СТЕРТОЕ

…And I tread a troubled track 
My odds are stacked 
I'll go back to black…

Amy Winehouse 

            Его лицо всегда казалось мне слишком правильным. Овальное, с пропорциональными чертами и бело-розовой кожей, меня оно почти отталкивало. Хотелось взять кирпич, обязательно красный, крошащийся, с грязными краями, и впечатать в его ровный нос. Или выломать ножку у табурета, хлопнуть по голове и посмотреть, исказятся ли его правильные черты.

            Впрочем, на кафедре он вел себя незаметно и никого, кроме меня не раздражал, даже наоборот – всем доставлял «приятность». С ним было приятно беседовать, потому что никогда, ни по какому поводу он не высказывал резких суждений, и было приятно сотрудничать, потому что еще со студенческой скамьи он зарекомендовал себя пунктуальным и исполнительным. В те годы покорная исполнительность была едва ли не самым важным качеством молодого преподавателя. Сотрудников института часто привлекали к участию в политических акциях, и он с пионерской готовностью заседал во всех избирательных комиссиях, расписывался за всех неявившихся избирателей и контролировал присутствие студентов на митингах. Время до Оранжевой революции было таким же смутным, как и после, но случалось, что преподавателям выплачивали за принудительную активность скудные премии.

            Студенты, правда, не особо его уважали. Теоретических дисциплин руководство новичкам не доверяло – он вел только практику языка, но и эта практика не пользовалась у студентов популярностью. Молодому преподавателю, выпускнику того же вуза, вообще сложно заслужить уважение недавних сокурсников. Особенно, если «старшие товарищи» этому никак не способствуют, а, наоборот, подрывают и без того шаткий авторитет. Наша проректор могла запросто ворваться в аудиторию посреди лекции и начать отчитывать преподавателя за то, что тот ведет пару в куртке, тогда так в помещении «не настолько холодно, чтобы попирать дресс-код». Может, так сказывалась переходная эпоха – слова «попирать» и «дресс-код» уже отлично сочетались.

            Но с ним произошел казус иного рода. Во время одного из занятий по практике языка стал настойчиво звонить его мобильный. Запрет на пользование телефонами в аудитории распространялся и на студентов, и на преподавателей одинаково, но, взглянув на экран, он не смог проигнорировать звонок. Студенты напряглись. В наступившей тишине он внимательно слушал звонившего, кивал в такт его словам, а потом ответил мягким, вкрадчивым голосом:

– Нет, мама, кушайте без меня. Я приду попозже. А что ты приготовила? Картошечку? Да-да, буду.

            Конечно, имя-отчество забыли сразу же, прозвали Картошечкой, и покатилось звонкое «ха-ха» по коридорам. Несмотря на это, Картошечка никогда не попадал под обстрел на заседаниях кафедры, куда-то усиленно прикреплялся на соискательство, писал нудные статьи об иноязычных идиомах и вообще изображал то «шевеление», которое традиционно требуют от молодых преподавателей.

            Когда я решил бросить все свои работы, подработки, шабашки, халтурки, репортажи, статьи, переводы и незащищенную диссертацию, чтобы ехать за границу, и подал в учебную часть заявление об увольнении, «старшие товарищи», наконец, с полной уверенностью смогли признать меня коварным, неблагодарным и не оправдавшим надежд альма-матер. Заявление подписали, но с таким условием, что теоретические курсы, разработанные мною для филфака, я передам именно Картошечке. Лекции были составлены, но еще не набраны на компьютере, а написаны от руки, моим обычным, отвратительно мелким почерком. Картошечка смотрел в листы подслеповато, придвигая их к самому носу.

– Да-да, я расшифрую, все расшифрую… и напечатаю. Сколько тут всего, а где задания для практических? Самому подбирать? А, вот они, сзади, ага…

            Он брал из моих рук конспекты так бережно, с таким выражением лица, словно принимал у меня банку с анализами, по которым сможет установить все-все-все.

– Неужели тебе не жаль оставлять… карьеру, заработок… эти годы, прошлое?

            Я только мотал головой. Не мог объяснить ему, что мое прошлое – мои оковы, которые я рад оставить. Казалось, он хочет сказать что-то еще, не об институте, но я ошибся.

– Николай Иванович ушел, потом Сергей, и вот теперь ты уходишь. Кроме меня, останутся на кафедре одни девушки, – констатировал он, и мы попрощались.

            И все стерлось. Совсем стерлись из памяти институт, имитация научной деятельности, участие в акциях в поддержку действующего президента, смешные заседания кафедры и заведующая, регулярно угрожавшая «накрыть всех мокрым одеялом».

            Картошечка написал мне через восемь лет в одной социальной сети. Так я узнал, что институт давно переименовали в университет, на кафедре почти никого не осталось из прежних сотрудников, кроме самого Картошечки, который теперь замзавкафедрой и через год планирует защитить кандидатскую по тем же идиомам.

– А ты не торопишься, – заметил я.

– Да-да, я по-прежнему, – он согласился. – Так же читаю твои курсы на филфаке.

– Напечатал хоть?

– Для отчетности, конечно. Но читаю по старым конспектам – привык к ним.

– А из нового что?

– Женился, ребенок, девочка. А ты как?

            Из всех возможных ответов на ум приходил только «живу», но и над ним я задумался. Живу ли я так, как хотел? Живу ли полной жизнью? Живу ли вообще?

– Эми Уайнхаус умерла, – написал я ему.

            В тот день я узнал об этой смерти и был придавлен известием. Все воспринималось через призму далекого несчастья, которое обделяет мир, отнимая у него очередную яркую краску, чтобы оставить сплошной, ровный серый цвет.

– Твоя подруга? – спросил он.

            Больше мы не переписывались.

2011 г.