ПИСЬМА АДВОКАТУ

 

*****

            Здравствуйте, Игорь Семенович!

            Я увидел на сайте ваше объявление и фотографии щенков. Чудесные щенки! Совсем недавно я похоронил свою собаку – невольно пишу как о жене, о близком друге, и невольно при взгляде на ваших малышей вспоминаю те годы, когда она резвилась таким же щенком.

            Собаке было четырнадцать лет, она умирала очень тяжело, долго. Опухоли, к сожалению, бывают и у собак, и так же неизлечимы. Ветеринары устали облегчать ее страдания и оправдываться передо мной. В какой-то момент я понял, что ее нужно просто отпустить. Мне показалась, она совершенно по-особому взглянула мне в глаза, будто хотела попроситься на волю. Впрочем, все это сантименты. Возможно, придет момент, когда и моя душа попросится на волю из тела. Решил написать вам, чтобы спросить о щенках, но вот снова засомневался, вместит ли моя жизнь еще одну собачью.

            С уважением,

            Александр Викторович.

 

*****

            Здравствуйте, Александр Викторович.

            Скорее всего, вам не нужно торопиться. Должно пройти время. Вы должны привыкнуть к мысли о новом питомце, настроиться на новые хлопоты, которые доставит этот сорванец.

            Уверяю вас, что щенки совершенно здоровы, привиты, игривы. Как для лабрадора – цена не завышена, вы сами можете сравнить с клубными ценами или другими предложениями на сайте. Конечно, щенков лучше смотреть не виртуально. Приезжайте в любой вечер или в выходные. Ждем вас в гости.

            И.С.

 

*****

            Игорь Семенович, извините меня, пожалуйста. Написал вам, поддавшись порыву, но все-таки я не покупатель, не буду беспокоить вас и вашу семью визитами из любопытства. Просто очень много сожалений и воспоминаний всколыхнули такие веселые фотографии. Пожалуй, только собака была моим настоящим другом, только она могла выслушать меня без укора. Надеюсь, вы не понимаете моих жалоб. Желаю добрых хозяев вашим малышам!

            А.В.

 

*****

            Александр Викторович, погодите прощаться. Что ж вы совсем отказываете людям в понимании?

            Пишу вам после некоторого перерыва, когда все малыши уже разъехались по новым домам, и стало тихо. Надеюсь, все у них будет хорошо.

            Меня тронуло ваше письмо, тем более что оно неожиданно. Обычно с этого сайта приходят сугубо деловые письма – о продажах и покупках. Вы ошиблись насчет семьи, свои вечера я провожу с Джильдой или в Интернете. Ваши сожаления о настоящих друзьях мне понятны, я разделяю вашу грусть.

            Не знаю, сколько вам лет, но в любом случае рано отказываться от надежд. Даже если вам под сто, все равно рано. Почему вы думаете, что собака может вас пережить? Нет-нет, обещайте мне, что настроитесь на оптимистический лад и в следующий раз обязательно возьмете нашего щенка!

            С теплом, И.С.

 

*****

            Спасибо, дорогой Игорь Семенович. Я благодарен вам за отклик и сочувствие.

            Вы предположили во мне старика? Мне нет и пятидесяти. Не хотелось бы распространяться о своей печали или боли – не знаю, как точнее определить это состояние. Оно для меня не ново – я живу с ним, пожалуй, все сорок семь лет. Я с ним родился. Кажется, я не чувствовал его только в первые годы своей жизни – чистые годы, не омраченные ни одной дурной мыслью. Чистые и совершенно недостижимые годы. Потом я много раз думал о том, что это обманчивое мнение, будто человек приходит в мир голым и чистым. Он приходит со своей кармой, со своей судьбой, с генетическим кодом, с занесенным над ним дамокловым мечом, просто нужно время, пока он почувствует весь этот багаж, этот груз, эту угрозу…

            Так или иначе, в начале своей жизни я ничего не чувствовал. Я видел над собой яркое небо и радовался каждому солнечному лучу. Потом картина детства стала мрачнеть. Возможно, со времени школы… Но вместо первых занятий или торжественных линеек, память рисует мне мою первую собаку – дворняжку Айку. Айка сидела на цепи у дома. Помню, как я обливался слезами над этой собакой – такой печальной казалась мне ее участь. Сидеть на тяжелой цепи, стеречь дом, не иметь возможности ни побегать, ни поиграть. Много усилий прилагал я к тому, чтобы разжать звенья цепи и отпустить Айку на волю. Отец каждый раз ловил ее, снова сажал на цепь, а потом догадался, что Айка не сама разрывает цепь и убегает на свободу. Он не хотел ругать меня – он пытался мне объяснить, что маленькая Айка – дворовая собака, и поэтому должна охранять двор. Но по отрывочным, раздраженным фразам отца я понял только то, что Айка провинилась, что Айка наказана, и стал сидеть у будки рядом с собакой, чтобы ей не было скучно, играть с ней, бегать, насколько позволяла ей цепь. Придя из школы, я тотчас же бросался к Айке и не отходил от нее. Никто из домашних не мог повлиять на меня. Зимой стало еще хуже – я сидел одетый, в пальто, в шапке, мне казалось, что Айка мерзнет от холодной цепи, и я пытался взять ее на руки.

– Он какой-то дурак у тебя! – кричал отец матери. – У всех дети как дети, а этот идиот!

            Никто не мог меня переубедить. Память рисует мне морду Айки, как только я хочу вспомнить период перехода от бессознательного детства к сознательному. И это страшная аллегория. Это то, что пугало меня в наступающей жизни, –  не быть свободным, не распоряжаться собой, сидеть на цепи. Возможно, так начала проступать моя карма, пугая меня образами, которые других детей вообще не волновали. Я понимаю это теперь, с высоты своих сорока семи лет, а тогда понимал лишь, что ни одному живому существу нельзя жить так, как Айка, – без любви, на цепи, только выполняя свои обязанности и ничего не получая взамен, кроме объедков с нашего стола.

            Простите, Игорь Семенович, я увлекся в своей болтовне. Но сделайте скидку на долгое отсутствие собеседника, на беспросветное одиночество…

            А.В.

 

*****

            Александр Викторович, не извиняйтесь. Вечерами я ничем не занят, хотя днем веду адвокатскую практику. И я, как никто другой, понимаю, что ни семейная жизнь, ни бракоразводные процессы, ни вообще взаимоотношения между людьми не строятся на доверии и откровенности. Однако всем нам, чтобы сохранить свое «я», чтобы ощущать его цельность, нужно доверять хоть кому-то, нужно выражать свои мысли прямо. В этом плане Интернет – удачное изобретение, предоставляющее, кроме всего прочего, относительную конфиденциальность.

            Удивительно, но вы мне очень живо напомнили детство. Что-то очень давнее, что мне казалось совершенно забытым. Да, именно ощущение непонимания – ни меня окружающими, ни мною окружающих.

            Уже в начальной школе я стал осознавать, что друзей нет, что нет никого на моей стороне, что нужно полагаться только на себя. Возможно, поэтому я так хорошо учился – не надеясь на чьи-то подсказки или помощь. Моя независимость позволила мне выжить, а потом сделать карьеру.

            А чем вы занимаетесь? На каком поприще трудитесь? Пишите, если найдется свободное время. Я рад вашим письмам.

            И.С.

 

*****

            Здравствуйте, Игорь Семенович! Признаться, вы смутили меня настолько, что даже не знаю, продолжать ли. Ведь не исключено, что мы могли сталкиваться в жизни, по делам. Что в таком случае значит «относительная конфиденциальность»? Мир удушающе тесен. Я тоже юрист, директор частной юридической фирмы. Однако мне не хотелось бы потерять в вас доверенное лицо и обрести коллегу. Коллег в моей жизни более чем достаточно. Давайте договоримся, что не будем продвигаться дальше в нашем знакомстве и не будем обсуждать спорные процессы. Слишком банально это было бы…

            Злая ирония. С одной стороны, я сожалею, что вы человек того же поприща, тех же реалий. Вас не удивить описанием напряженной рабочей обстановки. Но, с другой стороны, я рад такому совпадению. Это поможет мне отринуть внешнее и сосредоточиться на том, что составляет суть моего «я». Остается только один вопрос, нужны ли вам эти письма. Я ни в коем случае не хочу утомить вас перипетиями своей жизни, к тому же, она была не столь красочна и богата примечательными пейзажами. Знаю, что вам, как и мне, по долгу службы пришлось выслушать столько неправедных историй, что еще одна может вызвать отвращение к доверию как таковому…

 

*****

            О, Александр Викторович, это уже письмо коллеги! Я разочарован. Разумеется, я выслушал много неправедных историй – историй своих подзащитных, историй гнусных, коварных, иногда просто глупых, бессмысленных, иногда не лишенных красочности, сочности замысла. Но это не имеет никакого отношения к нашей конфиденциальной переписке. Конфиденциальной, я настаиваю. К тому же, по началу вашей истории я не уловил намека на преступление. Я уловил лишь намек на печаль, боль, возможно, болезнь, которая подтачивает ваши силы. Я не прав? Я разучился понимать своих собеседников? Грош цена тогда мне как адвокату. Александр Викторович, прошу вас, не стесняйтесь. Ни одно слово ни одного признания не будет использовано против вас. Напротив, я с удовольствием помогу вам – по крайней мере, бесплатным советом. И вы, как коллега, должны знать, как дорого стоят «бесплатные советы».

 

*****

            Игорь Семенович, улыбаюсь, прочитав ваше письмо. Есть в вас удивительная легкость мысли, тем более удивительная, что вы тоже посетовали на одиночество.

            Мое же одиночество началось примерно с той поры, о которой я уже упоминал – с поры моей дружбы с Айкой. Родители любили меня, даже отец со временем перестал обращать внимание на мои чудачества. Но я сказал бы, что это была любовь не вдумчивая, а, скорее, любовь запрограммированная, любовь «положенная», ни больше, ни меньше. Мне покупали игрушки, новую одежду, из которой я вырастал очень быстро. Но никто из них не хотел поговорить со мной о том, что меня окружает. Теперь я понимаю, что мои родители были очень простыми людьми, крестьянами, которые не знали определений многих понятий и ощущений, о которых я спрашивал. Так и с Айкой. Они не могли объяснить мне, что ее несвобода – не наказание, а единственная форма существования дворовой собаки. Так и с друзьями. Они говорили мне, что у меня должны быть друзья, с которыми я должен играть. И когда я отвечал, что шумные мальчишки мне не интересны, они только удивлялись. Родители не могли объяснить мне, чем могут быть интересны мне мои сверстники, какое представление о других семьях, об их традициях, об образе их жизни и характерах они могут мне дать. Вот вы сказали, что еще в школе поняли: каждый сам за себя. Именно так. В школе я не встретил никого, кто был бы мне интересен, ни среди учеников, ни среди учителей. Я приходил домой, прочитывал все учебники до конца и дальше просто скучал, теряя время до перевода в следующий класс и до получения новых учебников. Я учился на отлично, без труда, но мои четкие ответы тоже никого не интересовали. Меня вызывали только тогда, когда больше никто не был готов к уроку, когда приходила какая-нибудь комиссия, когда учителей заменяли практиканты и не могли справиться с шумным классом. И все это не вызывало во мне ни отклика, ни волнения, ни тщеславия, ничего, кроме тоски…

            Со сверстниками мне было нестерпимо скучно. Я быстро перерос их пустые забавы, их козлиные прыжки и догонялки. Но мне казалось, что я расту, а они просто переключаются с одних забав на другие. В старших классах все стали бегать за девчонками, тискать их в коридорах, задирать юбки. Вот уж поистине занятия, которые никогда меня не волновали! Но у моих ровесников все это вызывало щенячий восторг, пересказы, фантазии, явные и беспочвенные домыслы.

            Пожалуй, мне тогда исполнилось пятнадцать или даже шестнадцать. У меня не было ни одной девушки, я даже ни с кем не встречался и не задумывался о том, что со мной что-то не так. По самоучителю я выучил латынь и стал читать философские трактаты Цицерона – меня безумно увлекали древние слова, дошедшие до наших дней без искажений и изменений. Потом перешел на Тита Лукреция Кара и Сенеку. Мне казалось, что великие философы именно со мной говорят о свободе воли человека и стоицизме, доверяя мне, шестнадцатилетнему мальчишке, свои мысли.

            В это время в наш класс перевелась новенькая, дочь какого-то военного. Она быстро стала новым объектом обожания – все мальчишки переключились на нее, но она так никого и не выбрала. Не знаю, нравился ли я ей, или это были выдумки, но пошел слух, что я тоже влюблен в нее, сохну по ней и даже забросил все свои книги. Сплетни эти, как обычно разукрашенные детской фантазией, дошли и до меня – и вот тогда я впервые почувствовал ужасную злость, просто бешенство. И зол я был не на мальчишек, а на нее. Я был уверен, что именно она и выдумала всю эту чушь. Должен сказать, что она нисколько мне не нравилась, если даже не отталкивала. Но как развеять эти слухи, я не знал. Помню, сказал ей что-то обидное, но все восприняли это как заигрывание.

– Хочет залезть ей под юбку! – прокомментировал кто-то.

– Нет! – воскликнул я. – Не хочу!

            Стоило мне представить ее, уже достаточно созревшую деваху, особенно под юбкой, как меня вырвало прямо в классе. Те, кто еще секунду назад хохотал надо мной, отшатнулись с гадливым ужасом. На этом разговоры о моей любви к новенькой были закончены. До самого выпуска из школы мои одноклассники не приписывали мне больше ни одного романа.

 

*****

            Здравствуйте, Саша. Позвольте обращаться к вам без отчества. Во-первых, вы не старик, во-вторых, ваша история очень живая, юношеская, трогательная. Но. Дальше я должен написать это НО. Это НО говорит о том, что ваша история стала казаться мне тревожной, словно где-то вверху загорелась красная лампочка. Саша, дорогой мой коллега, я пока не могу понять, что вы хотите выразить своими письмами. Более вразумительного ответа составить не получается. Жду продолжения.

            Игорь.

 

*****

            Здравствуйте, Игорь. Я очень ценю ваше внимание. Наверное, вы даже не представляете, насколько серьезно я говорю это. Пожалуй, ни один писатель никогда не был так благодарен читателю, как я сейчас. Возможно, потому что ни один писатель никогда не рассказывал о себе все дословно, без прикрас, без романтического флера. Нет, я простой смертный, лишенный писательского дара, и могу лишь честно пересказать свою историю.

            Вам она показалась тревожной? Наверное, потому что я не изложил четко мотивов или причин своего тогдашнего поведения. Но не изложил лишь потому, что для меня самого на тот момент они были непостижимы, а я не хотел нарушать хронологию самобичевания. Повторяю, я жил трудами древнеримских философов и мало интересовался реальной жизнью, бьющейся вокруг меня в конвульсивных припадках юношеского азарта. Я без особого труда поступил на юридический факультет, с головой ушел в учебу – мне хотелось зарекомендовать себя самым смышленым студентом среди первокурсников. Нужно сказать, мне это быстро удалось. Сразу же вокруг меня стали виться одногруппники, но, видя мою замкнутость, постепенно оставили меня в покое. Они не интересовали меня – ни парни, ни девушки. Все они казались мне носителями какой-то молодежной инфекции – громкого смеха, пошлых шуток, прыщей.

            Уехав из родительского дома, я поселился в студенческом общежитии, но обстановка суеты стала угнетать меня. Поэтому я снял комнату у одинокой женщины, перевез к ней свои книги. Только на втором курсе я обзавелся другом. Звали его Николай, тогда он уже учился на четвертом. Мы столкнулись в библиотеке, заспорили о какой-то книге, разговорились. Помню, его звали приятели, а он все пытался доказать мне, что строить свою жизнь исключительно по законам разума невозможно. Конечно, Декарт был прав в том, что мышление – индикатор существования личности, но не мышлением единым жив человек. Он жив и ведом бессознательными инстинктами. И в современном мире – когда мышление как таковое нам не столь необходимо, когда мы тесно связаны с приборами, изобретенными не нами для удовлетворения наших нужд, – тем сильнее проявляется в человеке инстинктивное, бессознательное, животное начало. В общем, Николай проповедовал фрейдизм, и странно то, что никогда в жизни я не апеллировал к этой его убежденности, а, наоборот, тщательно обходил подобные темы в наших беседах, словно своим молчанием утверждал приоритет сознания.

            Но во время того первого спора я взглянул на него с интересом. Это был симпатичный, рослый, веселый, общительный, очень открытый парень. Его окружали друзья, поджидали подруги, но он терял время со мной, позабыв о своих планах на вечер. Я рассмеялся. И он опомнился, но пообещал, что в следующий раз обязательно убедит меня в нелогичности любой логики.

            Несмотря на свою активную студенческую жизнь, переполненную знакомствами, вечеринками, пикниками и турпоходами, он стал находить время для встреч со мной. У меня появился старший, более опытный товарищ! О чем было и мечтать!

            Николай стал приходить в гости и очень скоро понял, что я живу совершенно одиноко, свободное от занятий время провожу за чтением. Он удивился этому.

– Лучшие годы жизни нельзя проводить так бездарно!

            Но я не воспринимал свои годы как лучшие или худшие, как отрочество или молодость, я просто плыл за потоком одинаковых дней. Он стал усиленно знакомить меня со своими друзьями, тащить в походы, я сопротивлялся. И он не мог поверить, что меня это действительно не увлекает.

– Потому что у тебя нет девчонки! – сообразил он.

            Все его подруги поначалу поглядывали с интересом и в мою сторону, но я отвечал всегда односложно, отсекая даже простое любопытство.

            В конце концов, вопросы Николая о моей личной жизни стали утомлять меня. Но (сейчас меня это удивляет) эти вопросы заставляли меня лишь искусно уворачиваться от ответов, но не задуматься, почему, на самом деле, меня не интересуют девушки. Я ни разу не заглянул внутрь себя и не попытался понять, что со мной не так, почему ни одна из девиц, которых приводит Николай, не кажется мне привлекательной. Даже теоретически я не рассуждал о том, красивы ли они, добры ли, умны ли – они были для меня лишь единицами чужого мира, преследующими свои собственные цели. Я не сомневался в том, что у всех были какие-то интересы в отношении меня: многие надеялись выйти замуж, боясь упустить возможность, которой может не представиться после окончания вуза, некоторые хотели вместе арендовать квартиру, чтобы переложить финансовые заботы на сожителя, самые непритязательные готовы были удовлетвориться сексом. Я понимал все это, как понимает прогноз погоды человек, который не собирается выходить из дому. Я не любил, но и не осуждал их, не был благодарен за их интерес, но старался никого не отталкивать грубо.

            Однажды Николай пришел в гости с девушкой, которая решила остаться у меня. Она взглянула на него многозначительно и сказала:

– Я тут помогу немного твоему другу… подготовиться к экзамену.

            Николай весело подмигнул мне и ушел. Я молил Бога, чтобы вернулась квартирная хозяйка и избавила меня от продолжения свидания, но она почти всю весну проводила на даче, надеяться на ее возвращение не приходилось.

            Не помню, как звали ту девушку. Инна. Или Нина. Или Альбина. Помню, что была она широкой, широкоплечей, с круглым лицом, толстой шеей, полными руками, и очень худыми ногами, торчащими на приличном расстоянии одна от другой. Я рассматривал ее как экспонат в антропологическом музее – с холодным равнодушием к папье-маше, которым она наполнена.

– Раздеться? – спросила она, перехватив мой взгляд.

            Ничего во мне не дрогнуло, не шевельнулось, хотя я догадался, что она имеет в виду. Конечно, теоретически я все знал о сексе, но опять-таки как о части чужой жизни, не своей. Почему-то мне казалось, что я никогда не попаду в ситуацию, когда женщина в самой однозначной форме потребует от меня применения теоретических знаний на практике. Но Инна именно потребовала.

            У меня пронеслась мысль, что о моем отказе она обязательно расскажет Николаю, и это вызовет новые вопросы. Если бы у меня  были деньги, я заплатил бы за ее уход и молчание, но в то время я подрабатывал только грузчиком и заработка едва хватало на оплату квартиры. Что было делать?

– Тебе лучше уйти, – сказал я.

            Тот советский период часто вспоминают как время, когда не было секса. Но вы, наверное, помните, что секс был. И среди студентов был, конечно. Чтобы заняться сексом, никто не дожидался помолвки или свадьбы. И Инна точно знала, чего хочет от меня и что может мне дать. Она подошла вплотную и уверенно потянулась к моему ремню.

– Не бойся, я сама все сделаю, – сказала похихикивая.

– Как тебя не бояться, если ты такая страшная? – спросил я тогда.

– Что? – она отшатнулась.

– Ты уродливая. Толстая. Ты как мужик. Я тебя не хочу. Даже видеть тебя не хочу. Меня воротит от твоей рожи. Я встречаюсь только с красивыми девушками, не с такими коровами, – сказал я.

            Она бросилась прочь из квартиры.

            Я был рад, что легко отделался. Даже последствия этого свидания перестали меня волновать. К моему удивлению, она ничего не рассказала Николаю. Наверное, даже наоборот, скрыла мои оскорбления, не находя сил признаться в том, как была унижена. На следующий день Николай хлопнул меня по плечу очень одобрительно.

– Только больше не приводи сюда никого, – попросил я. – Я сам могу найти кого-то, если захочу.

– Я знаю.

            С тех пор действительно он перестал вводить меня в свой круг общения. И мне стало казаться, что со мной он отдыхает от привычных лиц. Мы часто виделись. Но когда я оглядываюсь назад, понимаю, что между нами все-таки не сложилось ни дружбы, ни близости. Даже во время наших долгих бесед об учебе и о будущем я чувствовал, что что-то ускользает от меня, выпадает из моей жизни, отслаивается от меня самого, но я не находил слов, чтобы выразить это ощущение. Он часто говорил, что мечтает уехать из страны, что друзья его отца живут за границей, что именно там он надеется жить и делать карьеру, что усиленно изучает иностранные языки, что ситуация на родине его не устраивает. На это я ничего не мог ему ответить – я вообще не думал ни о родине, ни о ситуации, ни о будущем.

            В такие минуты мне часто вспоминались родители, которые не могли объяснить мне, что меня ждет и что со мной будет, когда я вырасту. Я не хотел вырастать. Я хотел навсегда остаться в том времени, когда еще жизнь ничем меня не пугала – до осознания свободы и несвободы, присутствия или отсутствия рядом посторонних людей, необходимости соответствовать общим правилам, желания спасти Айку и спастись самому.

            Именно во время одного из разговоров с Николаем я вдруг четко понял: ни мое будущее, ни карьера меня не интересуют. Все это мелко и суетно, потому что протекает в мелком и суетном мире – мире мужчин и женщин, еды и выпивки, взяток и наживы, проблем и секса. В моем сознании никак не могли оформиться понятия родины, брака, социальной реализации. Я по-прежнему бежал в мир иллюзорный – мир древний, нереальный, не имеющий никакого отношения к теперешней жизни, теперешнему выбору.

            Николай тоже уловил мою задумчивость, мою отстраненность от жизни.  

– Разве ты не хочешь уехать? – спрашивал он меня снова и снова.

– Нет.

– А чего ты хочешь?

– Снова родиться.

– Как это? Зачем?

– Чтобы стать ребенком.

– Что?

            Я улыбался.

– Ты серьезно это говоришь? – он растерянно всматривался в мое лицо. – Или ты псих?

– Серьезно. Стать ребенком, чтобы ничего не знать.

– Ничего не знать? Но ты уже столько выучил, столько понял, и все это тебе пригодится в дальнейшем, в твоей работе!

            Никогда еще Николай не казался мне таким ограниченным. Похоже, он сам не заметил, как свернул к приоритету разума и логики. Я рассмеялся.

– Это потому что у тебя проблемы с однокурсниками? – спросил вдруг он.

            А я и не знал, что у меня проблемы с однокурсниками, мы просто не общались.

– Какие еще проблемы? – удивился я.

– Тебя же никто не любит.

– Так и я никого не люблю.

            Николай попятился точно, как Инна в тот вечер.

– Ну, знаешь! Не выдумывай! Так не бывает. Я знаю, что ты меня любишь.

            Тогда у меня хватило такта не спорить. Николай был уверен, что я люблю его, и относился ко мне покровительски до самого своего выпуска и последующей эмиграции во Францию.

            В стране уже шла перестройка. Мне выпало учиться в смутное время. Но в этом был свой плюс – стало организовываться много частных адвокатских контор, и мне удавалось подрабатывать по специальности.

            Саша.

 

*****

            Смутное время! Саша, это мягко сказано! Мне совершенно понятно, почему вам хотелось бежать из такого времени и такого мира! Я сам хорошо помню, как каждый день на улицах гремели выстрелы, бандиты вели разборки и переделы зон влияния. Помню, что творили новые смотрящие, как очищали центр города от стариков, как наполняли трупами шурфы за городом, как сколачивали капитал на вторичном жилье и захвате предприятий. Юрист не мог не знать этого. Тем более, юрист, которому пришлось пройти через это – не по касательной, а сквозь – вместе со своими клиентами. Ваш друг, уехавший за границу в 90-е, очень много потерял! Что такое дела спокойных буржуа по сравнению с тогдашней нашей кипящей лавой! И посмотрите, как это все застыло, в какой уродливой, противозаконной форме – так, что до сих пор этот кисель колышется от бандитских разборок, сведения счетов и коррупции.

            Мне ли не понять вас! Когда я начинал карьеру, тоже думал, как работали юристы в советское время? Разве такие были преступления? Разве такие преступники? Разве таким откровенным в своей жестокости был мир? Зло маскировалось, прикрывалось партийными билетами и привилегиями, а потом вдруг стало явным – разнузданным, повсеместным! Зло стало геройствовать, грозить кулаками, зло потребовало себе респекта и уважухи.

            Сбежать, конечно, сбежать. Я это отлично понимаю. Но так сбежать, чтобы остаться, чтобы как-то приспособиться, чтобы работать, получать гонорары, приобрести машину, купить квартиру – через своих же клиентов, с того же вторичного рынка очищенного жилья. Вот так мне самому хотелось сбежать!

            Очень горькие воспоминания будят во мне ваши письма, будто подсвечивают старую плесень, все темные места, все болевые точки. Мы прошли через это как через войну. Мы начали карьеру, благодаря этой войне. Мы заработали на этой войне…

 

*****

            Так и есть, Игорь. И хотя мы договорились не говорить о работе, умолчать об этом нельзя. Тем более что вы сами помните то время. Я часто задумывался тогда, предполагали ли древние римляне или греки, что убийство может быть не героическим, а подлым, что знания по юриспруденции лично я буду применять лишь для того, чтобы обходить, обманывать и попирать и без того шаткий закон. Однако… даже если вы понимаете всю глубину моего разочарования в профессии и в то же время невозможность ее оставить, вы не понимаете, в какого рода бегство это вылилось.

            О, если бы это был алкоголь или наркотики, что-то обычное, поддающееся медицинской терапии. Я уже говорил, что не понимал себя – не разглядывал себя под микроскопом, не препарировал до последнего атома. Но расскажу один случай, который заставил меня вглядеться в себя пристальнее.

            От моей новой квартиры до офиса, в котором я работал, было минут пятнадцать ходьбы. Когда не нужно было являться с утра в суд, я не брал машину, а шел пешком – через старый парк из акаций, мимо детского садика.

            Кажется, в тот день я вышел немного раньше, потому что застал тот момент, когда мамаши сдавали своих детишек воспитателям. При приближении к садику меня встретил детский гам. Я остановился, потом зашагал медленнее.

            Постепенно моему взгляду открылся двор с песочницами, горками и прочими нехитрыми детскими развлечениями. Мамаши, оставив своих детей, торопливо выбегали со двора и спешили на троллейбусную остановку. И вдруг меня пронзило странное ощущение – поздней, терпкой весны, молодости, полноты мира, даже больше – переполненности мира счастьем, радостью, детским гомоном. Я еще не успел понять, где сконцентрировано это счастье, где его источник, как увидел девочку лет четырех. Оставленная матерью, она шла навстречу воспитательнице с совочком в руке. Она была одета в розовое платьице, за плечами несла маленький ранец, из которого торчала голова куклы. Она уже протягивала пухленькую ручку воспитательнице, как вдруг повернула ко мне личико с огромными черными глазами. Я стоял как завороженный. Я не мог сдвинуться с места. Приступы удовольствия следовали один за другим, увлекая меня в стремительный гибельный водопад.

            Меня поразила гамма сменяющихся ощущений – томление, предвкушение, страх, страсть. Никогда раньше у меня так не рвалось дыхание, никогда так не учащалось сердцебиение. На секунду мне даже показалось, что я умираю, пока, наконец, я нашел в себе силы сойти с места.

            Не знаю даже, с чем сравнить то состояние, чтобы вы поняли, как я сам был поражен такой реакцией, в какую ловушку я попал. Это похоже на то, как будто ты держишь в кулаке цыпленка – он живой, он дышит, его сердце бьется, но он – это ты сам. Это ты в чьем-то кулаке, это ты в чьей-то власти, это твое сердце так громко стучит, это ты сейчас умрешь…

            Сначала мне показалось (или я хотел так думать), что это желание не имеет ничего общего с сексуальным. Это было какое-то парализующее, всепоглощающее желание – возможно, то самое желание детства, которое изводило меня и раньше. Это было желание проникнуть в детство и раствориться в нем, но результат этого желания был вполне взрослым – это был оргазм, и очень сильный…

            Я вернулся домой, чтобы переодеться, но все равно пришел на работу взмокшим, напуганным, взъерошенным, никак не мог переключиться на дела, на отчеты судмедэкспертов, на свидетельские показания. Мне хотелось бы сказать вам, что вот тогда я о себе все понял и возненавидел себя. Но я соврал бы. Если быть честным, то я, скорее, обрадовался таким сильным ощущениям, которые настигли меня совершенно неожиданно.

            До этого я никогда не сталкивался с детьми, не разговаривал с ними, не брал их на руки, у моих знакомых не было детей, я нигде их не видел, и даже моя память рисовала мне только образы моих одноклассников – повзрослевшего, грубого, злого молодняка. Но первое же столкновение с ребенком выявило во мне такую странную реакцию. Я, скорее, удивился, чем испугался. Ведь я не приближался к девочке, не причинял ей никакого вреда, просто смотрел на нее и получал такое сильное удовольствие – не сравнимое ни с чем в моей жизни.

            Про себя я решил, что в этом нет ничего дурного – особенно по сравнению с теми делами, которые я тогда вел. Я стал каждый день ходить на работу мимо детского садика, и все стало повторяться. Целый день потом я был весел, мне отлично работалось, неразрешимые проблемы решались сами собой. На какое-то время мне показалось, что моя жизнь сделалась полной – я и работал, и делал карьерные успехи, и не слишком много думал о работе, и получал удовольствие, и никому не причинял вреда, и никто ни в чем не подозревал меня. Я и сбежал от этого мира, и остался в нем. Я нашел баланс, и хотел его удержать…

            Мне было не больше двадцати семи, кажется. Я хорошо помню себя в том возрасте. Конечно, нужно сделать скидку на то, что творилось тогда вокруг, но даже эта скидка никогда не объяснит мне, почему я оставался таким наивным. Я, прочитавший столько философских книг и столько криминалистических исследований, ничего не знал о себе…

            И все-таки, как ни кощунственно это звучит, то время вспоминается мне как счастливое, потому что я еще не догадывался, что кругами приближаюсь к самому пеклу…

 

*****

            Послушайте, Саша! Это мне захотелось сказать где-то на середине вашего письма. Захотелось прервать вашу историю, чтобы никогда не узнать ее продолжения.

            Послушайте, Саша. Я вдруг подумал, что чисто фонетически сказать это очень сложно – фраза просто набита свистящими и шипящими, я обязательно запнулся бы, если бы мы общались в реальной жизни, с глазу на глаз. Бывает, что я спотыкаюсь в самых ответственных местах своих выступлений в судебных заседаниях.

            Мысленно запнувшись, я вдруг подумал, что если я запрещу вам рассказывать или откажусь слушать, ваша история не оборвется и не исчезнет. Она уже существует. Вы уже пережили свои двадцать семь лет. Та девочка, которую вы видели во дворе детского сада, уже выросла, вышла замуж и ничего о вас не узнала.

            Я не могу понять вас, это правда. Но я хорошо понимаю ваше искреннее непонимание себя. Ведь всем нам собственный организм иногда подкидывает шарады в виде неадекватных, необъяснимых реакций. Я тоже поначалу решил, что речь идет не о сексуальном ощущении, а о каком-то психологическом феномене, с которым я не знаком. Мне жаль, что я не психолог. Хотя, возможно, вы обращались к специалистам, которые могли бы растолковать такие перверсии, потому что Цицерон уж точно не писал ни о чем подобном!

 

*****

            Вот так же и я хотел бы скрыться за грустной иронией! Это удачный тон, просто находка для человека, ставшего на скользкий путь признания. Снова ваше письмо заставило меня улыбаться. Я поражаюсь тому, какой жизнестойкий юмор живет в вас. Почему у вас нет семьи? Разве женщинам перестали нравиться парни с юмором, даже если они очень заняты своей работой?

            Что до меня… Это история моей наивности, переходящей в разочарование, в глухую и слепую ненависть к себе. Иногда мне кажется, что я так быстро притворился взрослым, а потом притворился нормальным, что притворство заполнило всю мою жизнь, расплющив меня самого.

            Впрочем, я рассказал вам только о поре своего взросления, то есть юности, запоздавшей с эмоциями. Проходя мимо того детсада, я вел себя именно как влюбленный юноша – трепетал, краснел, бледнел, задыхался. Возможно, так вели себя мои одноклассники – много лет назад, когда еще не знали, что делать с девушками на первых свиданиях, не говоря уже о последующих.

            Так и я радовался самому ощущению счастья, не понимая еще, что мое счастье становится все более требовательным. Погоня за ним заставляла меня замедлять шаги, разглядывать платья и игрушки девочек, такие же розовые и игрушечные лица, ручки и ножки. Часто я заставал себя за тем, что стою неподвижно у ограды садика.

– Вы чей-то отец? – спросила меня воспитательница.

            Я обомлел. Я не видел ее до того, как она задала мне этот вопрос, хотя она успела подойти к ограде с другой стороны и стояла, наблюдая за мной. Не сам вопрос, а внезапное возникновение рядом постороннего человека привело меня в ужас – ведь действительно меня могли видеть, в том числе и знакомые.

            Я стал ходить на работу другой дорогой, но сознание нашло себе новое занятие – оно рисовало мне девочек, рядило их в розовые платья, дарило им игрушки. Девочки с куклами в руках порхали вокруг меня, как мотыльки, а потом усаживались мне на колени, готовые сорваться от малейшего шороха.

            Наутро, вспоминая свои вечерние фантазии, помогавшие мне уснуть, я негодовал. Разум возвращался ко мне из пропасти безумия совершенно незамутненным и ставил передо мной огромный восклицательный знак – опомнись! Но каждый вечер налетали прежние фантазии, разрастались до размера гарпий, рвали на части мое сердце. Мне хотелось не пробуждения, а продолжения.

            Вот тогда я впервые пожалел о том, что я не психолог, что никогда психология не казалась мне значительной, важной, серьезной наукой по сравнению с философией. Но вот я дошел до черты, за которой сознание готово был сдать позиции бессознательному, разум готов был капитулировать перед страстью. Я не мог обратиться к профессионалам. Для меня это значило бы признать себя побежденным – не человеком, а животным, не способным управлять собой, держать себя под контролем, годным только для отстрела. Мне нужно было лишь найти способы подавить эти фантазии и вести обычную жизнь.

            Я стал читать специальную литературу, но относился к ней настолько скептически, что не уловил никакого сходства в описываемых ситуациях и скрытых мотивах поведения. Никаких девочек, которые запомнились бы мне из детства, впечатались бы в мою память на всю жизнь, я не знал. Наоборот, в моем детстве не было никаких детей до тех пор, пока я не пошел в школу и не столкнулся с оравой сверстников. Что же тогда меня влекло к ним? Непорочность? Возможность непорочной игры с ними? Игры, в которую я не доиграл в детстве? Но страсть моя стала именно порочной – в уме я нанизывал четки из статей Уголовного кодекса, применимых в данном случае. Теперь я понимаю, что те учебники по психологии, которые мне тогда попались, были самыми примитивными, рассчитанными на студентов, но тогда, проштудировав их, я испытал лишь досаду – они не предлагали никакого решения, никакого способа подавить фантазии, которые разрастались в моем сознании, постепенно отвоевывая себе место и в дневной жизни.

             Я решил, что главное – избегать детей, устраниться от любого контакта с ними. Но как только я принял твердое решение не приближаться к детям, объявилась соседка – одинокая женщина, воспитывавшая пятилетнюю дочь, и попросила меня приглядеть за ребенком, пока она сходит в аптеку. Я стал отказываться. По-видимому, она не ожидала сопротивления. Малышка уже была у нее на руках, она неловко опустила ее на пол.

– Она посидит тихо. Пожалуйста, это всего на пять минут. Вы же ничего не делаете, а я не могу ее тащить с собой, у меня все суставы ломит.

            Женщина была довольно простая, загнанная работой на заводе и постоянной простудой.

– Побудь с дядей Сашей, – сказала она девочке и вышла из квартиры.

            Я смотрел на девочку. Почему-то мне казалось тогда, что она совершенно несчастна с такой матерью, что будь она моей – можно было бы ухаживать за ней, любить ее, играть с ней, не причиняя ей вреда. Ведь она не будет знать, что эти игры сексуальны, грязны, преступны. Она будет просто подрагивать от щекотки, теребить пальчиками мой член как безобидную игрушку…

            Она – со всей ее чистотой – воплощала собой совершенно наивное детство – без стыда, без осознания воли и неволи, без связи с внешним миром, кроме родителей, предоставляющих ей питание и уход.

            Я смотрел на нее, как завороженный, не в силах сдвинуться с места, парализованный своей близостью к ней – близостью без свидетелей. Голова кружилась. Она не была для меня женщиной, наоборот, она ничего общего не имела с женщиной. Но она была объектом моего дикого желания.

            Вдруг я понял, насколько огромно это желание – не просто игра, не просто секс, но поглощение этого ребенка, растворение его в себе.

            Уверен, что тогда я напоминал эпилептика – у меня стали закатываться глаза, в горле захрипело, и девочка отошла к двери. Она не выглядела напуганной – она оставалась чарующе доступной, каким может оставаться ребенок, брошенный в клетку к голодному тигру. Я же только и думал, как оставить ее себе, сорвать с нее платьице, оголить ее игрушечное, но живое и чувствующее тело, облизать ее, рассмотреть в ярких лучах дневного света. Нужно ли говорить, что я не довел до конца ни одну фантазию, меня скрутило в жгут и швырнуло на пол. Никогда еще оргазм не был так похож на эпилептический припадок. Я едва успел вытереть мокрое лицо и пригладить волосы, как вошла ее мать. Дверь была по-прежнему открыта. Она поблагодарила меня и сказала, что купила все, что было нужно.

 

*****

            Не думаю, что какие-то книги по психологии остановили бы вас. Это если честно. В остальном, читая ваше письмо, я тоже перебрал в уме все подходящие статьи УК, но… преступление, не будем забывать этого, расследуется и наказывается по факту совершения, а не по факту замысла. За что вас наказывать? Вы посмотрели на соседскую девочку и упали в обморок? Со стороны это выглядело смешно, не больше. Хотя я понимаю, какая борьба шла внутри вас при одном лишь взгляде на нее, при приближении к ней.

            Что вам ответить на все это? Продолжайте. Я ваш читатель. Возможно, я не на вашей стороне, но я постараюсь быть объективным – хотя бы с правовой точки зрения.

            Вы спрашиваете, почему моей семьей является лишь собака. И сами же отвечаете, что я слишком занят работой. Это первый раздел мотивировочной части, так скажем.  И даже если скрыть второй, резолютивная все равно не изменится – я  прожил свою жизнь совершенно одиноко, хотя у меня была жена, и есть дочь. Жена была, в принципе, хорошим человеком и хорошей матерью. Мы не виделись более двенадцати лет, за все это время я не получил ни одной фотографии своего ребенка.

            Но, кажется, не я главный герой этой истории. С вашего разрешения, я предпочел бы остаться читателем, а не становиться конкурирующим автором. Мне хочется представить вас получше. Ведь в то время, которое вы описываете, вы были еще молоды, и, скорее всего, вокруг вас вились женщины. Да и теперь, пожалуй, не оставляют вас своим вниманием. Как ваша страсть (не хочу сказать «мания») уживалась со всем этим? Не думали ли вы создать семью и найти в ней спасение?

 

*****

             «Жена была хорошей матерью»? Вы всерьез это написали? Это все, что вы можете сказать о бывшей жене? Я бы больше понял, если бы вы назвали ее сукой, которая запретила вам видеться с дочерью! Хотя назвать ее сукой, пожалуй, было бы дискриминацией по отношению к Джильде.

            Вы думаете, мне хочется описывать себя? Свою внешность? Чтобы вы могли меня узнать при случайной встрече? Дело в том, что у меня всегда была приметная наружность. Еще со школьных лет я мечтал выделяться среди сверстников не внешностью, а своими способностями, но мне это не удавалось. И с возрастом ситуация не изменилась. Думаю, даже подслеповатые пенсионерки без труда смогли бы составить мой фоторобот, увидев меня в сумраке, ведущим за руку маленькую девочку в розовом платьице.

            О, эти девочки! Пухлые пиявки моих ночей!

            Я высокого роста, сто девяносто два сантиметра, крепкого телосложения, размер ноги сорок пятый. Я крупной, ширококостной породы. У меня не получается быть неприметным. В то же время лицо мое бледно, бескровно, безжизненно, в довершение всего – мягкие русые волосы до плеч. Эти волосы – тоже странная шутка природы. Я пытался стричься очень коротко, но буквально через неделю светлая челка уже залепляла глаза и уши. Пришлось остановиться на мягком каре. У меня серые глаза. Возможно, женщины находили меня привлекательным, но, не встречая во мне ни взаимности, ни малейшего интереса, быстро вычеркивали меня из списка своих увлечений.

            Мне уже не приходилось злоупотреблять грубостью, как в пору студенчества. Я готов был обратиться к этому оружию как к крайней мере пресечения их домогательств, но до этого никогда не доходило. После института я уже не встречал гипер-озабоченных студенток, а все остальные понимали, что внутри меня есть какая-то проблема, какой-то разлад, который делает невозможными мои нормальные отношения с миром. Женщины обладают поразительным чутьем на такие вещи. Догадавшись, что со мной не свить гнезда, не обустроить нору, не обогреть пещеру, не вывести потомство, они зачисляли меня в число своих врагов, несмотря на мое вежливое к ним отношение.

            Неприятная история случилась со мной только однажды, в первом адвокатском бюро, где я работал. Моим помощником назначили женщину, немного старше меня, но живую, активную, способную раздобывать любые документы, доставать любую информацию. Поначалу она очень облегчила мне жизнь. Но тут же ее и усложнила. Она никак не могла отступить от меня, смириться с моим равнодушием, она боролась за меня как за приз, который пока не принадлежит ей, но не достался и никому другому, а значит, должен принадлежать ей как самой достойной. Вот это было немыслимо. Я работал с ней, общался, обсуждал дела, стиснув зубы. В прямом смысле – я чувствовал, что зубы у меня крошатся от нашего сотрудничества. Я вынес все – и ее пирожки, и ласки, и заигрывания, и пьяные признания, и злые обвинения, и угрозы покончить с собой, и проклятия, и ночные звонки, и снова какие-то экзотические блюда по замысловатым рецептам. Чудом нашелся парень, за которого она, подгоняемая инстинктом, вышла замуж. И все равно, уже будучи беременной, продолжала звонить мне и обвинять в том, что я погубил ее жизнь и лишил ее карьеры.

            Все это тянулось на первом плане моей жизни, а на заднем плане неслись те же картины. Там, вблизи кулис, недосягаемое взгляду зрителей, мое сознание совершенно раскрепощалось – оно рисовало мне девочек, которые тянули ко мне ручки, умоляя играть с ними, целовать и ласкать их.

            Заметьте, чем сильнее я сковывал себя необходимостью быть сдержанным, вежливым, внимательным к людям, тем более извращенные картины творило мое сознание. Не знаю, какая связь была между этими полярными состояниями – между мной в окружении людей и мной наедине со своими фантазиями.

            Оставаясь дома, я не отходил от дверного глазка, надеясь увидеть соседку с ее дочерью. Я снова стал прогуливать собаку около детских игровых площадок. К несчастью, мамаши, завидев одинокого мужчину с собакой, стремились завязать разговор и удержать меня любыми силами, не догадываясь, что, вежливо кивая на их жалобы, мысленно я заставляю их детишек играть со своим членом.

            Желание не просто росло, оно разрывало меня. Я не мог от него отвлечься. По утрам я уже не раскаивался в своих черных ночных мыслях, я скорее бежал на улицу, чтобы хоть издали увидеть какую-нибудь девочку, которую бабушка тащит за руку в садик, и убедиться, что мир моих фантазий по-прежнему существует.

            Стишки, детские конкурсы, детская гимнастика – вот, что я пытался найти по телевизору, а вовсе не порнофильмы, уже давно ставшие доступными широкой аудитории. Детское порно не удовлетворяло меня, скорее, угнетало. Я хотел сам творить картину своей страсти и не мог позволить управлять своей фантазией бездарному режиссеру. На экране были совсем не те дети, которых я желал видеть, не маленькие розовые принцессы, а алчные и жадные потаскушки, широко раздвигающие ляжки в подражание старым путанам.

            В какой-то момент я понял, что схожу с ума, что еще один день, проведенный у дверного глазка или у детского садика, убьет меня, что мой мозг попросту взорвется, не в силах вынести столько картин, нагроможденных одна на другую. Управлять собой становилось все тяжелее. Все чаще мне стало приходить на ум похищение ребенка. Теоретически я уже до последней мелочи продумал план похищения. Я понял, как обойти закон, как скрыть следы. Наказание не пугало меня. Пугало лишь то, что я перестаю быть человеком, что все рациональное, которое я отстаивал в студенческие годы, гибнет во мне безвозвратно. И даже больше – остатки разума становятся на службу мании, тщательно разрабатывая преступные планы. Извращенное, инфернальное сознание диктует мне совсем другие критерии поведения – желание, страсть, поиск, обладание, секс...

            Я пошел в церковь, хотя никогда не верил в Бога. Но в тот день я молил несуществующего Бога, чтобы он помог мне, наставил меня на путь истинный или убил раньше, чем я приведу свой план в исполнение.

 

*****

            Здравствуйте, Саша. Несмотря на то, что ваши письма становятся все пространнее, они больше, чем раньше, кажутся мне обрывками целого – обрывками мрачного полотна вашей жизни. Если вообще можно назвать жизнью постоянную борьбу с собой, постоянное подавление себя.

            Мне хочется сказать, возможно вам в утешение, что мы не выбираем свои желания. Наши желания рождаются раньше нас, используя нас, как сосуды, иногда используя безжалостно, небрежно, жестоко.

            Но это будет всего лишь утешением, конечно. Даже не знаю, чем можно было бы скорректировать подобную манию – сеансами психоанализа, гипнозом,  транквилизаторами, химической кастрацией. Возможно, стоило бы прибегнуть к каким-то действенным, проверенным методам, а не бороться со своей бедой в одиночку. Но я не уверен, что на вашем месте смог бы признаться в такой беде хоть одному человеку.

            Вы обратились к богу. Для меня это непонятное решение. Я из тех, кто пишет слово «бог» с маленькой буквы. Может, и вами руководила не вера, а крайнее отчаяние. И, конечно, мне хочется, чтобы ваша история перескочила страницы пекла и чудесным образом перенеслась в райские кущи, возникшие на вашем пути совершенно неожиданно.

            И еще одно. Надеюсь, вас это не испугает, но по описанию я, конечно, узнал вас. Теперь мне неловко за то, что попросил вас нарисовать свой портрет, а вы его нарисовали настолько узнаваемо.

 

*****

            Что теперь уже способно испугать меня? Не думаю, что есть на свете такие вещи.

            Вы иронизируете насчет Бога. Но тогда я почти уверил себя, что одержим бесами, и бросился к нему за спасением. Однако… я, например, не решился бы исповедаться священнику, и, конечно, не решился бы обратиться к врачу. Я мог доверять только Богу, потому что он оставался немым и не мог никому выдать мою тайну.

            Действительно, есть напасти, в которых мы виним только себя, которые живут внутри нас, как в сосудах, которые бродят там, зреют или прокисают, отравляя сознание ядовитыми парами. Мой мозг стал работать только в направлении моей страсти, и казалось, что действительность лишь подбрасывает дров в это пламя – то вдруг прямо передо мной возникнет девочка, оставленная нерадивым папашей, то группа малышей, играющих без присмотра взрослых. Любую девочку из этой песочницы я мог бы поманить конфеткой, увезти в автомобиле и через четверть часа уже наслаждаться ее детством. Чем категоричнее я запрещал себе строить подобные планы, тем более жестокими становились мои фантазии – войти в ее детство, стоять по колено в сочащемся детстве, пропускать его сквозь пальцы, мять и лепить, как теплый пластилин. Скажу больше. Даже бросившись в церковь и упав ниц перед мрачной иконой, я продолжал обдумывать, как унять детские крики, как избавиться от тела, как отвести от себя подозрения. Четко прорисованные в моих мечтах, эти планы становились для меня реальнее реальности. Мой мозг превращался в свалку нереализованных проектов. В любой момент я мой вытащить оттуда любой. И я был уверен, что мне все удастся, что ни один милиционер не выйдет на мой след…

            Пожалуй, я повторяюсь. Но именно так все повторялось для меня тогда. Я строил планы, потом отрекался от них, потом строил новые – изящнее, хитрее и успешнее прежних. Воображаемое похищение сменялось раскаянием, приступом ненависти к себе и новым воображаемым похищением.

            Я практически не спал, плохо ел, отчего мои щеки ввалились, лицо вытянулось и приобрело землистый оттенок. В то же время – даже если в это сложно поверить – я продолжал работать, получал высокие гонорары и не проиграл ни одного судебного процесса.

            Можно ли назвать это жизнью? Жизнью на цепи – так, пожалуй. Я не мог отпустить себя на волю даже на минуту, я не имел права дать себе слабину. Иначе – продолжал бы свой путь по невинной крови, и уже никогда не чувствовал бы себя разумным существом.

            А теперь про райские кущи. Не знаю, услышал ли Бог мою неумелую молитву, но вдруг пришло неожиданное решение. Меня разыскал Николай. Помните, я рассказывал о единственном человеке, с которым сблизился за время учебы. Возможно, он нашел меня, чтобы похвастаться. Ни одно из его усилий не пропало даром: он не напрасно учил иностранные языки, не напрасно овладевал юриспруденцией, не напрасно столько внимания уделял международному праву. После эмиграции во Францию друзья отца помогли ему устроиться в адвокатскую контору, где вскоре он стал одним из троих равноправных партнеров. Он удачно женился на дочери русских эмигрантов, у него подрастал сын. Они жили в пригороде Руана в трехэтажном особняке – с автомобилями, горничными, вечеринками и прочими атрибутами успешной жизни. Может, в приступе ностальгии он вспомнил обо мне и позвонил, чтобы узнать, как мои дела. Я рассказывал сдержанно о том, что принесла стране перестройка, какая ситуация сложилась в политике и экономике.

– Это все я знаю из газет! – перебивал он меня. – Ты сам как? Ты как?

            Но мне нечего было ответить. Ничего не изменилось со студенческих времен – я жил один, ни с кем не общался, встречался с людьми исключительно по делу. Только мои фантазии стали более требовательными и кровожадными, но Николая это не касалось. И вдруг он решил, что я должен обязательно приехать – посмотреть, как они живут, оценить их дом, сад, автомобили, мебель. Я сначала отказался, а потом ухватился за это предложение. Конечно, ехать! Ехать хоть на край света, только бы не видеть девочек в розовых платьицах на фоне привычных обоев! Ехать, чтобы не сойти с ума! Ехать, чтобы спастись!

            Я признался ему, что безумно рад его приглашению, и смущен, и боюсь стеснить их. Николай заверил меня, что в его просторном доме я могу гостить, сколько угодно. Я мигом оформил отпуск, который не брал ни разу за все время своей работы в фирме, получил пригласительную визу, и вылетел во Францию.

             Был сентябрь. Душное лето разжало кулак и выпустило меня прямо в синее небо. Мне действительно казалось, что я вырвался и спасся. На глаза мне не попадались никакие девочки, мысли были заняты перелетом, предстоящей встречей, подарками, а не изнуряющими до дурноты фантазиями.

            Мне было всего тридцать лет. Но я чувствовал себя стариком, который, отдав много лет борьбе с тяжелым недугом, вдруг получил шанс увидеть мир. Раньше, в чаду своей мании, мне даже не приходило в голову, что может быть так легко просто передвигаться с места на место, менять угол зрения, видеть перед собой широкий горизонт, а не противоположную стену замкнутой комнаты.

            Наверное, день моего прилета во Францию можно считать самым счастливым днем моей жизни, потому что в тот день я ни разу не вспомнил ни об одной девочке в розовом, которая улыбалась бы в ответ на мои ласки.

 

*****

            Игорь, вы не отвечаете мне. Наверное, ждете продолжения. Точнее, ждете, что история перейдет на светлую сторону, и никогда уже ночные кошмары не омрачат ее.

            С вашего разрешения я продолжу.

            Мне хочется рассказать вам о Руане так, чтобы вы могли представить себе этот город. Во-первых, река. Руан расположен на обоих берегах Сены, в одной из ее излучин, в живописной холмистой местности. И Сена – вовсе не такая река, к которой мы привыкли в своем городе. Мне всегда было любопытно, как устроены города вдоль рек, мне бы хотелось жить в одном из них, но я не бывал даже в Поволжье. И сразу – Руан. Он мне показался солнечным, блестящим, украшенным серебристой водой Сены, причудливым. Я не знал остальной Франции и не хотел знать ее. Моей Францией стал Руан. Родина Мопассана, Флобера и Моруа. Город, где казнили Жанну д'Арк. Город, где состоялись первые в мире автогонки. Много всего, согласитесь.

            Какое может быть сравнение с прочими городами? Руан – древний нормандский город, тут слышно дыхание скандинавов, викингов. Даже архитектурно он мало похож на прочие французские города. Возьмите хотя бы готический кафедральный собор Нотр-Дам, строительство которого было начало в 1063 году, – монументальное колючее сооружение с самым высоким шпилем Европы. Этот собор абсолютно не похож на двухбашенные Нотр-Дамы (соборы-комоды) в Пикардии и Париже. Это чисто британское творение, напоминающее о том, чьей землей была Нормандия в раннем Средневековье. Уверен, что вы знаете Руанский Нотр-Дам хотя бы по картинам Клода Моне, который часто изображал его.

            В остальном это город открытый, ясный, не предполагающий никаких колебаний. Я успел это понять еще до того, как Николай организовал мне большую экскурсию.

            Николай по-прежнему производил впечатление активного, уверенного в себе, цельного, целеустремленного человека. Мое признание в том, что в моей жизни ничего не изменилось, ужаснуло его. Я и сам ужаснулся, настолько жалко прозвучали мои слова в солнечном Руане, словно их вытащили на свет из затхлого сундука.  

– Ты, верно, шутишь! – поспешил сказать он, чтобы сменить тему.

            Я гостил в его доме четыре дня – познакомился с родителями, женой и маленьким сыном. Все говорили по-русски, говорили много, весело, и я верил, что они, прочно обосновавшиеся на чужбине, искренне рады встрече с земляком.

            Вечерами мы ужинали в старейшем ресторане Франции «Ла Курон», нарядном четырехэтажном теремке, украшенном цветами на подоконниках. Николай заказывал фирменное нормандское суфле и утку по-руански, и я понимал, что даже этими ужинами он не стремится произвести на меня впечатление, а от души угощает и развлекает.

– Ты не женился? Как же ты живешь совсем один? Я бы не смог так. Дом для меня очень много значит. Это пристань. Это мой порт. Это мой космодром.

            Он говорил простые вещи, а я только кивал и соглашался, чтобы не спорить и не рассказывать о себе никаких подробностей.

– На Родине ужасная ситуация, – продолжал он. – Я читаю все новости. Это хуже, чем застой. Это застой анархии!

            И вы, Игорь, наверное, уже догадались, к чему свел мой добросердечный друг. К тому, что я должен остаться во Франции, снять дом неподалеку от него, стать помощником в его фирме. Более того, его прелестной жене пришла в голову мысль, что я – такой симпатичный и учтивый молодой человек – должен жениться на ее подруге Клер и обязательно стать счастливым. И, конечно, вы догадались, что я принял все их предложения и согласился на все их условия. Я так долго держал в кулаке свою волю, что рад был вручить ее посторонним людям и снять с себя всякую ответственность.

            Николай помог мне оформить вид на жительство, и я остался в Руане. Наверное, с месяц болтался без дела, бродил по городу. Потом он решил, что я уже могу приступить к работе. Но работать оказалось не так просто. И Николай, и его жена, родившаяся во Франции, свободно общались на французском. Основываясь на латыни и английском, я мог понимать простые разговоры и частично газетные заметки, но не больше, а все дела фирмы, даже дела эмигрантов, велись на французском. Николай будто не знал раньше, что мой язык далеко не совершенен, он удивился. Я не мог быть ему полноценным помощником.

– Да-да, нужна практика, – кивал он. – Ты быстро все освоишь, я не сомневаюсь.

            Мне пришлось стать секретарем его фирмы, он переложил на меня рутинную работу по оформлению документации, а бывшего секретаря, пышнотелую девицу, повысил до помощника адвоката. Жалованье секретаря оказалось не очень высоким, мне пришлось сменить дом, который я арендовал, на скромную квартиру в городе.

            Все уже шло не по плану, но очередь дошла и до Клер. Нас познакомили на ужине в доме Николая. Обстановка была дружелюбной, простой, но я отмалчивался. Клер смотрела на меня мечтательно. По-русски она говорила очень плохо, только самые простые фразы, хотя понимала, видимо, намного лучше. Ее родители эмигрировали в оттепель 60-х. Кажется, отец был евреем, я не особо вникал в ее родословную.

            Внешне это была смуглая, кудрявая девушка, с крючковатым носом и острыми чертами лица. Ничего привлекательного в ней не было, как, впрочем, не было бы для меня и в самой красивой женщине мира, оказавшейся вдруг за нашим столом. Но ее глаза, мышиные, узко посаженные, то и дело замирали на моем лице с ожиданием. Я чувствовал ее холодные пальцы на своей коже – меня продирал озноб.

            Потом нас оставили вдвоем в саду. Мне предстояло признаться в своих чувствах, объясниться, сделать предложение или что-то подобное, но ничего не шло на ум.

            Все это время мне казалось, что серебристая вода Сены несет меня – ее журчание перекрывает и слова Клер, и этот ужин, и предстоящее объяснение. И вдруг журчание стихло.

            Клер села на скамью и посмотрела куда-то в середину моего туловища, отчего я сразу почувствовал, что ноги отделились от тела и едва не бросились наутек.

Я сомневался. Это был вечер грандиозных сомнений. Я понимал, что никогда не смогу переспать с Клер, как бы ни захотел этого. И эту тайну не получится скрывать долго – она лопнет в первую же брачную ночь, забрызгав нас всех гнилью моей перверсии.

– О, Боже! – выдохнул я и сел рядом с Клер.

– Тебе трудно, – сказала она, – потому что ты недавно приезжать сюда. А я здесь жить всегда.

– Да, – сказал я.

– Но ты хочешь жить тоже? Или домой?

– Жить тоже.

– А жениться?

– И жениться.

            Я вдруг рассмеялся. Нет ничего проще, чем вести разговор на ломаном русском! Все лежит на поверхности. Все поддельно, фальшиво, притворно, как и моя жизнь в целом. Связь с Клер и есть наилучшее отражение моей жизни. Утрированное отражение – все равно, что описать словами «Гернику».

– Весело? – спросила она.

– Очень весело.

– Я тоже, – кивнула она. – Только до свадьбы не одна кровать.

– Не спать вместе?

– Не вместе.

– Почему?

– Так правила. Надо. Папа и мама так.

– Не трахались до свадьбы?

– Потом можно.

– Вот это да! Давай и потом не будем, – сказал я. – Мне пофиг.

– Я не хорошо понимать русский, папа лучше.

– Я ему скажу, ладно. Пусть сам спит с тобой.

– А когда?

– Что когда?

– Жениться.

– Да хоть когда.

– Хоть когда? Хорошо.

            Она поцеловала меня в щеку. И по этому дрожащему поцелую мне показалось, что любит, не придуривается, точно любит и рада, что нашла меня…

 

*****

            Да, Саша, вот такой истории мне и хотелось с самого начала! Авантюрной. Игривой. Дерзкой. С двойным дном. Последнее ваше письмо мне очень понравилось. Хотя я помню, что сквозит за простыми событиями, что лежит под ними толстым слоем осадка. И я вам не завидую – тем более не завидую вам, прогуливающемуся по берегам Сены. Мне доводилось бывать в Руане, и я не люблю Руан, я люблю юг Франции.

            Зачем вам вообще дался Руан? Юг Франции – это настоящая веселая Франция, а Руан с его готическими шпилями – наследие мрачной Нормандии. Если вы так уж любите викингов, стоило ли хвататься за предложение Николая? Можно было уехать наугад в любую скандинавскую страну.

            Мне и нравится ваша история, и не нравится. И чем больше она мне нравится, тем сильнее она меня тревожит. В Руане я вижу недобрый знак. Но, так или иначе, я уже привязался к ритму ваших исповедей. Жду с нетерпением, пока ваши воспоминания оформятся в следующее письмо. И знаете, что мне дает надежду? Только не смейтесь надо мной. Надежду на счастливый финал дает мне тот факт, что вы живы. То есть, что вы прошли все, о чем я читаю, и оно миновало вас. Нет, «миновало» не то слово. Прошло с мукой, я понимаю. Но мне важно знать, что герой этой истории жив. Так бывало в детстве, когда я начинал читать какую-то книгу, где герой говорил: «Я в таком-то году был там-то». Я всегда думал: он вспоминает о годе, который давно прошел, значит, сейчас с ним все в порядке. Это сомнительный порядок, конечно. Но зачастую мы не желаем знать, какими усилиями достигается результат.

 

*****

            Результат? Что значит «результат»? Как можно употребить слово «результат» применительно к человеческой жизни? Какой результат она может иметь? Три изданных монографии? Пять накопленных миллионов евро? Двенадцать правнуков? Какой результат, Игорь? Человеческая жизнь безрезультатна. Придя из ниоткуда, человек живет в хаосе и уходит в никуда. Это не мои слова. Или… погодите. Под «результатом» вы имеете в виду саму жизнь как процесс – функционирование человеческого организма? Это? Или вы имеете в виду «правильную» жизнь? В согласии с общественными и моральными законами? Тогда пожизненный приговор – не результат? Жизнь за колючей проволокой, в колонии строгого режима – не результат?

            Вы окончательно сбили меня с мысли. «Результат» не годится к моей жизни – так и знайте. Или прикажете считать результатом тот факт, что я не попал под суд? Что пережил трех собак породы лабрадор? Что пишу вам не из тюрьмы, а из своей квартиры? А если для этого мне пришлось очень ловко обмануть закон? Это результат, по-вашему?

 

*****

            Простите, Саша, вижу, вас задело мое письмо. Наверное, оттого что я, боясь обидеть вас, не высказался прямо. Результатом я хотел назвать то, что вы живы, что находитесь на свободе, но более всего – то, что вы побороли себя, сломили свою манию, не изнасиловали, не убили ни одного ребенка.

            Ведь только человек наделенный умом, интеллектом, только одухотворенный человек способен честно признаться себе в своем аномальном природном влечении и преодолеть порочную тягу точно так же, как преодолевают тягу к курению или перееданию. Все дело в жёстких психологических установках: этого нельзя делать и точка!

            Слабые личности отказываются от своих же установок, пытаются найти в них лазейки, и это свидетельствует о деформации сознания, а значит, о снижении когнитивных (умственных) функций мозга или даже о начале психического заболевания, когда фантазии начинают довлеть и перетекать в реальность.

 

*****

            Учебник нам всем в помощь! Откуда вы это знаете, Игорь? Откуда вы можете знать, кого я убил и кого мечтал убить? Из реестра судебных решений? Неужели вы уверены, что после свадьбы и пира горой у всех молодоженов начинается период «зажили они долго и счастливо»? Вы верите, что такое бывает даже у нормальных пар? А ведь у вас есть опыт семейной жизни. Не получилось «долго и счастливо»?

            Тогда, объяснившись с Клер, я действительно поверил в возможность некоторого упрощения и желал простых забот, которые отвлекли бы меня от навязчивых мыслей.

            Мы поженились зимой, шел дождь, Клер была в длинном белом платье, подол которого быстро испачкался. Нам сделали массу свадебных фотографий. Несмотря на серый фон пасмурного неба, на этих фото мы выглядели очень красиво. Ее родители не могли нарадоваться, отец пожимал мою руку бесконечно долго.

            Она заслуживала счастья. Бесспорно. Так говорили все вокруг: «Клер хорошая. Она заслуживает счастья». Это счастье олицетворял один я, приехавший невесть откуда, высокий русоволосый парень с бледным, утомленным лицом и сжатыми в подобие улыбки губами. Ее бы отцу сразу понять, что я не гожусь в мужья его хорошей дочери! Груз ответственности уже начинал отдавливать мне плечи. Во всей этой ситуации меня радовало только то, что я совсем отвлекся от мыслей о девочках в розовом.

            Первую брачную ночь я честно проспал под тем предлогом, что был пьян. Наверное, проспал еще несколько, потому что помню нас не в отельном номере для молодоженов, а уже в моей квартире, которую Клер решила обставить по-своему. Она игриво это делала, то и дело подбегая ко мне и целуя в шею.

            Она едва доставала до моей шеи. И в то же время я чувствовал, что в укусах этого комара заключается бешеная сила, которая, подгоняемая инстинктами, способна завалить и слона.

            Клер начинала что-то рассказывать, смеялась и быстро переходила на французский. Как я мог участвовать в этом фарсе? Я просто наблюдал за ней, скорее, с неприязнью, чем с пониманием или сочувствием.

            В конце концов, мы оказались в постели, она уверенно расстегивала на мне одежду, по-видимому, не желая больше ждать ни одной минуты. И я думал не о том, была ли она близка с кем-то раньше, а только о том, как заставить себя взять ее. Конечно, я мог управлять собой, но не до такой же степени. Груди и живот Клер, ее бедра и длинные холодные ступни отталкивали меня. Внезапно нахлынула та тошнота, которую я испытывал в школе, глядя на прыщавых одноклассниц.

            Меня рвало в туалете, а Клер стояла под дверью и твердила, что я отравился в отеле несвежей рыбой. Ей даже в голову не могло прийти, что я отравился видом ее голого тела. Любой другой человек на моем месте, даже женщина, я уверен, нашел бы Клер достаточно сексуальной. И только я выблевывал наружу собственные потроха при виде ее раздвинутых ног.

            Это было поражение, с которым я не хотел мириться, не мог мириться. Я отчаянно размышлял над тем, что могло бы меня возбудить. Но ни женская, ни мужская порнография, ни журналы, ни фильмы, ни садо-мазо-атрибуты никогда меня не волновали. В отчаянии, корчась от неспособности вернуться к Клер, я призвал образ, который настойчиво гнал от себя раньше, – образ дочери моей соседки.

            Вот она передо мной – доступная маленькая девочка в розовом платьице, которая ждет меня. Тело ее бледное, кожа прозрачна, под ней видны тонкие капилляры, на личике испарина. У нее нет ни грудей, ни ляжек – она сплошное детство, яркое пятно моего сознания. Я приникаю к ней языком – она чуть солона на вкус. Я щекочу ее, и она смеется. Я знаю, что она скрывает, что прячет от меня, чем манит. Это вход в мое прошлое. Нужен ключ… Ключ… он несколько великоват. И ей может быть больно. Но ей не больно, она смеется, она просит еще, глубже, чаще, до конца…

– Еще, Саша, еще!

            Я насилу опомнился.  

– Ты глаза закрывать, а я открывать и все знать, – сказала Клер.

            Только тогда я понял, что справился-таки с собой и овладел своей законной женой.

            Но какой ценой? Маленькая девочка в розовом никуда не ушла, она села в кресло около нашей постели и посмотрела на меня с укоризной.  Я оставил ее ради огромной, толстой, мокрой жены. Наверное, я застонал от боли, потому что Клер обняла меня и сказала:

– Мне тоже очень хорошо.

            Так замкнулось кольцо моей пытки. Но где? В Руане. Вдали от привычной обстановки, в которой я уже почти научился усмирять свои фантазии. Жизнь на Родине вмиг показалась мне недостижимым счастьем. Я едва не плакал, обнимая Клер в ту ночь…

 

*****

            Вы прервали свое письмо, Саша, но я не знаю, что сказать на все это. От себя не убежишь? Мне очень жаль, потому что я действительно поверил в вашу попытку. Но все, что мы пытаемся строить на функциональности организма, крайне ненадежно. Не сознание ведет нас. Какой-то запах, какой-то жест могут вызвать острое желание – и это необъяснимо, неуловимо, хрупко.

            В вашем случае все еще сложнее. Конечно, всем хочется управлять собой, контролировать процессы своего организма. Как минимум, не страдать от боли, не стареть. Но кому это под силу? Все мы – биороботы, запрограммированные на уничтожение. Мы действуем в рамках заложенных в нас программ, и иногда эти программы сбоят. Вы боролись с таким сбоем при помощи тех средств, которые приобрели самостоятельно – при помощи знаний, моральных норм, отвлекающих техник. Так я это понимаю. Цена этой борьбы высока. И как бы мы ни старались, все равно остается ощущение замкнутого круга пытки, потому что основа наша – телесная, животная, врожденная. Как можно бороться с больным сердцем? Глотать всю жизнь таблетки? Но больное сердце не причинит, по крайней мере, вреда другому – тем более беззащитному существу…

 

*****

            Я думал примерно то же самое. Но стоит добавить – я ненавидел себя за этот сбой. Себя, а не природу, судьбу, карму или еще что-то абстрактное. Я ненавидел все телесное в себе – мягкие волосы, тонкие пальцы, широкие плечи, бледную кожу…

            История с Клер была моей ошибкой, огромной ошибкой. Я ошибся, понадеявшись на свою волю. Я ошибся, полагая, что, женившись, смогу навсегда попрощаться со своими фантазиями, смогу почувствовать себя нормальным. Почувствовать себя нормальным с женой я мог, только вернувшись к своим фантазиям.

            В общем, не хочу повторяться. Но прошло совсем немного времени до тех пор, пока я возненавидел Руан, Сену, свою работу и Клер. Она забеременела – это дало мне некоторую передышку. Забеременев, она почему-то не приблизилась ко мне, а больше времени стала проводить с родителями. Мне кажется, женщины наделены потрясающей интуицией, а беременные женщины еще большей. Она, нося в себе плод своей страсти, почувствовала, что я, подаривший ей этот плод, не являюсь ни опорой, ни поддержкой в ее состоянии, несмотря на то, что я проявлял всяческую заботу о ней, радуясь освобождению от исполнения супружеского долга.

            Клер реже стала бывать в нашей квартире, а чаще дома. Наша квартира в ее отсутствие наполнялась тысячами девочек, которых прежде я то загонял в углы, то вызывал для соития с женой. Теперь они были свободны бродить повсюду, своевольничать, свешиваться с балкона, ласкаться ко мне на кухне, щекотать мои ноги. Некоторые провожали меня на работу – листали со мной уголовные дела и тыкали пальчиками в клавиатуру компьютера, хвастаясь передо мной своим знанием французского и нарочно корежа серьезные тексты.

            Работа нервировала меня. Я уже не был тем профессионалом, который не проиграл ни одного судебного процесса, я был великовозрастным секретарем, который печатал по-французски с грубыми орфографическими ошибками. Нет, я совсем не годился для этой работы, но продолжал терпеть ради Клер.

            Она родила дочь, которую назвали Софи. Назвали ее родители, меня к выбору имени не привлекали. Может, оттого что я мало видел Клер  беременной, не переживал о ее здоровье, не присутствовал при родах, даже не дожидался ее в больнице, я не воспринял Софи ни как ее дочь, ни как свою дочь. Просто одна из абстрактных девочек в розовом оказалась в руках Клер, позволила ей кормить себя и менять памперсы.

            Я не хочу врать вам. Не хочу казаться лучше, чем есть на самом деле. Возможно, хуже меня вообще нет человека в мире. Среди ваших знакомых, включая подзащитных, уж точно нет…

            Будь вы моим адвокатом, какие бы слова вы нашли в мое оправдание? Как бы вы объяснили суду, почему я не мог подойти к ребенку, почему у меня дрожали колени, пропадал голос? Вы сказали бы, что Клер все это выдумала, что ей все это показалось в мареве послеродовой депрессии? Но я готов был бежать из квартиры, биться головой о стену, выть от боли, только бы остановить свое тело, покинутое разумом. Тогда я представлял собой совершенно жалкое зрелище – не мог принять никакую непринужденную позу, не мог придать своему лицу естественное выражение, живые, нормальные эмоции. Послеродовая депрессия, похоже, случилась у меня. От одного вида ребенка у меня начиналась паника.

            Клер попыталась увлечь меня в постель, но я только усмехался. Выглядело это по-идиотски, улыбка была мертвой, застывшей, словно оскал вежливости на разлагающемся лице.

– Потому что я рожать? – спросила она.

            Я молчал. Она забрала ребенка и уехала к родителям. Потом вернулась, сказала, что нам нужно постараться быть вместе.

            Мне кажется, тогда и Клер пыталась переступить через свою интуицию, начать все заново, дать нашим отношениям второй шанс. Я тоже старался изо всех сил, но не мог ничего изменить. Избегая подходить к Софи, я только глядел на нее из угла, как глядят дикари на идола – готовые и обожать его, и растерзать одновременно. Не думайте, что я преувеличиваю, а эти взгляды, эти стоны, этот скрежет зубов – лишь плод моего воображения.

– Я вызвать полиция, – сказала мне вскоре Клер. – Я вызвать полиция, если ты так посмотреть. Или ты говорить с папа.

            Я не понял выбора, который она мне предоставляла. Объясняться  с ее отцом я не собирался. Вместо этого я поговорил с Николаем – сообщил, что намерен развестись с Клер и вернуться на Родину. Скорее всего, я уже давно был балластом для его фирмы, и он заметно обрадовался.

            Какой желанной казалась мне Родина! Я готов был принять любую муку, повесить на себя любые вериги, дать себе любые обеты, только бы не быть связанным с Клер, с ее семьей, с Николаем, с его женой, с их знакомыми и родственниками.

            Я уезжал, ни с кем не прощаясь, тихо, молча. Только толпа французских девочек в розовых платьицах провожала меня к трапу самолета. Возможно, среди них была и Софи.

            Память рвет эту фотографию в клочья. На одном клочке – острый шпиль Нотр-Дама, на другом – серебристая вода Сены, на третьем – свадебная шляпка Клер.

            Я рад был вернуться в свою квартиру со знакомыми обоями так же, как когда-то  рад был бежать из нее. Спустя некоторое время, уже после того, как я получил свидетельство об официальном разводе, мне позвонил Николай, но говорил довольно холодно.

– Клер обижена, наверное. Рассказывает, что ты как-то не так смотрел на ее дочь.

– Софи и моя дочь тоже, – ответил я.

– Да, я понимаю. Она просто обижена.

– Мне очень жаль, – сказал я правду.

            Ни на что особо не надеясь, я заглянул в свою прежнюю фирму, но шеф так обрадовался моему возвращению, что сразу предложил мне партнерство. Без меня дела у них шли очень плохо. В ответ на расспросы я только вскользь упомянул о практике и опыте, полученных за рубежом. Со временем я стал директором этой фирмы. Но что значит возврат к прежнему образу жизни, как не погружение в омут прежних желаний?

            Я устал рассказывать о себе. Как вы поживаете, Игорь? Чем занимаетесь в свободное от моих историй время? Как Джильда?

 

*****

            Вам надоело рассказывать? И поэтому вы переводите разговор на Джильду? Вы ожидаете услышать в ответ, что она здорова и весела?

            Я не могу переключиться с вашей истории на Джильду, уж простите. Сегодня я читал статьи астрологов и снова думал о вас. Суть этих статей в том, что во время нашего рождения над нашей головой висят звезды – это они, а не наследственность или воспитание, предопределяют наш земной путь, наши задатки, наши таланты, наши мании. Главное знать, в каком знаке зодиака находился Плутон (или Марс) в день нашего рождения. А Плутон из этого знака невозможно ни выгнать кнутом, ни выманить пряником! Дальше идут детали. Но оцените саму суть – программа функционирования нашего организма писана звездами! А вы аккумулируете все, что в вас есть человеческого, морального, чтобы бороться с этой программой!

            Вот над чем я думал. Не над вашей историей с Клер конкретно. Люди все равно расстаются, вне зависимости от причин. Вы держите ее за руку, а потом – в тысячный раз, где-то в гостях – не можете больше взять ее за руку. И понимаете, что никогда больше не сможете…

            О себе? Что я могу рассказать о себе? Работаю. И работа утомляет меня, как никогда раньше. В молодости я испытывал некоторый азарт, каждое новое дело воспринимал как вызов. Постепенно все дела превратились в рутину, я заранее знаю исход каждого.

            Было время, когда меня живо интересовало, что ждет человека по ту сторону свободы: в следственном изоляторе, тюрьме, исправительной колонии, колонии-поселении. Я посещал тюрьмы, где содержались приговоренные к лишению свободы за совершение особо тяжких преступлений. Делал я это настойчиво, пытаясь узнать то, с чем не пришлось столкнуться в жизни. Я видел страшные вещи, от которых Комитет по правам человека сошел бы с ума. Я видел, как заключенных, больным СПИДом, сифилисом, туберкулезом, содержат в камерах вместе со здоровыми осужденными, как каждый день выносят трупы и говорят: «Скорей бы вы все передохли». Видел, как заключенные работают на химических предприятиях уголовно-исправительной системы без респираторов, без каких-либо защитных средств, без особого оборудования, и знал, что эти предприятия принадлежат начальникам колоний и их кланам. Видел, что делают в тюрьмах с насильниками, в том числе, с насильниками маленьких девочек в розовом, к вашему сведению. Я все это видел – я показывал себе это. Я не закрывал глаза на произвол милиции, на пытки, на садизм, являющийся обычной милицейской практикой. Тогда я не задавался вопросом, в каком знаке зодиака у них Марс. Не лучше им было бы найти свое призвание в наемной армии Конго, а не в рядах внутренних войск, призванных защищать своих сограждан, строго соблюдая права каждого.

            Я думал о полнейшем бесправии и безволии, ожидающем осужденного по ту сторону решетки. Не лучше ли оно его свободы – для него же? Не означает ли оно освобождение от ежесекундной борьбы с самим собой? Не спасает ли от изматывающего балансирования на шатком мостике между добром и злом? И не лучше ли оступиться однажды и вверить свою волю посторонним людям, чем оставаться хозяином своим поступкам?

            Но вот ваш пример с Клер – то есть пример с тем же перепоручением своей воли и инициативы другому – показывает, насколько это чревато, насколько возвращает к игре по прежним правилам: либо ты палач, либо жертва. Думаю, вы меня понимаете. Хотя бы как коллега.  

            Пишите дальше, Саша. Мне скучно долгими ночами долгой осени…

 

*****

            Здравствуйте, Игорь. Я был немного занят, приводил в порядок бумаги, теперь могу продолжить. Кажется, я остановился на моем возвращении из Франции. Дальше… тяжелое время, очень тяжелое. Я стал задыхаться, снова бродил около детских площадок и садиков, снова пожирал глазами девочек, которых мамаши вели за руку.

            Там, во Франции, сознание раскрепостилось настолько, что вогнать его в прежние рамки я уже не мог. Каждая фантазия заканчивалась воображаемым половым актом. Эти мысли стали одолевать меня и на работе.

            И однажды мне представился подходящий случай. Я увидел, как одна мамаша забирает из садика свою дочь. Привлекла меня сначала даже не сама девочка, а разболтанная походка ее матери. Я понял, что она пьяна или находится под воздействием наркотиков. Она не вошла на территорию садика, а ждала свою дочурку у калитки, прячась от воспитательницы.

– Мама! – сказала девочка и робко пошла ей навстречу.

            Воспитательница сразу удалилась, а мамаша вцепилась в детскую руку, словно боялась упасть. Я пошел следом за ними. Мамаша несколько раз оглянулась, потом кивнула мне.

            Я немного опешил. Но она остановилась, поджидая меня. Мне ничего не оставалось, как приблизиться. Мы познакомились. Женщина действительно была пьяна, соображала плохо, звали ее Ленора, как она сказала, и она сразу же пригласила меня в гости. Я взял бутылку водки, закуску и пришел по адресу.

            Она усадила меня за стол, наполнила стаканы, выпила. Я не мог понять, дома ли девочка, есть ли у Леноры муж или сожитель, но мужских вещей нигде не было видно. И вдруг она сказала мне:

– Я заметила, как ты смотрел на мою дочь! Я все знаю! Не думай, что я пропила мозги!

            На миг мне показалось, что это Клер возникла передо мной в пьяном виде и дышит мне в лицо перегаром. Я вскочил на ноги.

– Испугался? – она захохотала. – Думал, я ничего не понимаю? Хочешь взять ее? Тогда плати, плати. Ничего не бывает бесплатно. Особенно для таких богатых дядечек, как ты. Заплати мне!

            Я вытащил деньги. Она стала пересчитывать, потом сунула их в карман, выпила еще и уснула. Она отключилась так внезапно, что я боялся поверить. Подождал еще. Ленора спала, положив голову на стол, и даже стала похрапывать.

            Тогда я вошел в соседнюю комнату. Алкоголичка не обманула меня – девочка лежала в своей кроватке. На ее щеке был заметен след от удара или ссадины, на который я не обратил внимания днем, во сне она невольно прикрывала щеку рукой. Я сел рядом. Мое нутро вздыбилось, и в то же время я не мог сдвинуться с места, не мог приблизиться к ней. Теперь я видел, что в ней нет ничего кукольного, маняще-игрушечного, ничего такого, что обычно представлялось мне в моих фантазиях. Тело ее было худым, вдоль ножки тянулся темный след, возможно от такого же удара. Одновременно я думал о том, почему воспитательница не обращает внимания на следы побоев, и о том, что эта девочка – моя добыча, и этим нужно поскорее воспользоваться. Наконец, я убедил себя, что ей не будет больно, а, скорее, приятно, но тут вдруг она открыла глаза, посмотрела на меня и заплакала. Ей было не больше пяти лет. Она не звала мать, по-видимому, боясь ее, но продолжала громко плакать. Словно кипятку плеснули мне за шиворот, я выскочил из квартиры, все еще слыша за спиной плач ребенка.

            Я не знал, уважать ли себя или презирать за свое бегство. Но в ту ночь, задыхаясь от жара и неудовлетворенности, скорее, презирал.

            Поймите меня, я дожил до времени, когда появились «относительно законные» способы удовлетворения моей страсти. Уже не нужно было изобретать хитроумных планов похищения ребенка и избавления от тела. Любой секс можно было получить как простую услугу. Более того, открывались самые широкие возможности. Секс-туризм позволял найти развлечения на любой вкус, в том числе и на мой. Стоило мне поехать на Филиппины или в Камбоджу, никто там не удивился бы моим желаниям, не упрекнул бы меня ими, за определенную сумму меня обслужили бы по высшему разряду. А в Голландии я бы даже мог вступить в соответствующую партию, отстаивать права таких же, как я, и чувствовать себя политическим деятелем. Но все эти перспективы не отменяли того, что Ленора била свою пятилетнюю дочь, и другие дети в Азии, Африке или здесь так же насильственно привлекались к обслуживанию богатых клиентов и плакали так же обреченно.

            Уцелевшей частью своего сознания я не мог принять этого.

 

            Слишком долгая осень, вы правы. И в то же время – одно из многих долгих времен года, не приносящих облегчения. Стоит ли продолжать? Продолжать, значит обозначить цифрами количество одинаковых лет, не более того.

            Я не стану повторять слово «фантазии». После моего бегства от доступного тела только фантазии остались моим приютом, но и они стали мучить повторением той самой ситуации, когда ребенок был в моих руках… Он был в моих руках, он плакал и задыхался от страха, я приближался к нему. И этим ребенком тоже был я – я приближался к самому себе, чтобы разрушить собственное детство, надругаться над ним. Сексуальное желание, которое раньше разрывало меня в подобных фантазиях, стало глухим, тяжелым, влекущим на дно. Оно приобрело вкус крови, который я чувствовал даже во сне. Утром оказывалось, что, проваливаясь в свои кошмары, я прокусывал язык и губы. Я замазывал губы кремом, но они снова трескались, отчего кровь выступала на моем лице прямо в зале судебных заседаний.

            Хороша ли такая жизнь?

            Хорош ли хоть один ее день? Если учесть, что каждый день нужно вести войну с самим собой за свое человеческое начало – нужно противиться какому-то Плутону в каком-то знаке?

            Связь с Клер и Софи оказалась для меня навсегда разорвана. Никому из знакомых доверять я не мог, боясь выдать себя неосторожной фразой, жестом или взглядом. С внешней стороны я оставил только работу – я играл роль делового человека, занятого исключительно своей социальной миссией, пусть и с окровавленным платком у бледного лица, не важно.

            Думаю, я не был никому интересен. Я не был никому важен. И то зло, которое я мог бы причинить людям, растворилось бы бесследно во вселенском зле. Но – скажу вам с чистой совестью – я не добавил вселенскому злу ни капли. Я не положил на одну чашу с концентрационными лагерями и милицейскими пытками ничего, кроме нескольких слез девочки, проданной мне своей матерью.

            Я пишу это не ради собственного оправдания. Признаюсь, я стыжусь каждой строки, написанной вам этой долгой осенью, как стыдился себя всю свою жизнь. Не знаю, зачем взялся за это нелегкое занятие – подводить итоги, но я обращался к вам не как к строгому судье, не как к собственной совести, не как к другу, которым вы никогда мне не были, а как к своему адвокату.

            История моя окончена. Представляю, как утомил вас своей биографией, приправленной анатомическими и психиатрическими подробностями! Но надеюсь, вы простите мне эту слабость. Ведь это единственная слабость, которую я позволил себе за много лет.

           К сожалению, мне нечего пожелать вам в конце нашего общения. Ведь вы никогда не заслужите прощения жены, не увидите свою дочь, не обретете друзей, не заживете обычной жизнью. Не могу даже передать привет вашей Джильде. Я знаю, что она умерла. Конечно, я знаю это. Джильда в собачьем раю, который находится очень далеко от человеческого ада.

           И моей душе тоже пора на волю.

 

 

ЭПИЛОГ

            На четвертый день отсутствия на работе своего директора сотрудники юридической фирмы, так и не сумев дозвониться до него, заявили об исчезновении в милицию.

            Взломав дверь в квартиру пропавшего, милиционеры обнаружили его тело, повешенное на балконной двери, коленями оно почти касалось пола. Возможный суицид озадачил и коллег-юристов, и следователей.

            В тот же день средства массовой информации сообщили, что известного адвоката нашли убитым в собственной квартире, причиной убийства стала профессиональная деятельность.

            Знакомые мало помогли следствию – никто ничего толком не знал о личной жизни, интересах или конфликтах покойного.

            Переписка, которую он вел с самим собой, была им предусмотрительно уничтожена незадолго до смерти. Этой истории больше не существует.

 

2013 г.