чувствует, что жив, но глух, слеп и бездвижен. Догадывается, что вокруг него продолжается жизнь, более того, продолжаются манипуляции с его телом: его поднимают, укладывают, везут, снова поднимают, несут, но он никак не может принять в этом участие.

            Михаил долго лежит неподвижно и не знает, что министр внутренних дел Марокко уже объявил взрыв в «Аргане» террористическим актом, совершенным с помощью взрывного устройства, а король Мохаммед VI осудил этот теракт, назвав его «подлым преступлением, противоречащим благородным человеческим ценностям уважения священного права на жизнь, терпимости, свободы и мира».

            Вот так громоздко высказался король о событии, потрясшем не только Марракеш, не только Марокко, но и всю мировую общественность: в Марокко всегда были лояльны к разным национальностям, откуда тут взяться терроризму? Поэтому монарх поспешил отметить, что «единичный теракт не повлияет на решимость Марокко оставаться страной спокойствия и стабильности, мирным перекрестком для всех народов и культур», и добавил, что «случившееся только укрепит волю марокканцев противостоять тому, кто вздумал посягнуть на выбранный ими путь демократического прогресса, развития и солидарности с международным сообществом в деле борьбы со всеми формами преступности, агрессии и терроризма».

            Михаила же с инфарктом миокарда доставили в университетскую больницу «Ибн Туфайль» вместе с пострадавшими от взрыва. И когда он пришел в себя, понял, что пострадал не от самого взрыва, а от страха никогда больше не увидеть Элисо, от невозможности все исправить…

 

-18-

            После операции пришел проведать Мацкевич – живой и невредимый.

– Черт знает, что тогда началось! Паника, крики. Хорошо еще, что мы на втором этаже сидели, первый снесло на хрен, но перекрытие между этажами не рухнуло. Вижу – ты падаешь, а почему, не пойму: я же цел. Там еще русские туристы оказались – депутат какой-то с женой. А вообще, по официальной версии, шестнадцать человек погибли и двадцать три ранены. Наверно, и тебя в раненые зачислили. Ты не говори теперь никому, что мы русские партизаны, тем более что мы и не русские вовсе, – Мацкевич пытается улыбнуться. – Как сердце? Тикает?

            Михаил кивает. Сергей подбадривает:

– Нельзя врачу играть в больного. Это не по правилам. Выздоравливай, давай! Я тут тебе апельсинов принес – по старой нашей традиции «в больницу с бодрящими апельсинами». К счастью, апельсинов тут, что грязи!

            Глаза немного щиплет – от белого света, от вымученной улыбки Мацкевича, от ядовито-желтых апельсинов.

– А… Эли-со как? – выговаривает он по слогам.

            Мацкевич смотрит в пол.

– Плохо. Сюда, к тебе рвалась – я не разрешил. Но теперь вижу, что ты совсем слаб и беспомощен, и, пожалуй, позволю ей тебя навестить…

            Шутка вянет, не распустившись. Михаил, действительно, слаб и беспомощен.

            Оставив попытки подбодрить друга, Мацкевич уходит, а Михаила переводят в палату для больных сердечно-сосудистыми заболеваниями. В палате пять человек, все марокканцы, но почему-то Михаилу кажется, что если Элисо придет навестить его, она не найдет его здесь – не узнает среди одинаковых больных под одинаковыми простынями.

 

            Вместо Элисо вдруг появляется Сафир. Михаил давно его не видел и не знает, радоваться ли этому визиту. Сафир подтягивает табурет, садится около кровати и смотрит так, что Михаил снова чувствует себя очень неуютно.

– Да ладно, Сафир. Ну, я извинюсь. Ну, извини.

            Сафир почему-то молчит.

– Несчастье! – говорит вдруг. – Большое несчастье для нашей страны! Дух Марракеша взорван, подорван этим терактом. Вот и ты пострадал…

            Михаил не разубеждает его.

– И русские люди пострадали, и марокканцы, и израильтяне…

            Сафиру горько за свою родину, это заметно. И, пожалуй, это он пришел извиниться перед Михаилом как перед гостем, которому не оказали должного приема.

– Чистая ты душа, Сафир… А я, правда, верил, что у Элисо от тебя ребенок. Сейчас вот думаю – пусть бы и от тебя, лишь бы мы были вместе, и малыш. А красивый какой был бы пацан! Уж наверняка лучше, чем от меня…

            Сафир вдруг берет его руку своей громадной ладонью.

– Глупый ты. Такой взрослый и такой глупый…

– Глупый белый человек. С синеватым оттенком, – соглашается Михаил.

 

            После операции цвет лица стал немного выравниваться. Снова приходил Мацкевич и передавал слова врачей о том, что реабилитационный период проходит нормально, а задача больного – хорошо питаться, не нервничать и думать о работе в последнюю очередь.

              Из разговоров больных между собой Михаил понял, что должно произойти что-то грандиозное, о чем уже знает вся больница. Среди медперсонала начался переполох, и Михаил даже представил, что так все готовятся к приходу Элисо – как к празднику, как к чуду – явлению лунной девочки в подлунный мир.

            Но все оказалось намного проще – в больницу приехал король Мохаммед VI. Сначала посетил развороченное кафе «Аргана», на руины которого люди уже возлагали цветы в память о погибших, а потом отправился в больницу, где находились раненые российские туристы, в том числе и сын депутата ЛДПР, и Михаил. Михаил не видел короля лично, не видел и депутатского сына, но приказ монарха «оказывать пострадавшим всю необходимую помощь» распространился и на него.

            Получив «всю необходимую помощь» и усиленное питание, Михаил пошел на поправку. Лежа в постели и глядя в потолок, он думал об «Аль-Каиде» и о том, что у кого-то были такие же веские причины разрушать мир, как у других – создавать, как у Мацкевича – ремонтировать риад, как у него самого – мечтать об Элисо. И мысли эти текли так спокойно, что Михаил даже удивился. Состояние внутренней суеты прошло. Даже фантазии о возможном свидании с Элисо не вызывали в нем тревоги. Взрывная волна, инфаркт или операция на сердце излечили его от безумного страха потерять ее, страха, который заставлял самому ее отталкивать.  

Конечно, хотелось поскорее подняться на ноги, но с его выпиской не торопились. Казалось, что и снаружи жизнь замерла: пропал Сафир, перестал проведывать Мацкевич, не появилась и Элисо. Но почему-то Михаил был уверен, что жизнь замерла в ожидании его возвращения.

Он лежал спокойно, слушал, как больные обсуждают теракт и визит короля, и находил их отзывы, лица медсестер и вообще все вокруг удивительно добрым. Разве не была добра к нему эта страна – вплоть до самого взрыва? И даже взрывная волна чудесным образом пощадила второй этаж. И даже Элисо собиралась навестить его…

            Мысли шли по кругу, возвращаясь к его приезду в Марракеш. Почти год прошел с тех пор. Многого за этот год удалось добиться – подтвердить диплом, получить лицензию, открыть собственный врачебный кабинет. И все с помощью Мацкевича. Мацкевич – именно такой друг, в котором он нуждался всю жизнь. Михаил был уверен, что если он встанет на краю скалы и скажет: «Хочу лететь, помоги», Мацкевич толкнет без колебаний. Особенно, если получит перед этим доплату за дружескую помощь. И в этом Михаилу тоже виделась доброта – доброта, которая ничем не сковывала, не липла советами, не крошилась родительской заботой, а предоставляла полнейшую свободу выбора и поддержку в любом решении.

Думал Михаил об этом спокойно и без осуждения, чувствуя что-то вроде полного взаимопонимания с миром. Странно, что это взаимопонимание было достигнуто после теракта, но Михаил уже не боялся его утратить. Ни окружающий мир, ни его чувства, ни его отношения с Элисо и другими людьми больше не казались ему хрупкими.

 

-19-

            Получилось все, конечно, не так, как рисовалось Михаилу в больничных фантазиях. Пришел Сергей и объявил, что забирает его автомобилем домой. Оказалось, выписывают. И оказалось, что Элисо ждет у машины.  

            Михаил медлил, одевался неторопливо, хотелось посмотреть в зеркало, но при Мацкевиче он стеснялся.

            Элисо практически не отреагировала, только махнула рукой в знак приветствия, словно куклу кто-то дернул за руку вверх. Но Михаил знал уже, что нет в ней ничего от куклы, а наоборот, слишком много живого, слишком болезненно восприятие окружающего.

            Наконец, уселись в машину – Сергей и Элисо впереди, Михаил сзади, как немощный родственник, которого молодая семья обязана взять на выходные из хосписа, или как старая собака, которую все-таки забрали от ветеринара вместо того, чтобы усыпить.

– Сейчас к нам поедем – акклиматизируешься немного, поживешь, а потом к себе вернешься, – сказал Мацкевич.

            Элисо была в длинном голубом платье. Михаил видел его короткий рукав, черные волосы, туго стянутые в хвост на затылке, но не видел самой Элисо. Она не оборачивалась, смотрела только на дорогу перед машиной.

– Да не больной я, э. Ко мне давайте, – запротестовал Михаил.

– Миш, не начинай. Мне в больнице сказали, что тебе забота нужна и усиленное питание, а дома ты только курить будешь и в потолок смотреть. Еще и на работу завтра попрешься!

– Да я и так на работу попрусь. Мне больные звонили.

– А сам ты, значит, здоровый?

– А ты об Элисо, значит, уже позаботился? На меня теперь переключился?

            Она так и сидела недвижимо, и Михаил уже слабо представлял, что это за машина, кто, кого, куда и зачем везет…

            Мацкевич не ответил.

– Эл, скажи ему, пусть выпустит меня, – попросил Михаил.

– Выпусти его! – приказала Элисо.

            Авто резко остановилось.

– Вали!– сказал Мацкевич.

            Михаил вышел. Прямо на него надвигались с веселым шумом женщины в хиджабах. Солнце било в глаза, дорога казалась оранжевой в тени красных стен. Машина дернулась и снова остановилась. Вышла Элисо. Приблизилась к Михаилу, замерла в шаге.

– А чувствуешь себя как?

– Хорошо. Все хорошо, Эл. Просто, когда рвануло, подумал – вот так моя любовь к тебе и закончилась… по-дурацки. Как и началась…

            Элисо кивнула.

– Да, не получается. Не знаю, почему. Я много над этим думала. Или по гороскопу не подходим друг другу. Или разница в возрасте сказывается. Или еще что-то… Я люблю тебя, и никто мне не дорог так, как ты. И никого не люблю больше, чем тебя. Но говорить с тобой не выходит. Я хотела в больнице тебя навестить – три раза приезжала, ходила вокруг здания, и вдоль по улице, и по парку, но так и не смогла войти. Боюсь тебя. Боюсь, что опять о Сафире спросишь, опять будешь ждать каких-то объяснений. Жили же мы как-то раньше – без объяснений, и все понятно было, и легко. А теперь так тяжело, что и жить не хочется.

– А знаешь, почему? – Михаил сам удивился неожиданной догадке. – Потому что опыта такого нет ни у тебя, ни у меня. Я ни с кем никогда отношений не строил, никем не дорожил, наоборот, посылал всех на хер, ну, ты понимаешь. И сейчас таким неуклюжим себя чувствую, и тебя довожу. Из-за меня ты ребенка потеряла, нашего ребенка. После этого убиться впору, а я живу. И сердце не остановилось – оловянное какое-то.

            Лицо Элисо потемнело.

– Да… Я и с Сергеем жила бы ради ребенка, а теперь не хочу, лучше домой вернусь…

– Вернись ко мне, Элисо.

            Она посмотрела мимо – взгляд скользнул до поворота улицы, уперся в угол лабиринта и вернулся к Михаилу.

– Страшно, Миша. Боли боюсь.

– Я обещаю...

            Михаил взял ее за плечи, привлек к себе. Не верилось, что когда-то целовались, и сексом занимались в разных позах. Совсем чужая, незнакомая Элисо в голубом платье с неровными краями подола.

– Прости меня, Эл, за все…

            Она, наконец, заплакала.

– Бог мой, сколько мы пережили в этом Марракеше. Но сейчас я не жалею о том, что приехала туда, куда хотел Вовка, и что приехала с тобой… что люблю тебя здесь. Я никуда не хочу уезжать. Не смогу вывезти отсюда свою память – нет чемодана, который вместил бы столько муки.

            Михаил прижал ее к себе, но Элисо отстранилась.

– Пойдем домой, а то полицейские арестуют – будет новое приключение. Расскажи, что было в клинике?

– В больнице?

– Нет, в твоем кабинете. Много уже пациентов?

            Михаил стал рассказывать, но Элисо слушала рассеянно. Соседки выскочили на улицу встречать Михаила.

– О, доктор, больные вас спрашивали, звонили и приходили!

            Элисо улыбалась своим мыслям.

– Рада за тебя, – сказала уже в квартире. – Надеюсь, и ты за меня порадуешься, когда я снова пойду на курсы арабского и поступлю в университет в Рабате.

            Михаил смотрел растерянно.

– Значит, навсегда? Ты серьезно?

            Элисо молчала.

 

            Через три дня Михаил уже вел прием в своем кабинете. За эти три дня Мацкевич не позвонил ни разу ни ему, ни Элисо, и они тоже не звонили. А к вечеру возник на пороге, протянул руку.

– Ну, че? Уладили?

– Да вроде. Ты не сердись, – начал было Михаил.

– А что толку на вас сердиться? С ней понятно, она молода и неопытна, но и ты как пионер себя ведешь – подростковые истерики закатываешь, Отелло разыгрываешь, голову дурными мыслями напрягаешь. Вот посмотри на меня – все отлично, ремонт продолжается, рабочие тусуются, жизнь кипит.

            Сел в кресло за стол Михаила, сцепил руки за головой.

– Бывают черные дни в красном городе, но жить надо. Гадко жить, но надо. Незачем и не для кого, но надо…

– Все еще будет…

– Да под сороковник уже… Но куда торопиться? Все еще будет. На все воля Аллаха. С тобой теперь и выпить нельзя, жертва террора?

– Ну, вино можно.

– Хорошо: сам себе доктор, сам себе разрешил. Пойдем напьемся на взорванной площади и на ослах разъедемся, я тачку фиг знает где бросил.

            И в тот вечер вино было без осадка, или никто осадка уже не замечал.

 

-20-

            Отец Элисо смотрит очень хмуро. Мать еще плачет, обнимая дочь, а отец рвет Михаила взглядом на части и швыряет их беснующейся у ног собаке.

– Взрослый человек! Как ты мог – без моего разрешения, без родительского согласия – увезти дочь за границу?!

– Ну, па, – пытается вступиться Элисо.

– Я думал, это у вас в традициях…

            Отца держат за руки, Тобика запирают в ванной. Брат Элисо, Рустам, насилу усаживает папашу за стол.

– Не надо, папа. Они уже как семья.

– Мы и приехали за этим, – кивает Элисо. – За вашим благословением. Хотим, чтобы все было, как положено.

– Так далеко, так далеко… чужая страна… бедность,  взрывы, террористы, малярия, – причитает мать.

– Все страны чужие, мама! – отрезает Элисо. – А там у Миши работа, и я там учусь.

            Все молчат. Элисо подходит к Михаилу и берет его за руку. Предупреждала же, что просто не будет.

– Меня с собой возьмете? – вклинивается Рустам.

– Замолчи, что ты говоришь такое?! – восклицает мать. – Иди в свою комнату, дай взрослым поговорить спокойно. Всем бы бросить родителей поскорее!..

            Грустно, и как-то очень чисто внутри – так чувствует себя Михаил. Кажется, что слезами матери, утешениями Элисо, шутками Рустама и гневом отца стирается с души черная тень пережитого в Марракеше, и остается только счастливое будущее в красном городе.

– Разрешаешь, папа?

– Поздно ты спрашиваешь!

– Но спрашиваю. Мы ради вас приехали – у Михаила нет родных, его никто не ждет.

– О, Господи, – мать Элисо снова плачет. – Что за жизнь? Приезжают, уезжают, никто не ждет…

– Если ты мою дочь обидишь, я тебя и в этой Мароке достану! – грозит отец.

            И Михаил понимает, что сейчас не нужно быть честным.

– Как я ее обижу? – спрашивает наивно. – Мы даже не ссоримся никогда. Я врач, культурный человек.

– Знаем мы таких культурных!

            Элисо хохочет. Конечно, ссорились – не раз и не два с тех пор, как Элисо вернулась к Михаилу. И учиться он ее отговаривал, тем более, на медицинском факультете, тем более – в столице, но она поставила перед собой цель и идет к ней. О детях пока нет и речи – слишком живо воспоминание о крови, капающей на пыльную дорогу. Тогда казалось, и ее жизнь вытекает, как песок из разбитых часов, чтобы пополнить бескрайнюю Сахару, и никто не спасет. Но Сергей спас. Сергей, а не он, обещавший быть ей хорошим доктором. После этого клясться «не обижу» – верх цинизма, но Михаил клянется. Значит, такой он человек. В аэропорт провожали все – и Сафир, и его сестры, и Мацкевич. Длится дружба и уже не грозит порваться, как в первые месяцы знакомства. Все ждут обратно с хорошими новостями.

 

            Михаил по-прежнему не помнит этого города: не было времени изучить его – несколько дней после интернатуры, несколько приездов к Вовке, похороны, ночь с Элисо и все. Да и знакомых тут нет. Но как только вышли из квартиры, столкнулись с Ларисой.

– Миша? Ты?

            Михаил остановился, с трудом узнавая мать своего сына.  

– А я тут с Леной в Вовкиной квартире живу, от мужа ушла, пусть образумится, скотина, немного, – объяснила скороговоркой она. – А ты?

– А я…

            Что бы сказать, чтобы ничего не сказать?

– Элисо вот к отцу приехала, и я тоже – родные места повидать…

            Вот так бред! Особенно про «родные места».

– Вы работаете вместе? – предположила Лариса. – В Киеве?

– В Марракеше.

– В казино, что ли?

– В каком казино?

– Ну, казино тут у нас – самое крутое. Вовка все туда хотел попасть, но его охранники не пропускали. А ему казалось, что там он обязательно выиграет. Все повторял: «Марракеш, Марракеш». Земля ему пухом. Я оградку поставила, покрасила – порядок. Правда, с весны на кладбище не была. Ну, а что там бывать? Сорняки осенью выполю. А дружочки его памятники там ломают, гробницы соляркой заливают – развлекаются. Так что ты про казино говорил, Миша?

            Попрощались торопливо. Вырвались из подъезда – скорее к солнцу, к августовскому ветру. Хлопает белье на веревках, мальчишки запускают с крыши бумажного змея, но тяжелый змей ленится лететь.

            Михаил ждал, кто первым скажет. То есть ждал, что Элисо скажет. Но сказал сам:

– Да не важно…

– Правда? – обрадовалась она. – Правда, не важно? Там же у нас все… жизнь, друзья, дом, мы вдвоем, а здесь ничего нет…

– И не было…

– У меня только мечты были…

– А у меня и тех не было.

 

            Жарко, но ветер пахнет иначе. Несет чем-то горелым, полынью с окраин, и еще немного резиной, бензином, асфальтом, – все смешивается. Элисо продолжает о своем: нужно купить подарки, какие-то сувениры, а сувениров тут никаких и нет, не туристический же центр. Михаил рад, что они могут говорить обо всем подряд, о любой чепухе, что им совсем не тяжело общаться, и они не кажутся друг другу странными или сумасшедшими, может, кажутся такими посторонним, но не друг другу.

– Ну, чашки, давай, керамику. Тут же вроде это… из глины что-то делают, – помогает, чем может, Михаил. – Кувшины.

– Да-да, кувшины! Я и забыла о керамике. Родилась тут, а ничего не помню. Точно! Но как же мы их в Киев, а потом лететь с ними? Думай еще, Миша, но не так масштабно.

            Дозвонился старик из Марракеша – один из первых пациентов Михаила – рассказал, что у жены расцвели прекрасные лилии, и пригласил в гости на чай со сладостями – в субботу, когда соберутся дома все дети. Говорил долго, мешая знакомые и незнакомые Михаилу слова, роуминг жрал деньги, а Михаил слушал и улыбался, глядя, как Элисо осматривает витрины сувенирных лавок.

– Я рад, что ему лучше, что он не устал от жизни, что хочет жить и радуется мелочам. Это и мне внушает надежду, – объяснил Элисо.

– А мне внушают надежду вон те магниты на холодильник, – она внимательнее присмотрелась к витрине.  

– Да я сам буду тащить кувшины, я тебе обещаю.

– Да ты разобьешь.

– Ну, здрасьте!

– Ну, здравствуйте, Михаил Анатольевич!

 

 2011 г.